Что же…

У меня в мусорной корзине уже пять смятых листов и на каждом из них не больше пары предложений — на некоторых вовсе по одному слову. Потому что получать письма от мертвых странно, но еще страннее на них отвечать. И теперь, царапая бумагу неприятно жестким стержнем, я чувствую себя идиотом. Еще бóльшим чем тогда, когда вдруг оказался сбитым с ног осознанием, что Долгая Прогулка — не так проста, как хотелось бы.

Хочу сказать тебе, что почти забыл о каждой миле и что ты эгоистично заставляешь меня проходить через это снова, но тогда совру. Я даже не верю в то, что действительно пишу тебе. И тот, настоящий автор письма, должен понять — шутка слишком глупая. Слишком жестокая. Я думаю, правильно будет использовать ее, как терапию. Понимаешь, о чем я?

Джен принесла конверт три дня назад — надорванный сбоку настолько не аккуратно, что лист, сложенный вдвое и помещенный внутрь, тоже пострадал. Она говорит, что не прочитала и строчки, вот только я не верю — кто будет открывать чужие письма без желания прочитать все? Но это не важно, потому что она все же принесла конверт мне. А я не торопился с ответом, это верно.

Я откладывал ответ вовсе не из-за того, что был занят — веришь, но ко мне не ходят толпами репортеры. Ко мне вообще никто не приходит, а я не иду сам. Я вообще ненавижу ходить, ты знал это?

Звучит жалко, наверное, но я не страдаю от недостатка внимания.  Прошло почти три месяца с тех пор, как ты — как странно это звучит, я продолжу говорить с призраками и окажусь в местной психиатрической клинике, — упал на асфальт. Три месяца прошло и осталось еще девять. До следующей Долгой Прогулки, до очередных погибших, до нового победителя. Людям уже не интересно, понимаешь? Они хотят слушать о том, как я рад быть здесь и как приятно остаться последним. И баннеры это не изменят. К осени и их не останется. А оставаться последним — единственным выжившим, — будет все так же неприятно.

Это ответ на твой вопрос. Что, теперь твоя очередь спрашивать? Мои вопрос успели надоесть? Мне не жалко — я отвечу.

Соглашусь. Сотню раз соглашусь. На Прогулку, на пять дней Ада, на гноящиеся мозоли. Потому что это было нужно каждому, чтобы все переосмыслить. Себя, свои взгляды и приоритеты, свою жизнь «до». Прогулка мое «до» разрушила, обесценила. Эти пять дней были долгими и иногда ужасно болезненными, но действительно важными. Я бы решился на Прогулку.

На победу — вряд ли. Оставаться единственным выжившим действительно паршиво, веришь? Задумывался постоянно о том, что мертвым повезло больше. Что у них есть то, чего у меня никогда уже не будет — покой. Настоящий финал, а не отмашка Главного и опущенные автоматы. Что скажешь, я прав был? Не говори то, что я хочу услышать, скажи правду. Вопреки тому, что твои письма — чей-то розыгрыш, а мои обращения к тебе — фантазия о том, как было бы, будь ты реален. И что говоришь ты совсем не то, что я готов услышать и принять.

Но не проси того, чего я дать не в силах. Ни призраку, ни самому себе. Доказать свою готовность, Том? Так чертовски странно обращаться к тебе по имени. Я даже не помню, когда услышал его в первый раз. Ты вообще называл мне свое имя или был просто Стеббинсом, молчаливым и отстраненным, который едва ли сказал мне за все пять дней больше слов, чем написал (бы) в этом письме.

Так вот. Доказать готовность идти снова...

Об этом просить еще бессердечнее, чем писать мне и тем самым забираться огрубевшими пальцами в открытую рану. Я не встану и не выйду на маршрут снова. Мои ноги болят каждую ночь, а ступни выворачивает наизнанку в особенно холодные дни — еще только август, что будет дальше? Спина гудит постоянно, словно позвонки смещаются каждую секунду по весом моего собственного тела. А про то, как ведет себя мой мозг, я не расскажу даже тебе. Прости. Придется поверить мне на слово? Ходок-то из меня теперь паршивый.

Джен отнесет письмо на почту завтра же. Или выбросит его в ближайшую урну. Я никогда не узнаю, как именно она решила поступить, ведь ты в любом случае мне никогда не ответишь. Знаешь, почему? Потому что мертвые не пишут писем. И мертвым не нужно ничего доказывать. Но я рад, что у меня есть возможность сказать это. Необходимо поговорить с кем-то, кто обязательно бы понял, все это время была поблизости. А понять такое — сложно. Ты знал, что победители долго не живут? Теперь я знаю, почему. Может быть, этот разговор позволит мне поставить точку и откроет еще одну дорогу, ведущую вперед? Это — терапия. Возможность высказаться и немного облегчить свою ношу. Раздели мою со мной — будь ты жив, я бы о таком не просил.

У меня устали пальцы. Кажется, что если продолжу сжимать ручку, всю кисть сведет судорогой. Прозвучат ли тогда три предупреждения? Да, и первое из них прогремит сразу же — я возьму перерыв и через четверть часа пробегусь взглядом по написанному. А перечитав разорву лист, чтобы больше никогда не возвращаться к этой затее.

Потому сейчас — не перечитывая и не думая, — я запечатаю конверт. За каким-то чертом напишу адрес получателя в нужной графе. И совершенно точно не буду ждать ответного письма.

Очередной секрет Рэймонда Гаррати — письмо он все же ждал и, как одержимый, выслеживал почтальона по понедельникам и четвергам. Тот, наверное, подумал, что у меня не все дома, потому как шевелящаяся занавеска и явная слежка просто не могли остаться незамеченными. Это очень странно, потому что я одновременно боялся и получить еще одно письмо с того света, и не получить вообще ничего. В любом случае, я выгляжу настоящим городским сумасшедшим. Классическим — со странностями, но, в целом, довольно безобидным.

Тем, что пишет письма в никуда, бросает их в почтовый ящик и ждет ответа. А есть ли они, эти ответы, или я смотрю на столешницу, вчитываясь в несуществующие строчки? Ты правда существуешь? Я не могу представить ту альтернативную историю, в которой ты остался бы в живых. Никогда еще к финалу не приходило двое — и ты не пришел.

Как тебе удалось выбраться? Я видел тебя там, на дороге — реальность уже успела расщепиться на рваные куски, но я знаю совершенно точно, что ты был мертв. Я уверен в этом так же, как в том, что сегодня ночью просыпался рекордное количество раз, но после каждого из них снова видел дорогу. И никого впереди — и ничего, кроме пути.

Сейчас у меня такие же чувства, когда я смотрю на белый лист, медленно покрывающийся корявыми буквами. Строчки разноцветные — фиолетовая ручка перестала писать на второй абзаце, но переписывать я не хочу, Том. Поэтому просто беру синюю пасту и продолжаю выводить слова, лишенные всякого смысла. Джен говорит, что мне нужен специалист, которому я мог бы выговориться. Она думает, что мне стало бы легче. Она просто покрылась броней из уверенности после того, как отнесла письмо на почту.

Действительно отнесла, а потом начала задавать вопросы. Я не оставляю тебе обратного адреса по двум причинам — во-первых, ты знаешь его и так, а потому без труда твое письмо найдет адресата; во-вторых, я просто боюсь, что кто-то откроет его. Прочитает. Поймет, кто автор и запрет меня в психиатрическую клинику. Палата с мягкими стенами маячит у меня перед глазами с тех пор, как Джен поняла, кому я писал. Она считает, что у меня расстройство личности или вроде того, а точкой отсчета стала психологическая травма. Конечно, девяносто девять смертей прошли мимо меня за пять несчастных дней. Я действительно свихнулся?

Наверное. Потому что в моем «до», о котором ты пишешь, я не был настолько наивен. Я перестал верить в Санту лет тринадцать назад; с чего бы сейчас верить в людей, возвращающихся с того света?

Не уверен, что сам знаю свое «до» достаточно хорошо, потому как детали стерлись в памяти, а яркие моменты кажутся странными в своей неуместности, будто кадры из давно забытого фильма в голове всплывают. Или из другой жизни. Хорошей, возможно, но другой. У каждого из нас есть свое «до» и мы настолько отличаемся друг от друга — и сейчас, и тогда, — что, встреться мы в этом прошлом, вряд ли бы остановились рядом. И уж точно не шли бы плечом к плечу. И в спину бы друг другу не посмотрели. Не стали бы писать писем. В «до» остались другие люди — и рядом с нами, и внутри нас.

В настоящем я верю в то, что где-то там мое письмо находит получателя. И в то время, когда в «до» я не просил бы клятв, в настоящем — прошу. В честности и правдивости. В единственном, в чем бы просил — потому как никакие другие клятвы не нужны. Что от свободы с ними останется? Но в правдивости… Обязательно. Не потому что тороплю события, а потому что это важно. И не только из-за одной общей тропы, которую нам делить; не из-за моего страха оказаться сумасшедшим. Честность — то, что должно быть. И прямолинейность — тоже, рядом. Но не та, что грубой пулей сразу в лоб, а та, которая выходит в свет лишь когда к ней готовы.

Зачем ты пишешь мне, Том Стеббинс? Зачем нашел меня? Ответь прямолинейно.

Мое внимание всецело твое — я слушаю, я читаю. Я перечитал второе письмо трижды, словно рассчитывая между строк увидеть скрытый смысл, но не обнаружил ничего, кроме собственных догадок. А верить им нельзя. Ты же говоришь загадками, а я слишком устал за пять дней и устаю до сих пор — я не могу думать, не могу жить. Не могу найти в себе желания двигаться вперед, а ты врываешься в мой кокон существования и требуешь подняться и пойти снова. Куда? Зачем? Впечатай меня лицом в асфальт, напоминания обо всем, что случилось тогда; расскажи, чего ждешь теперь. Ходить вокруг да около и мучить ожиданием куда более жестоко.

Я не двигался вперед, но ты… Сейчас ты будто тянешь меня обратно и понимаешь это. Назад, Том. В тот пятидневный ад. И если ты действительно жив, назад тебя потяну и я — во что тогда превратится твое Бегство? Во что оно превращается теперь? Тогда, на маршруте, все сложилось по-особенному. Появились «мушкетеры», что плевали на логику и тащили — подумать только! — соперников вперед. И зачем? Не знаю. Знаю только, что если бы не эта всеобщая глупость, я бы не дошел. Даже отдаленно не приблизился бы к финалу. Но сейчас все иначе и сейчас самое время пойти разными путями. Что же делаем мы? Служим друг для друга напоминанием о худшем. Это не тянет тебя назад, Том? Меня — да.

И я в праве отказать тебе, я действительно хочу это сделать. На моем столе коробка спичек, чуть поодаль надорванный конверт, в котором мне принесли твое письмо. Минута — и ничего не останется, ни единой строчки. Я признаюсь, что уже тянулся к коробку, а затем чиркал спичкой по серной боковине. Смотрел на огонь и — задувал слабое пламя.

Я так хочу, чтобы мое «после» было наполнено долгожданным покоем, Том. Я, мать вашу, заслужил. Но правда в том, что кошмары о Прогулке снились мне задолго до первого твоего письма и, возможно, будут сниться еще много и много ночей. Может быть, это эффект незавершенности? Может быть, что-то осталось там, позади, и теперь мне нужно отозваться на твое ожидание и оправдать надежды, чтобы все же получить свой чертов Приз. Не деньги и не исполнение желаний — а оно у меня ведь теперь только одно. И никакой Главный — насколько странно думать о том, что тебя с ним связывает, — не может дать мне то, что я хочу..

Я не поздоровался намеренно и намеренно не попрощаюсь. С мертвыми не здороваются, они просто приходят и делают вид, что всегда здесь были. Покажи мне, что ты жив, Том, и тогда я, возможно, вернусь на свой маршрут.