「Этот мир — меняется. Признаёт его. Поддаётся ему.」

Ось вращается. Зубья шестерен входят в зацепление. Стрелка изменяет положение. Секунда оттикивает. Спусковой механизм — шестерню приостанавливает. Цикл — повторяется. Крохотные генераторы подают электрические импульсы, делитель частоты их преобразовывает, выводит на дисплей — переменными цифрами, сменяющимися.
Каждую секунду.
Каждую минуту.
Каждый час.
Тик-так.
Иллюзия времени, за которую они — цепляются, как за маятник, циклично описывающий вектор колебания в зоне комфорта и неведения. Всё это — не более, чем константа, им так необходимая, определяющая действительность их реальности, её — подтверждающая. Точка отсчёта, спроецированная пережитым опытом из мира физического, материального, искусственно внушённая — всем им, каждому из них, контролирует их податливые разумы, не даёт утратить рассудок посреди абсолюта относительности.
«Временно».
Здесь — нет времени. Здесь — только образы, ассоциирующиеся с определёнными временно-пространственными событиями, произошедшими — не здесь, их мысленное воспроизведение, воссозданное разумом — коллективным, объединённым в единое, неотъемлемое, контролируемым теперь — не ими. Наконец-то — не Мобиусом. 
Всего лишь его — ограниченным подобием, его — дешёвой заменой — первой попавшейся благодаря совпавшим пазам для «шестерней». 

Этот мир — извращённая, неправильная, стерильная версия его собственного.
В этом мире, они — влачат своё существование. Здесь, в месте, которого не понимают. Они даже не знают, чем этот мир — является, им неведомо, что «этот мир» — такое. Они — заполняют его своими ничтожными дрязгами, несущественными проблемами.
Этот мир точно кишел бактериями. Как — «настоящий».
Этот мир — его мир. Он его создал!
И этот мир — преображается с его присутствием, возвращается к истокам, медленно. 

Ветер — треплет афиши по обочинам, орошает брызгами колёс несущихся машин. Силуэт женщины, изображённый на листовках, в алой шляпе с ниспадающими волосами, чёрными, длинными — зовёт за собой. Она — протягивает ладонь каждому на неё смотрящему. Она — предлагает — обещание.

«Я буду ждать.»

Листовка, одна из — падает в лужу. Бумага — намокает, пропитывается, искажается. Алый — растекается, измазывая светлый облик, уже обезображенный мрачным цветом чернил, точно копотью. Листовка — рвётся и тонет, сминается под чужой подошвой, ногами маленькими, маленького ищущего. 
— Где ты, Лаура? — ребёнок, темноволосый, теряется в потоке, людском, бесконечном, — Вы… простите, вы не видели Лауру, я… — ребёнок, темноволосый, вопрошает у безмолвных прохожих, шагавших мимо. Испуганный, растерянный, наконец, обнаруживает — искомую, бежит — к ней, бросается в объятия, цепляется за подол белого платья.
— Боже, ты напугал меня, Виктор! Не отходи от меня и держи за руку, слышишь? Здесь легко потеря—ай! — с ними сталкивается мужчина, в деловом костюме, читавший на ходу, журнал от столкновения он из рук — выранивает, чертыхается, раздражается, не извиняется, делает замечание: создают здесь заторы посреди пешей зоны, когда люди торопятся на работу!
Журнал «JAMA» — тиражируемый американской медицинской ассоциацией, самый престижный в Америке, выпуска восьми-годовалой давности, в это время валяется, распластанный на асфальте, распахнутый разворотом, с заголовком, имевший не иначе, как задатки вероятного прорыва в области психиатрической терапии и нейробиологии:
«Марселло Хименес, доктор психиатрической медицины, глава администрации психиатрической больницы «Маяк» (Кримсон-сити), разработал и успешно испытал на крысах имплант, заменяющий повреждённую часть мозга. Имплант позволяет восстанавливать основные функции мозга за счёт воздействия на кору и гиппокамп электрических импульсов: «— Я уже приступил к изучению мозговой активности людей, страдающих, в частности, эпилепсией, —  поясняет доктор Хименес, — Подобных пациентов часто отбирают для опытных исследований в нашей области, поскольку курс их лечения предусматривает операции на открытом головном мозге. Мне удалось выявить, что транскраниальная стимуляция переменным током (tACS – прим. ред.) на рабочую память человека приводит к….» — здесь заметка, обрывается, продолжение на странице — следующей. Мужчина забирает журнал, спешно удаляется, бросив беглый взгляд, неодобрительный — на витрины, вещавшие новостную сводку:

— И к другим новостям: к началу июня цены на семена подсолнечников упали вдвое по сравнению с аналогичным периодом прошлого года. Согласно данным, предоставленным национальной отраслевой ассоциацией, причиной падения цен стали прогнозы небывалого урожая в текущем году, в то время как… —  десяток экранов транслирует, отображает, повторяет одинаковые поля ярких жёлтых цветов, бескрайних, обрезанных прямоугольниками, сливавшихся, напоминавших — застывший огонь. Мониторы вдруг —  угасают, и тут же вспыхивают — женщиной в красном, протягивающей руку, повторяющей слова с афиш — «Я буду ждать», уходящей — направо, за пределы прямоугольников, голос, другой, снова вещает: «От создателей «Сербского психопата» — «Проклятье чёрных волос»! Она ждёт. Ищите её. Скоро. Во всех кинотеатрах города.»

— Мороженое! Пойдём туда! — ребёнок, темноволосый, недавно потерянный, недавно найденный, смеющийся, тянет девушку за руку, старшую сестру, вправо, к зданию с яркой вывеской: «R’s Sunflower Ice Cream». Дверь — отворяется. Колокольчик над дверью — звенит, оповещает о новоприбывших посетителях. Здесь — не людно, приятно, просторно, десятки разновидностей сладкого лакомства, небольшие столики, стены, раскрашеные яркими подсолнухами, нарисованными будто детской рукой. Дети —  в восторге. Детям — нравится.

Колокольчик — не звенит, затихает. Секунды на часах — замирают. Механизмы — останавливаются. Цикл — закончен. Детские, весёлые песни — прерывается, радио — запинается, вещает «белый шум», после — переключается на другую волну:
— …есть в определенном смысле зе-а-ееркало внешнего мира. В галлюцинирующих образах, в которые нас погружа-ааа—т эта музыка…, — освещение — мерцает, с дребезжанием, прекращает функционировать.
—… «Лунный свет» повествует об одном мгновении, о застывшем лике полной…, — повествование — прерывается, звуки фортепиано вплетаются — в суету и гомон посетителей фоном — умиротворительным, успокаивающим, дарящим ощущение — безопасности: внушение, от которого не спрятаться, не убежать.
—…с «Лунным светом» мы проникаем в новую вселенную», — как мы знаем, именно так написал Хальбрейх в своей диссертации, посвящённой творчеству Дебюсси, и действительно, просто вслушайтесь в эту композицию, это перв-в-ввв—…, — голос диктора — зажевывается чистой фортепианной партией. Мелодия — звучит где-то рядом.  Мелодия — звучит не из радио.

「Этот мир — меняется. Признаёт его. Поддаётся ему.
В этом мире есть то — чего он жаждет. И он — получит это.」
[status]Every world is my world[/status][nick]S T E M[/nick][icon]https://i.imgur.com/MrF7VRa.png[/icon][lz]come to me[/lz][fandom]The Evil Within[/fandom]

Секунды возникают тысячными метра памяти, отсчитывают, измеряют несуществующее. Все они верили — в судьбу, в себя, в «бога», в науку, не верили — ни во что: им было неведомо, что всего этого — не существует здесь. В СТЭМ. Здесь — есть только его воля. Он — снова часть этого мира. Это снова — его место, принадлежит ему. Здесь реальность — в его подчинении. Но не полностью. Не всецело. Не абсолютно. Недостаточно для того, чтобы вернуть — то, что было утеряно, то, что было отнято. Недостаточно для того, чтобы уничтожить — их.
Их секунды — возникают, начинаются. Одновременно, у субъектов с кровным родством по прямой линии — у отца и дочери. Около пятисот секунд, но у каждого — свои собственные.

「Они существовали вместе, но видели каждый своё. Будто их сознание восполняло пробелы, создавая собственную реальность」

Воздух здесь — сухой. Тёплый. Прогретый солнцем. Цветы по стенам — вздрагивают от касания ветра, принёсшего призрачный запах дыма. Подсолнухи клонятся к солнцу, взращены — на крови, орошавшей землю, стекавшей с подола её алого платья, по её ногам, белым туфлям.
Вспышка.
Кожа высыхает, трескается, воспламеняется. Дермальные слои сгорают дотла в течении пятисот секунд согласно достоверным данным, полученным экспериментально; жировые ткани подобны топливу для двигателя — огня, точно воск в свече — тают за часы. Пламя иссушает мышцы, огонь — утилизирует, не способный раскрошить в органический порошок только зубы и кости, разумеется, в зависимости от температуры горения. Кости трескаются, обнажая мозг, костный, головной — следующая стадия неизбежна — пламя поглощает и их, оставляя после — только запах.
Он — втягивает ноздрями этот запах, застывший в его памяти на вечность, ощущает этот ветер «новой», не изувеченной кожей. Секунда. Ещё одна. Запах сгущается, становится железным. Запах обгорелой плоти, смешанный с гарью. Он — узнаёт этот запах. Запах «семьи». Запах «дома». Запах ложного восприятия не существовавших в его жизни объектов посреди леденящего кровь крика, до боли родного, заглушаемого его собственным ором. Запах трагедии. Запах агонии. Запах палёных волос. Запах собственной плоти точно запах жареных на барбекю свиных рёбер. Замер в ротовой полости, подступает тошнотой в глотке.
Помнит ли «Себ» этот запах? Ответ в его разуме, кровоточит воплощённым кошмаром, обнажая болевой порог психики, надтреснутой, но не сломленной. Ненадолго.
Он — ощущает. Осязает почти это «н е в о з м о ж н о» — тарабанит в чужом разуме вместе с участившимся пульсом. Искажает восприятие под влиянием прошлого опыта в отрицание. Страх. Неизбежность. Неотвратимость. Восхитительнее только миг угасавшего ужаса, полное осознание — в глазах, умиравших в его ловушках, в его экспериментах.
Но «Себ» умрёт не сегодня, нет. «Себ» — необходим ему. В его разуме, прочном, способном к сопротивлению, поглощению, не всецелом, он оставил — бесценное. В идеальном носителе информации — самое дорогое. Но это — подождёт. Сперва — Ядро. Девочка, которую «Себ» так рьяно к себе прижимает. Оберегает. Защищает.
Сможет ли защитить от себя? От той части, принадлежавшей ему, Рубену Викториано?

Сигнал — знакомый, высокочастотный, прорезает спроецированные воспоминания: Лили растворяется из сомкнутых рук Себастьяна Кастелланоса, словно морок, галлюцинация, наваждение. Грудная клетка его, ребро за ребром, разверзается в бездонную пропасть, из которой возникает рука, вторая, третья — обожжённые, с длинными когтями; вскарабкиваются по позвонкам, выбираются, опираясь за края дугообразной клетки плоских костей.
Она кричит — жаждет выйти. Его Лаура.
Но сейчас она — нереальна. Обман разума, морок, галлюцинация, наваждение, призванное сподвигнуть, подтолкнуть забыть о дочери на секунду, чтобы дать ей — исчезнуть. Секунда. Одна из пятисот. Ему — этого хватит. Хватит одного касания.

— Всё еще веришь, что сбежал, Себ,— он не спрашивает, утверждает, — но правда в том, что твоё тело лежит неподвижно, подключенное к СТЭМ. В их руках.
Его нет — нигде, но голос, принадлежавший ему уже более трёх лет, голос Лесли Визерса — не растерян, более не спутан патологией цикличности действий кататонического синдрома. Отныне это — его голос. Волевой. Беспрекословный. Идущий к единственной намеченной цели. Он звучит со всех сторон, отовсюду. Да, он — призрак, но теперь он живёт в каждом из них.
— Тебе не убежать. Они — уже идут за тобой.

「Они находились рядом, вместе, но видели каждый своё. Будто их сознание восполняло пробелы, создавая собственную реальность」

Время — останавливается. Часовой механизм — замирает. Лепестки подсолнухов — не колышутся. Ветер — прекращается в горизонтальном бесконечном падении. 
Он — взирает на неё: чёрные волосы, посеребрённые золотом заката, глаза — синие озёра на фарфоровом лице.  Лаура. Морок, галлюцинация, наваждение.  Секундное дежавю, ничего более. Дети — не вызывали у него научного интереса в его исследованиях — их разум был слишком слаб, неустойчив, но, похоже, Мобиус нашёл им «новое» применение. Но это — не имеет значения. Значение имеет только то, что Ядро — стоит перед ним. Стоит только протянуть руку.
Отец — обнимает её, но картина её мира рассыпается стеклянным куполом, топит её не в пространстве — во времени воспоминаний, не принадлежавших ей, принадлежавших — ему: топит в закате того дня, когда должен был вспыхнуть амбар, вместе с ним внутри, вместе с ней. С Лаурой. 

Он — помнил визги этого ребёнка в обрывках чужих «не»-воспоминаний.  (Крик Лауры звучал — оглушительно громче, лишал рассудка, звучал — больнее, мучил, пытал, умерщвлял заживо).
Так его дочь всё-таки «выжила» в пожаре, которого никогда не было, которого — не существовало. Какое счастье, «Себ». Вот это фантазия — стеклянная стена «общего» опыта, «одинаковой» «боли», «идентичной» травмы, рушится вдребезги, складываясь в осколки жажды показать эту настоящую боль — ему, «Себу», показать боль ту самую, оказавшуюся для него — ложной, в каждом обугленном дочерна нерве, перерезанном, отодранном от плоти. Жажда — не реализована, не на этот раз, не будет. Себастьян Кастелланос — необходим, нужен. Не меньше, чем — она.

Её разум — слаб, для него — подобен открытой книге, незамысловат, примитивен. Он — проникает в него, извлекает необходимые воспоминания, аккуратно, мгновенно, имитирует — досконально. За доли секунды. Светлые волосы, холодные глаза, жемчуг на ушах. Крик. Страх. Обещание. Ожидание. Тоска. Каждый день. Каждую деталь, каждое движение он — воспроизводит неотличимо пугающе правдоподобно.

— Лили, доченька,— он произносит это не своим голосом, — знаю, что обещала найти тебя, но я не могла, солнышко. Прости, что меня не было рядом. Ну же, иди ко мне, я так скучала по тебе, пойдём, папа нас догонит, — он протягивает к ней — не свою руку, распростирает — не свои объятия.

Она — не видит того, что видит её отец, гипотетически, не должна была, по всем законам его мира. Они — в своих собственных заполненных пробелах унифицированной Мобиусом реальности, не инертной. Ему — не было нужды пугать её. Иначе — сила Ядра выйдет из-под контроля. Иначе —он не получит то, что ему — нsеобходимо. Именно поэтому, для этого дитя он — самое желанное: утерянная мать, однажды aпоклявшаяся вернуться. Пусть сделает шаг. Ему — этого хватит. Ему — будет достаточно одного прикосновения.
[icon]https://i.imgur.com/jh36Xml.jpg[icon]https://i.imgur.com/jh36Xml.jpg[/icon][status]divide et impera[/status][lz] every world is my world[/lz]

Он — зовёт её не своим голосом, но дитя — не слушается. Он — протягивает не свои руки, но дитя — не подчиняется, задаёт вопросы такие «человеческие», такие — ненужные. В глазах Лауры, с детских фотографий — непонимание, недоверие. Уголки рта едва приподнимаются, гнев колышется, пока — умиротворением. Он — не отвечает.
Пространство искажается рябью помех —  сигналы между нейронами в зрительной коре сопротивляются в попытке вытеснить влияние — чужеродное, интерпретацию визуальной информации, навязываемую — им, насильную.
Но кто является источником.
Кто создаёт их. Она.
Или он.
«Себ».
Рувик — взирает на его страх, его отчаяние, его боль, это — питает, переполняет его.
Рубен чувствует его страх, его отчаяние, его боль, это — едва ли касается его, как рябь брошенного в воду камня, там, вдалеке, в глубине зоны его разума, ответственной за эмпатию, за сострадание, давно омертвелой вместе со смертью Лауры, возможно, с рождения.
Рубен — видит это и упивается чужим страданием.
Рувик — крошит это в пепел и растаптывает. Раз за разом его преследует, переполняет, касается — только её вопль.
Лаура — кричит, и сущее сгорает вместе с ней. Лаура — горит, и «Себ» горит вместе с ней. Эта ничтожная бактерия — ещё не понимает: Лаура — в нём. Им гореть — втроём. Эта ничтожная бактерия — сопротивляется, всегда сопротивлялась его воле, оттого Рубен жаждет— подавить его, смять его череп в теперь не обугленной ладони, собственной кожей, нервными окончаниями сквозь рецепторы осязания ощутить его последний миг, раздвинуть крошево костных фрагментов, пропальпировать склизкое упругое вещество его головного мозга, дотронуться до тепла его крови, поглотить его.

Но «Себ» — противится до последнего. Лаура, морок и наваждение, Лаура-галлюцинация, обращается пеплом из его кошмаров, амбар снова растрескивается в уголь, пространство снова искажается помехами — поле подсолнухов поддёргивается, исчезает на долю секунды, возвращается в стены низшего уровня псевдореальности, созданной Мобиусом.

Но он — сильнее их всех!

Этот мир — принадлежит ему. Подчиняется — ему. Зацикленное радио успевает отозваться нотой фортепианной партии, но реальность снова становится — насильственной, подавляемой — его волей, его разумом, стены кафе — снова обращаются пепелищем выжженных подсолнухов. Он ждал слишком долго. Терпение — не его черта. Ему надоело «играть», он — рискнёт, отнимет силу Ядра —  силой. Поглотит её, подчинит себе. Ему надоело «играть», и он — делает шаг к ней, исчезает, возникая за ней, за её спиной, с протянутой рукой.
Мгновенно. 
Ладонь покоится на её темени — сила переполняет его — сила, его собственная, но…

Не сила Ядра.
Она — не.

Ярость вспыхивает вырвавшимся из глубин воспоминаний огнём, пламя беснуется и пожирает всё, чего касается, дитя — кричит, и сущее сгорает вместе с ней. Дитя — горит, и «Себ» горит вместе с ней. Вместе с Лаурой — будет гореть каждый из них!
Морок, галлюцинация — такие реальные, ибо он определяет, что здесь реально, а что нет.
Он прикрывает глаза и, как в глубокой воде, тонет в её разуме сквозь пёстрые образы. Он скользит между ними обугленным пятном, отшвыривая ненужное, углубляясь в искомое. 
«Оставь мою дочь! Беги Лили, прячься! Я найду тебя, обещаю!»
STEM — благоволит ему, STEM — ведёт его и он оказывается — там, в том самом месте.
«Что ты делаешь, Мира?!»
В том самом месте, где маленькая трещина, деталь — незначительная, упущенная…
«Я защищаю свою дочь!»
…под названием «любовь» — расколола его план.
«Дура, сила которой она управляет, ты не понимаешь!»
Он — пальцами отодвигает детский страх, смахивает туманную пелену эмоций, вдыхает эхо силы Ядра, и видит. Видит, ощущает, чувствует, как «сила» ускользает из детского разума, и устремляется…
«Нет, это ты не понимаешь, на что я способна, чтобы её спасти!»
…к той, чей облик он принял для «игры».
Она.
Рубен стискивает зубы, убирает ладонь от чужого темени, медленно отходит прочь, спиной вперёд, подёргиваясь рябью, сбрасывая искажение визуальной интерпретации, насильно навязанной, доминирующей, подавляющей STEM. Интерпретации той, что сейчас обладала способностями Ядра.
Пространство снова искажается помехами — поле подсолнухов поддёргивается, исчезает полностью, оставляя пустой обугленный квадрат. Без окон. Без огня. Без боли. Без людей вокруг. Выхода нет.
Кроме того, который только что создал он — зацикленное радио продолжает извлекать из динамика покорёженный «Лунный свет» фортепианной партией, двери распахиваются, простирая единственный отсюда путь.

— Ты опоздал, Себ. Вы уже втянуты, — уголки рта, не его, едва приподнимаются, он — бросает взгляд на Себастьяна из-под капюшона, утопленного ржавыми разводами, взирает на него не своими глазами — глазами Лесли Визерса, — Мобиусом.

— Единственный выход — это вход, — с этими словами он разворачивается — медленно, увлекает за собой в уже знакомую тьму, в неё перешагивает, телом Лесли Визерса. Во тьму, ведущую в глубины его памяти, к собственному особняку, за дверями которого — лица на фамильном портрете — оплавляются, размазываются, растекаются, точно кожа — его собственная, тридцать лет назад. И только лик дорогой Лауры с застывшей на губах улыбкой, вечной, осуждающей, остаётся светлым и не тронутым тлением.
[icon]https://i.imgur.com/Y0GAcLF.jpg[/icon]

«Она говорила, что дом подобен телу, и у каждого дома есть глаза, и кости, и кожа, и лицо.
Эта комната — сердце дома.
Нет. Не сердце.
Желудок.» ©

Он — медленно отталкивает двери, распахивая вскрытую грудную клетку, припорошенную пеплом. Обугленная полость разверзлась вымаранной гарью, выпятив опаленные кости — продольные и поперечные рёбра, обглоданные огненными языками до праха, до основания — в уголь, стылыми расплавленными внутренностями распластанный по каждому байту, по каждому синапсальному субстрату хранения не его — их воспоминаний, в которых они — обратили всё, принадлежавшее ему — в пепел, выпотрошивший в чернь всё до последнего предмета, до последнего исследования, до последнего портрета.

Он — медленно ступает, вторгается, и с каждым шагом поглощает их реальность, отобранную ими, присвоенную ими, в которой они — решили, что одолели его, заперев в темнице множественных разумов, в его новом, подвластном только ему, мире. В реальности, в которой они — выпотрошили его грудную клетку до основания, вытащили внутренности и сожгли до черни всё, что являлось доказательством её существования — прошлого и будущего его Лауры, но к своему провалу, сохранили главное — его разум.

Она не умерла в нём.

Он — ступает ещё медленнее, дожидаясь «гостя», нет — дожидаясь «сестры», с каждым новым шагом их реальность обращая своей собственной — продольные и поперечные рёбра обращаются несущими стенами и сводом, выстраиваются запустелым затхлым замкнутым ледяным холлом; копоть растворяется, обнажая выцветший мрамор и ветхие обои, возвышая громоздкий канделябр над головами, перерождая уголь в деревянные ступени, ступень за ступенью выстраивая лестницу его воспоминаний, ведущую к его всепоглощающему контролю. Над всеми ними. Его разум — преобладает в этой области, переписывает коды, ломает их контроль, воссоздавая собственный особняк, свою вотчину, свою темницу, свою лабораторию — таким, каким он его помнил, таким, каким презирал, каждую прожитую здесь секунду после того «инцидента»: отныне это место такое, каким должно быть, такое, каким было прежде, чем они его — убили и превратили всё в пепел, прежде, чем отняли его СТЭМ — и сделали своим. Думали, что сделали. Пусть — видят. Пусть — смотрят. Они — ничего не смогут сделать.

Улыбка продолжилась, улыбка не померкла — там, в их реальности, это тело было несовершенно, это тело доставляло проблемы, меньшие — чем у него были до пожара, но здесь, но теперь — они ему неведомы, всё подвластно. Себастьян — опасается, Себастьян — трясёт поджилками со стылой кровью, сворачивающейся в гематомы до получения удара — не за свою жизнь, за жизнь девочки, о-о — он ощущает этот давно забытый привкус не обугленным ртом, не испепелённой гортанью: вкус чужого отчаяния, вкус предшествовавшей биологической — моральной внутренней смерти. Он — помнит, Рубен Викториано, он ведь и сам — умер однажды также. Но «Себ», «Себ» — вернулся к жизни, когда должна была бы — Лаура. Он — почти готов вонзить орбитокласт в нужные доли головного мозга, в то, что разум «Себа» в качестве мозга —  отображает, чтобы вырвать из него то, что принадлежало ему —   каждый байт информации её сознания, часть его Лауры,
ноздри раздуваются в отображаемом разумом гневе, пространство поддрагивается помехами в нетерпении, секунда — возвращение самообладания.

—  Потому что я создал этот мир. Но я — расходный материал в их игре.
   
Он — останавливается напротив фамильного портрета с оплавленными лицами, с расплавленной кожей — отца и матери, сгоревших, увы, не заживо, впаянных в каркас раскалённого автомобиля. Они — по-прежнему смотрят на него, с отвращением, ненавидящими глазными яблоками, точно вытекающими из глазуньи яичными желтками, он — отвечает тем же, обугливая их лица гарью одним мановением мысли в его мире. 

— Как и вы.

Он — не оборачивается, ибо в этом мире — чтобы знать, ему не нужно видеть. Он смотрит только на неё — ведь только она — по-прежнему улыбается ему, навечно прекрасная, застывшая в одном единственном миге: её глаза по-прежнему — точно чёрные неподвижные озёра, взирают, обвиняют, и вина невидимым острием перерезает горло, находя отражение в его власти над пространством — он не может смотреть на неё — и холст с её глазами распарывается надвое, обнажая изнанку его сути — это он сделал с ней, это он виноват. Нет. Не он. Они   
Все они.   
Каждый из них.   

— Я — верну то, что принадлежит мне и останусь с этим здесь. Это всё, чего я когда-либо хотел, —  он касается щеки собственной сестры с перерезанным взглядом, нанесёнными на холст росчерками масла: СТЭМ повинуется, механизм срабатывает, отворяя тайные проход, массивные двери, ведущие в дальние коридоры подвала, лаборатории.

— Но они —  не позволили мне в первый раз. Не позволяют и в этот. Это он — контролирует СТЭМ.

Безмолвная тишина его особняка проглатывает их, всех вместе, одновременно, декорации сменяются, охватывая воспоминание.
Чужое.
Они — оказываются напротив внушительной установки, опутанной кабелями, высокотехнологичной аппаратурой, основанной на его чертежах и разработках, терминалы — пусты, подсоединены к колбе с вычлененным из организма головным мозгом, и напротив стоит — он. Человек в чёрном костюме, отнявший — всё, расчленивший на фрагменты, присвоивший его разработки —  он —  зря вошёл тогда в СТЭМ, он — об этом пожалеет, он — был недосягаем для собственной смерти, для убийства, но его разум — отпечатался в СТЭМ подобно открытой книге: воспоминания сливаются в единый поток, воспроизводятся и транслируются одновременно, разом преобразовываясь в абсолютное знание свершившегося факта, произносимого его раскрывающимся и захлопывающимся ртом в непрерывном белом шуме: два миллиона эксабайт необходимо внедрить в систему для охвата беспроводного СТЭМ по всему земному полушарию; двадцать тысяч человек достаточно подключить к искусственной реальности, и тогда они погрузят в СТЭМ целые города, целые государства, под свой единоличный контроль. Кримсон-сити — первый.

Шум — взрывается, прерывается разом, опустошая переполненную чашу до истощения, Лесли Уизерс поворачивает голову к Себастьяну Кастелланосу, произносит без улыбки.

— Он был — здесь. Все мы были здесь с самого начала.  Я знаю — кто он, чего он жаждет, чего боится. Он — убил меня, и я — сделаю с ним — то же. Я даю тебе выбор, «Себ». Ты можешь умереть, глядя на мёртвую дочь. А можешь вернуть и её. Как и я. У тебя есть ключ. Ты всё ещё жаждешь увидеть жену? Так же, как и я — сестру. Всё — в наших руках. Выбирать, умирать или нет — тебе. Гарантий — нет.

И он снова отворачивается, удаляется в коридор, а ладони, не обугленные, тянутся, чешутся коснуться его головы, вытащив вложенную информацию. Фрагмент её сознания. Он это сделает, позже, или много позже, каков бы ни был ответ. Ответ — один: двери позади, вход в особняк, исчезают. Выхода — нет.

[icon]https://i.imgur.com/Y0GAcLF.jpg[/icon]

Он утруждается, терпеливо выслушивает вопрос, ещё один. И ещё один. Но его терпение – набухает требухой в коридорах-кишках особняка, пульсируют, уподобившись немощно-живому: трещина за трещиной обои с брызгами лопаются и сквозь ветхую плоть его воспоминаний по каменным трещинам начинает сочиться свернувшаяся кровь, стекать вниз, проникая всюду, обволакивая каркас, стены и фундамент, оставлять разводы цвета её испачканного закопченного платья здесь.
Везде.
Что. Ему. Нужно?! Неразумные вопросы — раздражают, понуждают — к жажде умерщвления. После всего, что он ему поведал, после всего, что он внедрил в его разум, Себ всё ещё не понимает, что ему нужна только Лаура?! Одно, даже не движение: намерение, мысль, и он выпотрошил бы его до основания, изувечил своей собственной реальностью его недалёкий разум, служивший теперь вместилищем для его возлюбленной сестры, извлёк бы каждый драгоценный фрагмент —попытался бы, а затем вынудил бы придушить собственную дочь, сделать так, чтобы она задохнулась, умерла, сгорая не в огне, а в той лёгкости асфиксии, в том милосердии, в той скоротечности кончины, в котором было отказано его дорогой Лауре.
Но не время для гнева. Кровь просачивается в щели, впитывается обратно в выцветший велюр: СТЭМ в этом сегменте всё ещё подчиняется ему, здесь их контроль — наиболее уязвим. Это — можно использовать, чтобы надавить. Чтобы — приманить. Их. Поиграть с ними.
Он вдыхает, он взирает на Себа и его дочь, улыбка трогает его рот, но не глаза. Так легко обмануть разум, достаточно просто поверить.
Себ верит.
Себ не верит.
Тогда он его — заставит.
Это так легко, Себ.
Верить, подобно каждому ничтожеству в общине Кедрового Холма, подобно низшему из ничтожеств — его собственному отцу. Падать на колени, и Себ падает, преклонять их перед статуями, освещёнными перекрёстными прожекторами, взирать на свет под скрип старого кресла-качалки — Кид тогда не захотела, придётся повторить для неё этот урок ещё раз. Но не сегодня.

Себ хватается за голову, и Рубен ощущает исходившую от них, нет, от Себа, вонь: жённых волос, обгоревшей плоти, расплавленного пластика, обугленного дерева. Слышит – детский крик вместо бессмысленных вопросов, столь свойственных человеческой природе, но от которых психосоматика сработала уже у него – начался болевой синдром в висках. Однако, весь этот ужас, весь этот страх, всё это отрицание – будоражит, его разум жаждет слышать это — ещё и ещё, пусть из фальшивых воспоминаний, в которые Себ долгое время верил — Рубен жалеет, что из своих экспериментов исключил мозг здоровых детей, как это сделал Мобиус, Рубен понимает, сколь многое упустил, глядя на Лили Кастелланос. Себ, в отличие от этого ребёнка, не понимает, что это вопрос не веры или принятия. Вопрос — знания. Это — есть. СТЭМ — не менее реален, чем реальный мир. Она — понимает это. Потому что она — уже часть СТЭМ.

Ребёнок смотрит на него глазами, похожими на тёмные глубокие озёра. Губы дёрнулись в полуулыбке, но улыбка его не затронула глаз: утверждает то, на что мозгов в своих бесконечных вопросах не хватило у её отца.

— Да.

В одном слове — ответ на всё. В одном слове — отсутствует ложь. Это было почти забавным. Улыбка — не сползает со рта, не было нужды совершать усилия, чтобы Себа, пришедшего в себя — прочесть.

— Ты всё ещё жив. Вы оба живы. Цени, Себ.

Воспоминания сочатся из Себастьяна, его память — сама тянется к нему, и он тянется — к ней, протягивает длань вперёд, к смазанному искривлённому силуэту в красном позади Себастьяна — тень его Лауры появляется на миг и тут же исчезает случайной помехой, ошибкой в целой системе, способной развалить Мобиус; и тогда его протянутая длань стискивается в кулак и указывает пальцем, указывает — назад.

— Посмотри на себя.

Он — концентрируется, вкладывая все силы, забирает все воспоминания в этом сегменте — в себя, поглощает это, и пространство, созданное СТЭМ, на секунду пропадает в высокочастотном импульсе, разрезающем барабанные перепонки, и вместо особняка Викториано возникают — терминалы, уподобленные пчелиным сотам, десятки, сотни, соединённые друг с другом, соединённые с ядром, которое более не являлось ядром, соединённым с одним из — в котором всё ещё лежит детектив Себастьян Кастелланос. Рядом с версией, созданной его же разумом здесь, по ту сторону от ядра. Улей не функционирует без матки, но матка — не в их руках. Матка осталась — там, куда не дотянуться ни ему, ни им.

— Ты всё ещё лежишь там, в их руках. Думаешь, лёжа, сможешь защитить дочь, Себ?

Сигнал исчезает и перепонки прекращает разрывать. Прорывание реальности — стоит неимоверных усилий, сосуды лопаются в полости носа, кровь стекает по рту, по подбородку, обагривает балахон свежей кровью поверх ржавых разводов и пятен старой. Марает кровью своей — не его. Он втягивает ноздрями воздух и гнилостное тепло разложений выстилает лёгкие изнутри — ржавым запахом собственной крови. Это искажение — они обязаны засечь. Они — скоро будут здесь. Очень скоро.

Он — вытирает кровь рукавом, кровь размазывается по лицу. Он — улыбается Себастьяну, мёртвыми глазами, но юным, измождённым болезнями, лицом. Говорить Себ не готов.

— Пытаешься защитить её? Но кто защитит — тебя от них? — особняк складывается кубиком Рубика, прямоугольниками, сотами, помехами, рябью, возвращая их в яркое кафе, окружённое вооружёнными людьми в чёрных костюмах.

— Выхода — нет, потому что его способен создать только я. Передумаешь — позови.

Хор щелчков затворов автоматов перебивает голос Лауры, тихо напевающего по радио Clare de Lune.
[icon]https://i.imgur.com/bX93iG4.jpg[/icon]