Он шагает по пустому вестибюлю, никогда не видевшему роскошь, напоминавшему тоскующие внутренности захолустных строений в трущобах Цереры. Терминал оплаты, неживой, вместо живого клерка; пара кушеток и столик, потрёпанные годами употребления, прошлогодние журналы с забытыми заголовками, минувшими событиями, ошмёткам истории, на которые звёздам всё равно. Он вдыхает застоявшийся воздух с признаками не справляющихся с работой воздухоочистительных установок — так пахла старость. Разум подёргивается в озарении, как туманная дымка, обнаруживает во всём этом, незамысловатом, собственное отражение: пустота, тоска, трущобы — это и его внутренности тоже. Он шагает по направлению к лифтам, застрявшим и замолчавшим на нулевом этаже, что-то подсказывает ему — наверх им уже больше не подняться. И ему больше не подняться. Но как «детектив Миллер» — Миллер, по-астерски, сам себе, помахал кулаком в отрицании перед своим же носом — нет, как Джозефас Миллер, он — должен.

Хромое сердце трепыхается, вспархивает вверх, обрушивается вниз, замирает в невесомости на секунду, снова пробегает этот зацикленный круг, подступая всё ближе к глотке, без конца отстукивает слово-слово, слово-слово, смысл которого его никак не настигнет. Слышит щебет, резонирующий эхом пустоты, сворачивает, не дойдя до лифтов, ведомый мерцающим указателем из-за перегоревших кристаллов, «ЛЕСТНИЦА», точно аварийный выход к шлюзам, а там — мёртвый космос. Ступень за ступенью лестница под его ногами скрипит, как при высокой гравитации, точно сделанная из древесины, хотя по всем законам создана из углеродистых силикатов. «Как на Земле», — думает Миллер, как и всякий астер никогда не бывавший в гравитационных колодцах: политика и физиология предписывала астерам путёвку только в один конец.   

Путь в один конец по лестнице подошёл к концу, он шагал теперь по коридору: узкому, низкому, тёмному, давящему, бесконечному, обёрнутому в дешёвую краску, какой обычно красили склады. Здесь было множество дверей, даже не пытавшихся притворяться сделанными из настоящего дерева — Миллер никогда не видел деревьев, выращенных в условиях полной гравитации, ходили слухи, что их и на Земле почти не осталось, на Церере росли жалкие чахлые подобия, выведенные на гидропонике, скорее кусты, с никогда не шелестевшей листвой — в космосе не было ветра, только вентиляционные потоки и турбонаддувы. Позади Миллер оставил множество тёмных углов, за которые не мог завернуть. Он и не пытался. Шаги отзывались тишиной, будто он и не шагает, а медленно плывёт в пустоте, углы и двери расступались перед ним, стены указывали направление: гравитация мягко уволакивала за собой, точно чей-то зов — отчаянный. Затихающий. Обессиленный. Всего одна мысль о ней, о той единственной существовавшей сейчас будто бы всегда в его вселенной — и сердце берёт передышку.
Джули.

«Пожалуйста… Помогите, кто-нибудь! Помогите мне, пожалуйста! Я не хочу… не хочу умирать, я хочу домой»

Её зов. Её плач.

Неведомая сила останавливает его напротив двери, ничем не отличавшейся от всех предыдущих, из фибергласового ламината, тонкого, как синтетический картон. Дверь была не заперта — Миллер знал, что всё это время он шёл — сюда. Счёта не было, сколько таких дверей за тридцать лет работы копом ему пришлось вышибить плечом, но сейчас, он будто оказался не способен сделать единственный толчок рукой. Такой простой. Ей было страшно. Она — там. Совсем одна. Там, из-под двери, в самом низу, через горизонтальную щель, бьётся-колеблется голубой свет. Миллер почему-то подумал о Земле. Подумал, что, наверное, небо на земле было бы именно таким — каким его на голубой планете с поверхности Луны видела Джули. Таким, от которого она отказалась ради них. Ради астеров.

Что-то пропорхнуло в такт биения его сердца, а потом замерло в невесомости. Миллер отвёл взгляд от двери: там, под потолком, неподвижным, мёртвым — хлопал крыльями воробей, замирал, и повисая воздухе, щебетал свою песнь. Говорят, они не делают так на Земле: не подвисают, не замирают в падении. Пальцы сами ныряют в карман, выуживают искусственный боб, протягивают его в раскрытой ладони, вверх. Пташка щебечет, кружит над его развёрнутой рукой, порхает и зависает, снова взмывает чуть вверх, не решаясь схватить маленьким клювом выращенное на Ганимеде угощение. Миллер, не убирая ладони, переводит взгляд обратно на дверь: от неё несёт тишиной. Понимает — он опоздал: то, чего он опасался, произошло. Он не хочет этого видеть, знает — будет больно, но Джозефас Миллер должен. Свободная ладонь замирает на неприятной шершавой поверхности двери, секундное колебание, толкает её, проделывает шаг внутрь, и проваливается в собственную, существовавшую только для него, мглу. Замирает. Воробей порхает, зависая над его ладонью, удерживаясь на лету, влетает в комнату вслед за ним, застывает вместе с ним. Вместе с ними замерло и время.

В центре комнаты, где не было ничего, посреди пустоты, неподвижно лежала она. Маленькие крылья хлопали, спугнув тишину, как залежавшуюся пыль. Кольца ветвящейся, светящейся голубым поросли тянутся из её рта, из её ушей, из её промежности; рёбра и позвоночник ощетинились шпорами — не оставив живого места на бледной коже, как ножи прорезали её всю. Крови не было. Лицо Миллера замерло, не способное исказиться в гримасе безысходности и боли: она смотрела на него пустыми глазами, из которых текли бурые слёзы, застывшие льдом. Беззащитная. Обнажённая. Брошенная. Беспомощная. По спине пробежали мурашки — он почувствовал себя точно таким же. Беззащитным. Обнажённым. Брошенным. Беспомощным. Умирающим вместе с ней. Вместе со своей Джули. Ей было страшно. Она умирала одна. Его девочка. Храбрая. Смелая. Он не пришёл на помощь. Нашёл её слишком поздно.
Птица клокочет крыльями над его ладонью: застыла, схватив клювом искусственный, ненастоящий боб.
Джули-джули. Джули-джули.  Джули-джули — клокочет его сердце. Застыло. Наконец-то он разобрал его бормотанье в перестуках собственного пульса.

…Джули.

Он проснулся внезапно от гулких звуков — от них свербело в висках до головной боли и  рези в глазах; обливаясь потом, в собственной норе — ответвленном и обрубленном куске тоннеля, приспособленном для проживания, на неудобном жёстком пенопластиковом диване. Ему что-то снилось, но он больше не помнил. В руках оказался пустой стакан, сжимаемый до онемения и побелевших костяшек: взгляд тут же рухнул на бутылку, почти осушенную до дна. Пожалуй, хватит на сегодня.
Птица гулко клокочет, щебечет, бьётся хлопает крыльями в узком патрубке системы вентиляции. Раздражает. Миллер сощурился: во рту всё пересохло, от него смердело несвежестью и дрожжами; шаря глазами по потолку, он, разгибая затёкшую поясницу, наощупь дотянулся до стоявшей на столе пластиковой бутылки с обессоленной водой, променял на неё пустой стакан, прополоскав горло, залпом осушил половину, второпях залив подбородок, горло и мятую рубашку, утерся запястьем — щетина обросла и неприятно царапала его не самую нежную кожу.
На стационарном терминале горел профиль Джули Мао с сайта знакомств. Головой он понимал — то было глупо, и всё-таки что-то его коробило, что-то шептало за спиной: его Джули — его.

Ни единого намёка на «Маоквик», о том, кем являлись её родители. Бедная маленькая богачка. Вот какой она была, Джули Мао. Другая. Не похожая на астера. Не похожая на землянку. Джули Мао. Ей было всего восемнадцать, когда она сбежала из дома. Что делал в свои восемнадцать он? Только-только пришёл в безопасность, под крыло подтрунивавшим в то время над долговязым неопытным ним Карсоном, они патрулировали самые высокие уровни, где от кориолисовой болезни с непривычки его на каждом шагу выворачивало наизнанку: разбирались с домашними скандалами, копаясь в чужом грязном белье и в наркопритонах — самая дерьмовая работёнка. Через год он познакомился с Кандес. Через два — они поженились. Джули Мао безмолвно улыбалась ему, глядя на него с терминала. Она могла бы быть его дочерью. Да, именно об этом он размышлял, перед тем как его ненадолго отрубило. Над «синдромом Лауры». Когда детектив влюбляется в объект собственного расследования — не он первый, не он последний. Всё сходилось.

Птица, как незваный гость, назойливо билась, стучалась где-то там, наверху. Миллер потёр руками слипшиеся глаза, провёл ладонями по лицу — едва ли взбодрило; медленно встал на ноги, опираясь о боковины дивана — голова тут же поехала кругом. Он проделал пару шагов, стискивая зубы, так, будто заново учился ходить, пододвинул проскрипевший по силикатному полу стол к нужному в вентиляционных патрубках месту, взобрался на него, едва не выполнив пируэт, грозивший переломом спины, а то и шеи, дотянулся до решётки: пара щелчков креплениями и задвижками, сенсорная кнопка, и птица в резком рывке упирается прямо в его с сомкнутыми пальцами руки — даже с алкоголем в крови реакция и старая сноровка его не подводили.

— Ну и как ты здесь оказался, — спрашивает он, доставая воробья из решётки, только птичьего помёта по всей норе ему не хватало. Воробей, к счастью или нет, не ответил. Перья оказались нежными на ощупь — он впервые держал в руках нечто настолько крохотное, трепещущее и живое, опасался, что случайно раздавит. Миллер аккуратно спустился со стола, и, пошатываясь, побрёл к выходу из норы, отворил двери — голубой потолок болезненно ударил в глаза, вынырнувшие из полумрака. На Церере не было ни дня, ни ночи, никакой имитации распорядка гравитационного колодца, круглосуточное освещение. Из соседней норы неожиданно выбежали девочка, лет семи, с четырёхлетним братишкой — врезались в него со всей дури, убегая друг от друга — едва не упали сами и его с ног не сбили, на него дунешь — он повалится.

— Эй-эй, вы двое! Осторожнее, — строго наказал Миллер. Дети его испугались, замолкли: мальчик спрятался за старшую сестру, сестра смущённо начала переминаться, силясь то ли что-то спросить, то ли извиниться. Воробей трепыхался в сомкнутых ладонях.

— Простите... мистер, а это правда, что вы детектив и у вас настоящий пистолет? А можно, можно Джеки его подержит? У него был игрушечный, но он сломался…

— Ага... — Миллер протянул на автомате и уставился на девочку с таким видом, будто та обращалась не к нему, а к двери, ему редко доводилось иметь дело с детьми, — да, детектив. Но если дам вам настоящий пистолет, боюсь, ваш папа меня наругает, — собственная неловкая попытка улыбнуться больше представилась ему оскалом.

— Наругает вас? Но ведь когда мы плохо себя ведём, он пугает нас вами! Говорит, что отведёт нас к вам в нору и бросит. Вы что, такой плохой?

— Ну, раз ваш папа так говорит... Вы умеете хранить секреты? — Миллер присаживается рядом с ними на корточки, острее, чем когда-либо ощущая, что от него мертвецки несёт спиртным, заговорчески снижает голос, — на самом деле это я боюсь вашего папы, очень-очень, так что слушайтесь его и никаких пистолетов. Да и у меня тут есть кое-что получше пистолета, — он подносит руки с плотно-сомкнутыми пальцами к ним поближе, разжимает хватку: из-под пальцев выглянула крохотная птичья головка с крохотным клювом и глазами-бусинами, — птиц когда-нибудь держали в руках? — две пары детских глаз воодушевленно уставились на него, всей этой своей наивностью и искренностью пробивая в нём что-то насквозь. Девочка поднесла ладошку ко рту, удивляясь, мальчик запрыгал и засмеялся. «Вы вовсе не плохой!». Миллер ещё не до конца понял, почему, но для него это оказалось хуже пулевого ранения.

— Протяните руки, во-от так, — доверяет пташку маленьким протянутым ладошкам: он не сомневался, что, едва коснувшись крохотных пальчиков, она выпорхнет к потолку с искусственным небом. Так и случилось: птица порхала и зависала, снова порхала, малыши, несмотря на то, что подержать её в руках они смогли меньше секунды, они, радостно взвизгивая от восторга и смеясь на весь жилой сектор, подпрыгивали в попытках поймать её. Миллер не улыбался. Кандес всегда хотела детей. Да и он когда-то. Но…

— Шли бы вы домой, час поздний, — через две норы от него дверь распахнулась. Сосед кивнул ему руками, Миллер кивнул в ответ, глядя, как удаляются от него крохотные спины. Как бегут домой дети. Не его дети. Миллер поднялся, со скрипом. Захлопнул дверь в пустую нору, упёршись в неё спиной, постоял так две минуты, взглядом ища Джули на терминале. Застывшая в давно прошедшем мгновении, она всё по-прежнему улыбалась. Миллер не выдержал и выключил терминал, вернул стол на место, нагнулся, кряхтя, достал бутылку из-под дивана, дугообразной, искривлённой пониженной гравитацией струёй наполнил бокал до краёв, вытряхивая из первой, почти законченной бутылки последние капли. Вытряхиваемые из узкого горлышка, они медленно падали в коричневую жижу, их можно было поймать и ртом. Без лишних прелюдий Миллер влил себя содержимое далеко не первого бокала за этот день залпом. Алкогольный дурман унесёт его. От одиночества. От пустоты. От себя. И уже завтра он ничего об этом не вспомнит, как ни помнил сейчас своего сна. Жаль.
Ведь он был уверен, что ему снилась Джули.
[icon]https://i.imgur.com/0E5jaWo.gif[/icon][nick]Miller[/nick][status]пока нас не разбудят голоса живых[/status]