Дом погружается в тишину постепенно, свет из столовой льётся в коридоры, выливается через окна в запущенный сад. Ники встаёт из-за стола после их с Джо позднего ужина, когда проходит мимо мужчины — касается открытой ладонью его плеча, на секунды задерживаясь рядом, целует в макушку, наклоняясь, чтобы теперь оставить его на некоторое время одного. Ники замечает, что сейчас он задумчивей и тише обычного (ещё задумчивей и тише, чем обычно во время поста), а потому даёт ему простор для этих размышлений, забирая вместе с собой тот минимум использованной посуды, которым они располагают здесь. Только напоминает о том, что он рядом и Джо не один. Энди и Найл поужинали ещё раньше, итальянец тогда только легко качнул головой, отказываясь — больше для Найл, Энди перестала спрашивать лет эдак... семьсот? восемьсот назад?
Сейчас обоих не видно, и Ники идёт к Энди в комнату, чтобы сменить её повязку.

Пластырь на боку у амазонки смотрится чужеродно. Так же, как и швы — рану пришлось зашивать, теперь она кривой звездой полосует кожу, которую Ники привык видеть иногда в крови, но никогда — лоскутами, которые сам стягивал несколькими швами десять дней назад, сразу же в Лондоне. Она тогда, как и сейчас, молчала, нехотя задрав футболку.
(С Энди удобно — они оба делят любовь к молчанию, ведь иногда случается так, что разговоры стоят неимоверных сил, которых у них, бессмертных, нет).
В медицине он не лучше остальных, в познаниях о целебных травах, точках на теле, отвечающих за что-то важное, в хирургии — науке резать и зашивать, продвинулся только на полях боя всех тех войн, которые они втроём (иногда — вдвоём, случалось, что и вчетвером, о том, каким именно, думать всё ещё не можется) прошли за прошлые столетия. Люди вокруг кричали от боли, они умирали, стонали, захлёбывались кровью и держали свои внутренности, моля передать их жёнам, что их любят; Ники не выдерживал на такое смотреть, Ники откладывал оружие и брался за хоть какие-то подручные средства, чтобы облегчить, помочь, освободить — настойки, примочки, пилы, иглы. Ники знает о человеческой анатомии то же, что знают убийцы — куда бить, куда стрелять, чтобы быстро или как можно болезненнее, ему не стоит себя обманывать, что он — лекарь, целитель, а не мясник, но сейчас не место и не время таких мыслей.

Его пальцы смотрятся чужеродно, когда проходятся аккуратно по неровным краям, проверяя: признаков воспаления нет, заживление проходит нормально.
Десять дней назад ему пришлось представляться студентом-медиком, чтобы без подозрений купить материал для накладывания швов (он уверен, его мешки под глазами от усталости, недосыпа и пережитого внесли неоценимый вклад в его легенду).
Энди дёргается под его руками, хотя он грел их специально под горячей водой дольше положенного. Очевидно, недостаточно. Как и всё, что делал он последние двести лет, чтобы Бу—

— Я сниму швы, ладно? — опускается на колени перед ней, раскладывая на покрывале необходимое — достаёт из стерильной упаковки специальное для этого лезвие, несколько бинтов, ещё один пластырь...
— Больно не... наверное, не будет.

Когда он, вымотанный и уставший за долгий день, заходит в их с Джо спальню, гасит последний свет в коридоре, погружая их убежище в ночную темноту. Из открытого окна слышно уханье совы, из него тянет холодом, и на руках Ники появляются мурашки. Мужчина тяжело опускается на край кровати, всё ещё одетый в дневную одежду — футболку и джинсы, но уже босиком. Спустя неделю в убежище нужно уметь расслабляться, переставать быть постоянно в боевой готовности. Ники обычно начинает с обуви, которую оставляет у порога. Возможно, через пару недель он перестанет спать в неудобных джинсах, а еще через несколько — начнёт оставлять их в ванной, а не у кровати.
Он слышит звук льющейся воды из смежной со спальней ванной комнаты, не поворачиваясь туда, знает, что Джо, скорее всего, готовится ко сну. Ему тоже не помешает умыться, но он ждёт, когда второй мужчина закончит и выйдет к нему.
Ждёт терпеливо, когда они окажутся рядом, чтобы обнять впервые, наверное, за день, так крепко, но нежно, лицом уткнуться туда, где шея становится плечом, в то укромное у Джо местечко, которое только для Ники, глубоко вдохнуть — не воздух, а запах Джо.

— Как ты, amore mio? — шепот не из-за того, что их могут услышать, а из-за того, что не хочется быть громким, что прикосновения ладони к щеке и взгляда глаза в глаза достаточно, чтобы обойтись почти что тишиной.
Вопрос, что задавался уже тысячу, сотни тысяч раз, не становится от этого менее важным — наклоняет голову, хмурится, заглядывает в лицо. Они за эту неделю ещё ни разу не говорили про Бу—

Не говорили... обо всём.

Отредактировано Nicky Smith (2021-04-19 01:04:43)