Спиртное потекло из горлышка, обжигая глотку. Один необходимый глоток, стук бутылки о стол.
Кончик сигареты вспыхнул красной точкой, затрещала бумага — выпустил струю дыма в потолок. Знакомая горечь заполонила ноздри, вдавил окурок в пепельницу, вытер пальцы о влажную тряпку, ещё не хватало, чтобы всё потом воняло табаком.
Представил, какой разнос бы устроила Хару за курение на кухне, пожалуй, в этот момент предпочёл бы оглохнуть, или встрял бы с ней в перепалку, и  ведь «женщина, твоё место на кухне» бы не проканало.
Два стакана муки высыпались в миску, мелкодисперсная взвесь вздыбилась белом клубом; закашлялся, перемешивая ложкой вязкую субстанцию, забрызгавшую кольца, забившуюся в каждый литой узор — стоило их снять. 
Серебряные кольца, три на левой руке, пять на правой, от системы C.A.I., давно стали его частью, без них на пальцах будто чего-то не хватало, будто он был вовсе и не он. Оголтело пусто. Будто кто-то умер. Почему-то вспомнил: причина, по которой он всегда носил их была даже не в том, что это ему нравилось, не в том, что он,  десятилетний, в кожаной косухе, увешанный всем этим добром, больше не казался пай-мальчиком-пианистом, сбежавшим из-под опеки отца-богатея, способным клацать лишь по клавишам, и уж точно — не взрывать, не быть вольным киллером. Причина была в сестре, в бесконечных званых вечерах, устраиваемых отцом, в игре на рояле. Там, в детстве, книги были ответом на все его вопросы, среди бесконечной череды репетиторов и уроков по всему подряд, ему нравилось самостоятельно находить ответы на свои вопросы, изучать,  сбегая подальше от своры обслуги в огромную библиотеку, разумеется, доставать Шамала и таскаться за ним по пятам нравилось больше, но Шамал был не частым гостем в их замке, даже будучи «фамильным врачом».
Но ещё больше ему нравились уроки фортепиано, и женщина с пепельными волосами, улыбавшаяся ему, сжимавшая его ладони так, как никогда не делала его  «мать».  Женщина, исчезнувшая слишком давно, перед его третьим днём рождения.  На самом деле, он мало что о ней помнил, но при мысли о ней его рука по-прежнему даёт осечку, арахис в пыль и крошево начинает рубиться под ножом. Остервенело. Слишком мелко, да и арахис — не миндаль: не по рецепту, выведенном девичьей рукой на пожелтевших от времени страницах.
Таких же жёлтых, в которых он однажды прочёл, там, в библиотеке, что серебро в средние века помогало определить наличие ядов: в те времена существовала «традиция» устранять неугодных конкурентов продолжительным методом отравления, ежедневно подмешивая небольшие порции яда в еду или питьё.
«Прямо как Бьянки!», — подумал он тогда, проликовав над найденным решением: серебро чернело при контакте с ядом, именно поэтому дворяне предпочитали принимать пищу из серебряной посуды и носить серебряные цепочки, а украшения темнели при контакте с потом отравленного человека. Сейчас он знает, что серебро темнеет при контакте только с сульфитными ядами, типа мышьяка, поскольку аргентум вступает в реакцию с серой, простейшая химия и ничего больше. Но даже зная это, с этими кольцами он не расставался даже перед сном. Пихал тогда старое серебряное кольцо во всё подряд, лишь бы сестра снова его не отравила, отец списывал это на слабое здоровье, но он то знал. Точно всё знал. Его сестра — ведьма, которых в средние века сжигали на кострах. Точно!

Хаято перелистывает страницу записной книги, сверяясь с пошаговым рецептом. Мука, сахар, три яйца, тёртая цедра апельсина, изюм, миндаль, корица, курага — когда он пробовал всё это, состав не казался ему слишком сложным. Печенье и печенье, от которого потом скручивало от колик в животе. Сейчас он думает, что способность сестры, возможно, связана с пламенем предсмертной воли, проявившей свои уникальные свойства.
Хаято перелистывает страницу страницу и замирает, палец упирается в «секретный ингредиент». Водит по завиткам косого каллиграфического почерка, снова и снова, беззвучно шепчет.

«Печенье для Хаято.
Секретный ингредиент,  добавлять на протяжении всей готовки, но большую часть в самом конце.»

Он обнаружил этот дневник в старом замке у подножья Апеннин. В том самом, где проходили все его уроки фортепьяно, где он день за днём ждал свою учительницу, усердно репетировал, лишь бы она улыбнулась ему, как в тот раз. Он выглядывал в высокое окно, болтая ногами, нетерпеливо вздыхая, подпирая щёку рукой, складывая бумажные самолётики, метая их в охрану, вглядываясь в живые изгороди и фонтаны, не мелькнёт ли вдалеке свет фар, но она не приезжала. Ни через день, ни через год. Со временем, он забыл, и её лицо стёрлось из его памяти, но пальцы не забыли — мягкое нажатие по клавишам, то тепло, с которым она сжимала его руки. Он думал «вот бы увидеть её», и поэтому играл, не забрасывал, учился. репетировал, день за днём. Не потому что ему это нравилось — потому что он хотел порадовать её, ту женщину, разбившуюся, рухнувшую на машине с обрыва горного серпантина. Много позже он даже увидел эту новость в обрывках газет. Аккуратно вырезал, положил в кошелёк, но и его потом отобрали, в трущобах, просто стукнули по голове, пожалуй, ему везло слишком часто. Или не везло, теперь он знает. Черпает пальцем в тесто, облизывает — сладко, пожалуй, Бьянки на такое бы разозлилась. Но сладость эта не перебивает горечи во рту.  Горечи, которую он познал уже давно.

Горечи утраты.

Реборн.
Тот, кто связался с ним, призвав в Японию, одиннадцать лет назад. Тот, кто свёл его с Десятым. Тот, кто выбрал его — теперь он понимает, хранителем Десятого с самого начала, увидев в нём потенциал, которого, порой, не видел он сам. Тот кто был для Вонголы, для Десятого — всем. Спиртное снова потекло из горла, обжигая глотку. Необходимый глоток, стук бутылки о стол. CEDEF называли это радиацией нон-тринисетте. Это излучение не фиксировалось ни радиометрами, ни дозиметрами, по природе своей не было сходно ни с альфа, ни с бета, ни с гамма ионизирующим излучениями. Месяц назад оборудование, фиксирующее активность пламени предсмертной воли, зафиксировало его выброс в Италии, после — в Японии. И Аркобалено начали умирать один за другим. Это не могло быть совпадением. Это было дело рук Миллефиоре, выброс излучения произведён точечно и целенаправленно — деревянная лопатка трескается в руках, разламывается в щепки. Запах выпечки выдёргивает его из мыслей, яростных, мстительных, тяжёлых. Он пытается не думать об этом, отвлечься. Всё это не входило в рецепт печенья Бьянки. Ведь главным ингредиентом в её дневнике, значилась...

«Любовь.»

Позади что-то вспыхивает, вылит дым, вопит пожарная сирена — плита, проклятье! Духовка полыхает в огне, и Хаято бросается к огнетушителю, сбрасывает чеку и заливает всё густой струёй плотного белёсого газа — от печенья остаётся один только уголь, бросается к датчику на стене, прикладывает ладонь для распознания отпечатка, отменяет сигнализацию, помечает ложной.

— Дерьмо! — выпаливает, сотрясаясь в гневе, опускает голову, бьёт по датчику кулаком. Датчик теперь сломан, и, кажется, внутри него тоже что-то ломается. — Дерьмо, дерьмо, дерьмо!

Резко разворачивается, ударяется о стену затылком. Единственный раз, один единственный, когда  ему бы быть опорой не Десятому, а человеку, смерть Реборна по которому ударила больнее, чем по ним всем, быть опорой на этот раз — не сбежать, подставить плечо его собственной сестре, чёрт возьми, когда ему это было необходимо, всё не могло не скатиться к черям!

Хаято выдыхает, закрывает ладонями глаза, с силой трёт, вдавливает внутрь, ощущает — беспомощность и бесполезность, горе, усталость и небывалый страх — ударить в грязь лицом, сломаться, не справиться, когда обязан, когда должен действовать хладнокровно, невзирая на смерть, точно хирург отсекать гангрену, пусть даже это был Реборн, он не имеет права быть слабым, и как с этим справлялся Шамал, не знает, просто не знает. От его решений сейчас зависело слишком многое, а он взял и сбежал. Сбежал, кажется, использовав Бьянки в качестве отговорки. Можно ли быть большим дерьмом?!

«Главный ингредиент — любовь».

Чёрт, уже в те времена она думала о таких вещах, а сейчас, он даже грёбаное печенье для неё испечь не может. Что за у Десятого правая рука? Хаято взвинчивается, сжимает кулаки, и срывается с места, вываливает печенье в мусорное ведро. Уходит, сбегает, в очередной раз.

Чтобы спустя час стоять напротив её отсека, с поднятой, но замершей для стука рукой. Не знает, зачем пришёл, не знает, что говорить. Оставляет коробку с печеньем из кондитерской, которую посоветовала Кьёка, перед дверью. Убирает в карман так и не постучавшую руку. Разворачивается. Собирается сделать шаг.

«Не уходи, Хаято!» 

Её слова снова зазвенели в ушах, спустя столько лет. Она крикнула ему это в след, в ту ночь, когда он сбежал. Он часто размышлял об этом. О том, что она бы могла с лёгкостью остановить его силой, если бы захотела. Но она не остановила. Не захотела.  Отпустила. Наверное, потому что он был для неё не так уж и важен, так было проще всего рассудить. Так какое им дело друг до друга теперь? Сейчас он должен работать, быть опорой для Десятого, ей он не сможет ничем помочь, как и ему самому, когда он узнал, как умерла его мать — не сумел помочь никто.

Он шагает. Уходит. Дверь скрипит, и она снова это произносит.

— Не уходи, Хаято.
[icon]https://i.imgur.com/dm4InTX.png[/icon][lz]The feared right hand man of the Vongola[/lz][sta]Guardiano della Tempesta[/sta][nick]Gokudera Hayato[/nick]

Отредактировано Gokudera Hayato (2021-02-26 20:51:46)