Бежать.
Ну его, Сириус, не оглядывайся, не оборачивайся, беги, чувствуя дыхание за спиной, беги и сливайся с темнотой, потому что стоило бы, потому что давным давно стоило выйти за эти стены — не проеби свой шанс (хотя бы в этом). 
Дышать.
Что это, как это вообще, потому что дыхание говорит: да пошел ты, говорит, что да нет, незачем работать сообща, что это твое такое сообща — неужто не помнишь, как легко это превращается в пыль? Не помнишь, а вспоминай. Вспоминай, вот дорожная пыль, которая ложится под пальцы, льнет под лапы, и дыши-дыши — пылью.
Думать.
Ты ведь уже не помнишь как это, и если раньше это было смешно — отличная шутка, то теперь мысли путаются, падают спутанными лианами, грязные, смешанные, как волосы, в которые запусти руку — не вытащишь.

Беги, Сириус. Беги так, как только можешь, беги со всей дури. [ помнишь, как много у тебя ее было? ] и он бежит. И кулон бьется на шее, паршивым напоминанием — никуда не девшимся, незачем напоминать, память выебывается отнюдь не так, как хотелось бы.
побрякушка, решили в Азкабане. Побрякушка.
побрякушка.
а может, просто не заметили. Или — все еще прозаичнее: всем было п л е в а т ь. Ему тоже было тогда плевать. Тогда, когда он захлебывался смехом, тогда, когда он захлебывался

боль — страх — ненависть — ненависть — ненависть.
Когда она есть, дракклова стерва, тогда так легко удержаться на плаву. На плаву там, где все тонут. А все знаете почему? Потому что он уже давным давно утонул. Потому что ни Эванс, ни Люпин не смогли его оттуда вытащить. Потому что его «все в порядке» перестало таковым быть за много месяцев «до». И всем было не плевать. Всем — кроме самого Сириуса. 

«Все в порядке», — убедительно врал он в глаза нуждающимся, и, все в порядке — плевать, честно сказать, верили, нет.

Было ли все хоть когда-то в блядском порядке.

Сириус тонет еще до того, как оказывается в Азкабане. Тонет, удивительно, что не насмерть. Seriously, such a surprise, such an amusement. Сириус теряет рассудок, теряет нить чертового повествования еще до того, как оказывается в именитой тюрьме — именитый наследник фамилии, наследивший, как незнамо кто — оказывается в именитой тюрьме, сколько, мать его, пафоса. У Блэков его всегда было много. И нихуя он не выбивался из коллектива. Поразительно, насколько сейчас это не важно. Или важно — горят сбитые костяшки фантомной болью, или не фантомной, все четыре лапы сбиты до крови, а значит и руки-ноги повторяют картину.
Сириус даже не знает за кем он повторяет.
И зачем это все — не позволяет себе остановиться, чтобы подумать. Знает, чем чревато. Ему хватает того, что он задыхается от пыли, если позволить себе соскользнуть в воспоминания — он утонет на суши. He has his sufficient reasons.
Больше всего он ненавидит прятаться — и умеет это делать просто отвратительно, судя по всему. Это отвратительно растягивается на несколько месяцев, он сомневается, что выйдет и месяц, но что-то идет не так. А он вязнет в старой пыли, не может выбраться, двинуться. Все ждет, что отлежится совсем немного и сделает шаг вперед — но стены давят. А он не может. Время и прошлое оборачиваются ловушкой, ничуть не хуже тюрьмы.

Блэк знает, что он не мертв. Можно не удивляться.

Блэк знает, что нихуя не попустило, но врет себе этим удивлением, наигранным для самого себя, не для кого-то третьего, что, надо же, как спустя столько лет кроет. Он скалится, прекрасно осознавая, какую неприглядную картину он представляет. Садится медленно, хотелось бы леново, но получается напряженно, а улыбка не насмешливой — а болезненно искривленной. Иронии к самому себе здесь в столько раз больше.
Сириус не считает, что Азкабан его переломал. В самом деле, ломать было нечего. Только самым краем еще дополняет обиду: надо же, Ремус поверил. Принял и сказал, что да, понимает, но поверил. А он тогда и не мог что-то сказать, не то, что бы была возможность пообщаться, но смеялся и матерился он в разы больше.
Он чувствует это веяние ностальгии: отголоском хочется сделать так еще. Навыки, конечно, поебаны, а палочка не своя, это отвратительно ощущается. Но какая-то магия спустя года — это все еще, как глоток жизни. И он допускает, с самомнением считает, что, блять, успеет, элемент, драккл ее неожиданности.

Какая же ты тварь, — ухмыляется, на этот раз живо, с эмоциями, по-настоящему. Не так как раньше — Азкабан размывает краски, но громко. Выразительно. Сдувает вверх спутанную челку и смотрит глубоко, глаза — темные омуты.
— Не думаешь, что самое время это исправить?

Ты же прекрасно знаешь, что теперь за прошлым не застареет. Прошлое, в которое кто-то из нас верил, другой — творил хуйню, уже все равно. Сириус почему-то вспоминает тот разговор, думает, что, смешно, иронично, если сейчас тот помнит больше, верит больше. И что желание свернуть ему руками шею — не меркнет с годами. Разгорается ярче.

смотрите-ка, впервые за эти неполные два месяца — он чувствует себя живым.

Отредактировано Sawada Tsunayoshi (2021-05-25 02:46:02)