Шины давят гравий тяжестью автомобиля, диски вращаются, и ему кажется, что он точно спица  — запихав руки в карманы, уставившись в одну точку,  дожидаясь, когда притормозит фургон, без конца прокручивает в голове то, что мучает беспрестанно. Все они оказались спицами, расщеплёнными на атомы машиной Ирие Шоичи  в плане,  в который его не посвятили.  Выдох тяжёл, как вывод: знать, что Десятый доверяет Хибари больше — мерзко, не от Десятого, не от Хибари — от самого себя, но это значит лишь то, насколько он самоуверен и слеп он был всё это время, лишь  то, что он всё ещё недостаточно хорош и нужно продолжать над собой работать. Такие преграды его не остановят.  Щелчок — нащупал зажигалку,  затянулся, горькая затяжка проясняет разум, поднял глаза на небо — пасмурно, не видно, но это не значит, что над головой отсутствует небо, как и «отставка» Бьякурана не значила, что его Тысяча Цветов сгнила. Скорее, распалась на лепестки. Бьякуран — этот ублюдок — уже несколько месяцев гниёт в Вендикаре, при чём сдался — добровольно, и это больше всего беспокоит: дерьмо за ним они разгребают до сих пор. Вдох, и дым заполоняет лёгкие вместе с паранойей — Мукуро доказал, что побег из Вендикаре не сказка, и каждый день он ожидает новость, что тюрьму Виндиче разнесут в клочья. Да, это невозможно, но раньше он думал, что уничтожить Вонголу тоже невозможно — при этой мысли стискивает зубы, взгляд становится непрощающим, грозным.
Фургон останавливается. Гокудера бросает под ноги окурок, придавливает, пачкая о землю туфли. В фургон грузят три тела в чёрных пакетах. На том месте, где они лежали — грёбаные лепестки. Опять они. Он приседает, сжимая в пальцах один из цветков, крошит его в труху.  Nigella sativa, дамасская нигелла или чёрный тмин, подносит к лицу пальцы — пахнут окурками и в самом деле тмином. Поднимается на ноги, трёт затёкшую шею, его опасения подтвердились: Нигелла —  отряд Вайт Спелл Миллефиоре под номером десять и это, к чёрту, иронично, но что ещё дерьмовей, Нигеллу называют  «любовью в тумане» — Хаято передёргивает,  было у них кое-что общее с Хибари — они терпеть не могли иллюзионистов. Всё это время они думали, что лидером Десятого отряда из-за схожести имён был Нигелла Беабанкул, но они просчитались, слишком поздно нарыли информацию о верхах Джильо Неро. Беабанкул, бывший телохранитель девятого босса семьи Джильо, принадлежал к чёрным. Его труп опознали на базе Мелоне.

— Оцепите территорию и приберите здесь. И разберитесь со свидетелем, — он кивает в сторону подчинённых, муштруя  взглядом, не терпящим возражений: если Десятый решил, что его правая рука способна развалить план, значит, ему следует быть жёстче, — заплатите ему и запугайте сверху. Убирать его не имеет смысла. 

Рано или поздно, эта информация всё равно дойдёт до полиции, а значит и до противника — война с Миллефиоре для общественности не более, чем разборка одной мафиозной группировки с другой, таких Италия повидала сотни, но, пожалуй, эта оказалась самой кровавой. Корни Миллефиоре оплели систему — внедрились в госструктуры, в полицию, в СМИ, прибрала к рукам таможню и банки. Остатки Блэк Спел находятся под надзором Вонголы, их участь всё ещё неизвестна, Джильо Неро остались без босса, да и Вонгола Ноно, не взирая на действия десятого босса, не позволит этой семье главенствовать и дальше. Вайт Спелл — остались бесконтрольны, не пожелавшие смириться с поражением Бьякурана, скрылись в подполье. Они знают: ослабленная Вонгола не может позволить себе продолжать получать урон по и без того растоптанной репутации — Миллефиоре это не только люди Бьякурана и семья Джильо, это семьи-крысы, тут же сбежавшие с тонущего корабля, предпочётшие примкнуть к Миллефиоре, нежели бороться, только и выжидающие, как воткнуть нож в спину. Вонгола слаба, как никогда, и он взял на себя частичные обязанности CEDEF, чей штаб был почти полностью уничтожен. Кое-кто уцелел,  агентская сеть рассредоточена по всей стране, частично — в Европе и в Америке, и чудом выживший синьор Иемицу занимается восстановлением рядов. Чудом, потому что Гокудера знает, какие силы были брошены на его убийство. Но знает ещё и то, что ни синьора Йемицу, ни Реборна они бы никогда не одолели, если бы не грёбаная радиация нон-тринисетте! Гнев вскипает под кожей, пальцы колет, всё едет перед глазами — оступился, тянется в карман за ключом от машины, руки отказываются шевелиться — в чём дело?!  — валится, так и не проделав шаг,  видит, как бетонные сваи меняются на небо — падает на землю, наваливаются скопом и всё, что он видит —  исчезает, на голову натягивают мешок, он пытается сопротивляться,  молотить руками и ногами, но едва способен на то, чтобы дышать, ощущает, что его грубо сдавливают, поднимают на землёй и швыряют, чувствует — ледяное, окоченевшее, камень. Трупы. Фургон. Телефон! Не может дотянуться, не может шевельнуться. Паника подступает к горлу, тело не даёт сбежать. Признаки паралича, такой возможен от яда некоторых амфибий: наступает паралич двигательной и дыхательной мускулатуры, если не получит противоядия — умрёт. Когда он...  Нигелла! Цветок! Грёбаный цветок! Но он не мог не узнать собственных подчинённых, это были они, он был — уверен, читал их досье, знал каждого в лицо!
«Ку-фу-фу, ты всё ещё веришь собственным глазам, Хаято Гокудера?», — голос Мукуро растекается ядом по барабанным перепонкам, шипит змеёй, и до него доходит — туман любви — всё это с самого начала было грёбаной иллюзией! Хаято чувствует, как начинает задыхаться, ему кажется, что он умирает, от того, что его сердце проломит рёбра, от того что кости его треснут и провалятся от собственной никчёмности, от тяжести стыда. Он просто умрёт здесь — и лучше бы он сдох, чем после всего этого показываться на глаза Десятому. «Думаешь, покажешься?», — его колотит изнутри, лихорадит, он цепляется из последних сил за исчезающие мысли  — он обязан что-то предпринять, но проваливается, ни на что не способный, никчёмный.

В следующий момент он волочет ногами бог-знает-где черт-знает-куда, его тащат, но он валится, отстранённо отмечает, что может шевелиться, думает, что есть шанс, но ему —  всё равно. Взгляду не за что зацепиться, мысли и ощущения снова ускользают, он проваливается в чёрную дыру после попытки бросить в пустоту угрозу — но язык не слушается. Чёрт! Чёрт! Дерьмо... Боль разливается  по вене вколотой иглой, ползёт кошмарами, смертями, протянутой рукой, не дотянувшейся миллиметров, поймавшей только брызги — кончики пальцев покалывает от крови, у него что-то спрашивают, но до него не доходит смысл, он не в состоянии говорить, палец стискивает холодом металла, не пошевелить —  держат.

—  В качестве привета для твоего Босса вполне подойдёт, как думаешь?

Щелчок. Ощущает хруст. Палец падает на пол с глухим стуком — но этого он не слышит — рычит от невыносимой боли, и боль — оглушает, он стискивает остальные пальцы, но связанный, не может даже согнуться, не может убаюкать правую руку, фейерверки взрываются на фалангах, мельтешат яркими вспышками перед глазами, чередуются со слепым белым, с темнотой, рваный рык вырывается из глотки, будто он глотает битое стекло; думает, что теперь никогда не сможет сыграть Десятому на рояле, как следует, не фальшивя, сыграть, как его мать играла ему, вместе с ним, как никому другому, однажды хотел, собирался. Думает, что теперь не так ловко сможет управляться с динамитом. Думает, как будет выглядеть Десятый, увидев этот палец — и это его уничтожает. Ему вкалывают что-то, но по сравнению с болью на месте пальца эта — ничто.
Его толкает, выбрасывает из агонии в абсолютное ничто. И ему кажется, что он прекратился.[status]Guardiano Della Tempesta[/status][lz]The feared right hand man of the Vongola[/lz]

Отредактировано Shta (2021-05-13 15:56:12)

«В этом мире есть вещи куда хуже иллюзий. Ты боишься их, Гокудера Хаято? Зря».

Рокудо Мукуро шепчет ему это на ухо, подносит к губам указательный палец, тсс, но он смотрит не на него, на собственный срезанный палец, тот падает со стуком на пол, секунду за секундой, и это тянется вечность. Этот палец – он сам, вытекает из него кровью, сложен в одну точку, распластан на земле, вдыхает слишком медленно запах тмина, нигеллы пускают в его лёгких корни, прорастают через его рот, как бамбук в древнекитайских пытках, раскурочивают нос – задыхается синими лепестками, чувствует, как синеет кожа. Он лежит так в чёрном гробу, широко распахнутые глаза видят римскую «X» на его крышке, широко распахнутый рот кричит, но горло не издаёт ни звука. Искры пляшут в его глазах, боль простреливает каждый мускул, бьёт агонией, и экстазом, как пытка «красный тюльпан» – его выворачивает наизнанку, запихивает всего внутрь, обнажая смертное нутро, и он испытывает от этого эйфорию, оргазм, боль уходит, одновременно.

Он закрывает глаза и чувствует, как опускается на колени, смотрит на Десятого перед ним, и падает ему в ноги, молит о прощении, Десятый – улыбается, говорит, что всё будет хорошо, а потом падает от пойманной в лоб пули, но он этого не видит, его глаза затуманены и закрыты. Глаза – плоды оливкового дерева, овал лица такой же, как и у него. Бьянки перед ним, когда он распахивает их. Бьянки – половина его крови, другая – яд. Его голова покоится на её коленях, она перебирает его волосы, напевая колыбельную, не понимает языка, её пальцы мажут по его губам кремом из маскарпоне, сладко, он моргает, пена идёт из его рта: Бьянки превращается в другую женщину, с пепельными волосами, с бесцветными глазами, с наполовину обгоревшим лицом – рухнув с обрыва, машина загорелась, живот вздрогнул в рвотном спазме – Шигуре Кинтоки пронзает его насквозь, видит жестокий прищур, ненавидящие карие глаза, пустые, как у убийцы, пустые, как у мертвеца, но кто из них мёртв, хочет спросить «за что», но знает – за то, что всё это допустил, за смерть не его отца. Лезвие выдёргивается из живота, и его рвёт, он захлёбывается кровью, ноги тщетно барахтаются, как у младенца, которого бросили в воду, пытаются найти опору, спина выгибается, и он думает, что его сейчас сломает, знает, что его уже сломали, и он падает вниз, на сто метров, или вверх, на тысячу, не понимает. Он плывёт, расслабленный, раздробленный, в беспамятстве, без груза на плечах, перед глазами – чёрное беззвёздное небо, беспросветный вакуум – крышка гроба захлопнулась и больше не отворится, гвозди вколочены в него, он пытается нащупать рану, но ничего нет, у него нет собственного тела, как не было пальца на руке, нет ничего вокруг. Он отстранённо задаётся вопросом, кто он, почему он здесь и почему после всего этого ещё жив. Шамал стоит рядом и посмеивается над ним, называет – глупым, просит решить задачу – сколько раз он подмигнёт, после того, как его голова будет отрублена. Говорят, мозг находится некоторое время в сознание после отделения от головы, поэтому голову поднимали, чтобы казнённый видел, как над ним смеётся толпа. Это правда, или домысел? Шамал смеётся, просит – шевелить извилинами. Значит ли это, что он уже мёртв? По какой причине он решил, что существует без головы? Шею… надламывет, ломает, не может кашлянуть, подавить рвотный рефлекс — тёмный бетон приобретает смутные очертания, руки и ноги тяжелы, будто налиты свинцом, он опасается попытаться сжать пальцы, боится, что не обнаружит ни одного; раскалывается голова — что ему вкололи? Его одёргивают за волосы одной рукой, запрокидывая голову, обнажая шею, тело послушно, всё ещё на стуле, связан, безоружен, горло — разбухшая пемза, наверняка в ушибах и синяках, один глаз — не видит, закрылся от удара, на уголках губ — спёкшаяся кровь, не может провести по ней языком, боли не чувствует, чувствует нажим на горло — острая кромка давит кожу, надрезает, дразнит.

— Только дёрнись и я убью его!

Чужой голос рокочет у уха. Хаято вспоминает. Вспоминает всё, и жмурится, стискивая зубы, чтобы раскрошились, не может выдавить из себя ни слова. Просто ждёт, когда нож глубоко врежется в его горло, обрызгает всё красным, прекратит его позор. Не понимает, в какой момент стал настолько жестоким к собственному Боссу. Горько. Лучше бы он умер. Его существование, все его промашки — невымываемое пятно на безупречности Вонголы, на репутации Десятого. В широко распахнутых глазах — несломленность, непримиримость — он смотрит со всей ненавистью на врага, храбрится — ну же, давай! Ведь после этого, он перестал бы тянуть Десятого вниз, на дно.

Отредактировано Shta (2021-05-31 09:57:35)

Сердцебиение замедляется и учащается, такое же нестабильное, как собственные мысли, как собственная решительность, Хаято размазывает между неземным умиротворением и тревогой, нож у его горла близко и это происходит на глазах у Десятого, но всё это так далеко сейчас — он будто здесь и не здесь, одновременно, всё плывёт, но он не лишён сознания. Он открывает рот, чтобы выкрикнуть «чёрт побери, уходите, Босс!», ему кажется, что он корчится, но он остаётся неподвижен, будто его затолкали в бочку и залили цементом, губы обратились плотно-сомкнутыми наковальнями, противятся, слова не желают складываться, дурнота усиливается, и первое, что приходит в голову, что всё это, как наркоз. Наркотик. Это был определённо какой-то наркотик, возможно, синтетика, возможно, героин, он не был в состоянии оценить, понимает только, что за всю жизнь даже дури не курил, понимает только то, что что-то от него ускользает, что он не может собрать всю разрозненную картинку воедино, что он делал до? Помнит чёрный фургон, помнит гравий под шинами, какие-то детали, отчёт на собственном столе с утра, но до и после — сплошной провал. Хаято пытается поднять руку, дотянуться до ножа в чужой жилистой руке — убрать, остановить, но собственная рука не слушается. Он пытается оценить обстановку, но мысли уползают, будто твердят, что он устал и всё это больше не для него, напоминают негой, разливающейся по телу — зачем что-то делать, ему ведь хорошо, напрягается в попытке вспомнить, сколько слышал голосов, кто был задействован в похищении и чего те добиваются, всё просто, как дважды два, это ловля на живца, и приманка тут — он, где-то сбоку щёлкает спуск предохранителя, и Хаято смутно задаётся вопросом, чего ради этот фарс, всё это фарс, ловушка, хочет повернуть шею, но понимает, что лезвие надсекает кожу полосой, боли не чувствует, но что-то подсказывает, что на шее образуется неглубокий порез — перестаёт сопротивляться, не понимает, чего медлит — избавиться от приманки это единственный способ обратить ситуацию в их пользу, но какого чёрта у него вообще сомнения, как он может сомневаться в силе Босса, какая из него правая рука?

«Когда ты мёртв, ты не можешь быть чьей-то правой рукой», — в голове будто кто-то шепчет, и Хаято примиряется с мыслью, что готов умереть здесь, беспомощный и недостойный быть по право от Десятого, ему кажется, что именно этого он и хочет, но всё это так далеко от него, заплывший просвет век тяжелеет, цепляется за потолок, за свисающую на проводах тусклую лампу, в последние мгновения он предпочёл бы смотреть куда угодно, только не на Десятого.

То, о чём говорил выродок из Миллифиоре просвистели мимо и увязли, как пули в сиропе, так и не донеся до него смысл, он пытается стиснуть кулак, пытается буйствовать и отчаянно вопить, но всё так и сидит на грёбаном стуле, в довершение, будто для издёвки, даже не скован, не чувствует отсутствия, смутно вспоминает, как клацнули плоские клешни и тихий хруст фаланг — тело думает, что ещё цело, тело расслаблено, расковано, свободно, но не слушается попыток заставить напрячься, стиснуть кулак. То, что просигнализировало о порезе на горле, подсказывает, что на лице не осталось живого места, что во рту — медная слюна и по раскрошенным зубам размажется кровь, если б только он в состоянии был бы пошевелить губами, оторвать язык на миллиметр и произнести хоть слово; не был уверен, что не откусил и не выплюнул его кончик; если бы его пытали с целью выудить из него информацию, возможно, он бы так и сделал, но этим ублюдкам не нужна была информация, хотя он знал то, что могло подвергнуть Вонголу опасности, не только Десятый — все. Всё это — попытка сломать не его, всё это — попытка сломать Десятого. Через него! Через слабое звено Десятого поколения. Играя его жизнью, зная, что Десятый стремглав бросится на помощь. Медь во рту превращается в горечь: он не мог точно сказать, что бы ударило по нему больше, что Десятый явился сюда, или если бы не пришёл.

Голос Десятого в ответ на угрозы и требования — слишком спокоен, такой, каким Хаято всегда ожидал слышать от Десятого, такой, как мог говорить только Босс Вонголы, только Савада Цунаёши, и этот голос срабатывает, точно спусковой механизм, для собственной решительности — Хаято сжимает правую руку в кулак и резким рывком перехватывает запястье с ножом — чтобы всадить себе в глотку или чтобы остановить? Возможно, сейчас он умрёт, и возможно, это было бы к лучшему, наилучший исход — проплывает мысль, и почти убеждает себя в этом, почти, но внезапная вспышка паники в глазах, точно слепящий фейерверк, выдаёт предостережение, которое он так и не усвоил — обесценивая собственную жизнь, он ранит тех, кто ею дорожит, и Десятый, по какой-то причине, возможно, потому что Десятый это был Десятый, дорожил им.

Зачем?

Чувства так же резко возвращаются в его руку, во всё тело, со скоростью выстрела – до скрежета зубов и искр в глазах больно, чёрт! Кто-то что-то выкрикивает, но Хаято так тяжело дышать, что ему больно слушать. Вместе с болью возвращается и страх, все стремления и паника спаиваются в одно, в слабость, перед лицом смерти которую он не был способен сам перед собой отрицать: он просто хотел быть нужным, хотел быть полезным, хотел, чтобы кто-то, чтобы Десятый признал его тяжёлую работу, признал его, всегда хотел одного — похвалы за то, что уже просто дышит, хотел быть правой рукой, хотел помочь, хотел защитить, хотел-хотел-хотел, так много всего хотел, но разве это не эгоизм? Разве всё это время, всё, что он делал, утверждая, что делает это ради Босса, семьи, он делал не ради себя?

Да, он эгоист.

Ладонь с силой заламывает чужую руку, стискивающую рукоятку, в неравной борьбе уводит лезвие от горла, но чужая рука — перебарывает, оказывается сильнее. Удар! Воздух в лёгких на вдохе не даёт крикнуть, выходит рык, боль накрывает туманной пеленой, и тут он вспоминает, что все эти побрякушки — только фантик, лезвие легко вгоняется в плечо над ключицей, не понимает, насколько глубоко, но ощущает жгучую боль и то, как зазубрины врезаются в кости, если задело артерию — ему конец. Но у него есть другие вещи, о которых нужно заботиться в первую очередь, так что плевать! Потрескавшиеся губы Гокудеры искривились в болезненной ухмылке, пот градом льёт со лба, и соль выжигает надутые щёлки глаз, сознание гаснет, но не взглянуть в сторону Десятого он всё-таки не смог — кажется, большие мальчики разом навели все свои большие пушки на него — этой секунды будет достаточно, чтобы выиграть Десятому время для атаки. Но настоящая опасность, не они, а…

— Н-нигелла…