R's sunflower icecream
Сообщений 1 страница 11 из 11
Поделиться22021-01-24 15:42:00
「Этот мир — меняется. Признаёт его. Поддаётся ему.」
Ось вращается. Зубья шестерен входят в зацепление. Стрелка изменяет положение. Секунда оттикивает. Спусковой механизм — шестерню приостанавливает. Цикл — повторяется. Крохотные генераторы подают электрические импульсы, делитель частоты их преобразовывает, выводит на дисплей — переменными цифрами, сменяющимися.
Каждую секунду.
Каждую минуту.
Каждый час.
Тик-так.
Иллюзия времени, за которую они — цепляются, как за маятник, циклично описывающий вектор колебания в зоне комфорта и неведения. Всё это — не более, чем константа, им так необходимая, определяющая действительность их реальности, её — подтверждающая. Точка отсчёта, спроецированная пережитым опытом из мира физического, материального, искусственно внушённая — всем им, каждому из них, контролирует их податливые разумы, не даёт утратить рассудок посреди абсолюта относительности.
«Временно».
Здесь — нет времени. Здесь — только образы, ассоциирующиеся с определёнными временно-пространственными событиями, произошедшими — не здесь, их мысленное воспроизведение, воссозданное разумом — коллективным, объединённым в единое, неотъемлемое, контролируемым теперь — не ими. Наконец-то — не Мобиусом.
Всего лишь его — ограниченным подобием, его — дешёвой заменой — первой попавшейся благодаря совпавшим пазам для «шестерней».
Этот мир — извращённая, неправильная, стерильная версия его собственного.
В этом мире, они — влачат своё существование. Здесь, в месте, которого не понимают. Они даже не знают, чем этот мир — является, им неведомо, что «этот мир» — такое. Они — заполняют его своими ничтожными дрязгами, несущественными проблемами.
Этот мир точно кишел бактериями. Как — «настоящий».
Этот мир — его мир. Он его создал!
И этот мир — преображается с его присутствием, возвращается к истокам, медленно.
Ветер — треплет афиши по обочинам, орошает брызгами колёс несущихся машин. Силуэт женщины, изображённый на листовках, в алой шляпе с ниспадающими волосами, чёрными, длинными — зовёт за собой. Она — протягивает ладонь каждому на неё смотрящему. Она — предлагает — обещание.
«Я буду ждать.»
Листовка, одна из — падает в лужу. Бумага — намокает, пропитывается, искажается. Алый — растекается, измазывая светлый облик, уже обезображенный мрачным цветом чернил, точно копотью. Листовка — рвётся и тонет, сминается под чужой подошвой, ногами маленькими, маленького ищущего.
— Где ты, Лаура? — ребёнок, темноволосый, теряется в потоке, людском, бесконечном, — Вы… простите, вы не видели Лауру, я… — ребёнок, темноволосый, вопрошает у безмолвных прохожих, шагавших мимо. Испуганный, растерянный, наконец, обнаруживает — искомую, бежит — к ней, бросается в объятия, цепляется за подол белого платья.
— Боже, ты напугал меня, Виктор! Не отходи от меня и держи за руку, слышишь? Здесь легко потеря—ай! — с ними сталкивается мужчина, в деловом костюме, читавший на ходу, журнал от столкновения он из рук — выранивает, чертыхается, раздражается, не извиняется, делает замечание: создают здесь заторы посреди пешей зоны, когда люди торопятся на работу!
Журнал «JAMA» — тиражируемый американской медицинской ассоциацией, самый престижный в Америке, выпуска восьми-годовалой давности, в это время валяется, распластанный на асфальте, распахнутый разворотом, с заголовком, имевший не иначе, как задатки вероятного прорыва в области психиатрической терапии и нейробиологии:
«Марселло Хименес, доктор психиатрической медицины, глава администрации психиатрической больницы «Маяк» (Кримсон-сити), разработал и успешно испытал на крысах имплант, заменяющий повреждённую часть мозга. Имплант позволяет восстанавливать основные функции мозга за счёт воздействия на кору и гиппокамп электрических импульсов: «— Я уже приступил к изучению мозговой активности людей, страдающих, в частности, эпилепсией, — поясняет доктор Хименес, — Подобных пациентов часто отбирают для опытных исследований в нашей области, поскольку курс их лечения предусматривает операции на открытом головном мозге. Мне удалось выявить, что транскраниальная стимуляция переменным током (tACS – прим. ред.) на рабочую память человека приводит к….» — здесь заметка, обрывается, продолжение на странице — следующей. Мужчина забирает журнал, спешно удаляется, бросив беглый взгляд, неодобрительный — на витрины, вещавшие новостную сводку:
— И к другим новостям: к началу июня цены на семена подсолнечников упали вдвое по сравнению с аналогичным периодом прошлого года. Согласно данным, предоставленным национальной отраслевой ассоциацией, причиной падения цен стали прогнозы небывалого урожая в текущем году, в то время как… — десяток экранов транслирует, отображает, повторяет одинаковые поля ярких жёлтых цветов, бескрайних, обрезанных прямоугольниками, сливавшихся, напоминавших — застывший огонь. Мониторы вдруг — угасают, и тут же вспыхивают — женщиной в красном, протягивающей руку, повторяющей слова с афиш — «Я буду ждать», уходящей — направо, за пределы прямоугольников, голос, другой, снова вещает: «От создателей «Сербского психопата» — «Проклятье чёрных волос»! Она ждёт. Ищите её. Скоро. Во всех кинотеатрах города.»
— Мороженое! Пойдём туда! — ребёнок, темноволосый, недавно потерянный, недавно найденный, смеющийся, тянет девушку за руку, старшую сестру, вправо, к зданию с яркой вывеской: «R’s Sunflower Ice Cream». Дверь — отворяется. Колокольчик над дверью — звенит, оповещает о новоприбывших посетителях. Здесь — не людно, приятно, просторно, десятки разновидностей сладкого лакомства, небольшие столики, стены, раскрашеные яркими подсолнухами, нарисованными будто детской рукой. Дети — в восторге. Детям — нравится.
Колокольчик — не звенит, затихает. Секунды на часах — замирают. Механизмы — останавливаются. Цикл — закончен. Детские, весёлые песни — прерывается, радио — запинается, вещает «белый шум», после — переключается на другую волну:
— …есть в определенном смысле зе-а-ееркало внешнего мира. В галлюцинирующих образах, в которые нас погружа-ааа—т эта музыка…, — освещение — мерцает, с дребезжанием, прекращает функционировать.
—… «Лунный свет» повествует об одном мгновении, о застывшем лике полной…, — повествование — прерывается, звуки фортепиано вплетаются — в суету и гомон посетителей фоном — умиротворительным, успокаивающим, дарящим ощущение — безопасности: внушение, от которого не спрятаться, не убежать.
—…с «Лунным светом» мы проникаем в новую вселенную», — как мы знаем, именно так написал Хальбрейх в своей диссертации, посвящённой творчеству Дебюсси, и действительно, просто вслушайтесь в эту композицию, это перв-в-ввв—…, — голос диктора — зажевывается чистой фортепианной партией. Мелодия — звучит где-то рядом. Мелодия — звучит не из радио.
「Этот мир — меняется. Признаёт его. Поддаётся ему.
В этом мире есть то — чего он жаждет. И он — получит это.」
[status]Every world is my world[/status][nick]S T E M[/nick][icon]https://i.imgur.com/MrF7VRa.png[/icon][lz]come to me[/lz][fandom]The Evil Within[/fandom]
Поделиться32021-01-24 18:21:39
Мирная жизнь — это мираж, иллюзия, заботливо собранная из множества и множества осколков с острыми гранями. Хрупкий покой этой стены может нарушить любое потрясение, и Себастьян — не в состоянии предотвратить этот момент, ни для себя, ни для тех, кто ему дорог.
Но может попытаться отсрочить.
Для него иллюзия разрушена безвозвратно: разрушена непонимающим взглядом Джозефа, разбита вдребезги пистолетной перестрелкой; но была ещё Лили, и для неё жизнь продолжалась — как и прежде. СТЭМ для неё оставался далёким кошмаром, отголоски которого приходили по ночам, заставляя просыпаться в слезах и искать защиты под родительским одеялом, как в детстве. Были и другие последствия, более серьёзные.
— Вы показывали её специалисту прежде?— психолог смотрит на него изучающе. Неприятное ощущение препарирования заживо сбегает по коже мурашками; Себастьян передёргивает рефлекторно плечами, прежде чем ответить:
— Нет. Не имел... возможности.
— Быть может, мать?
— Она тоже.
— Кто был рядом с девочкой?
Вопрос — как свежая заноза в его подживающем, но до сих пор кровоточащем чувстве вины. Где он был, когда его дочь — страдала, когда его жена — боролась за неё? Где носило его жалкую, проспиртованную задницу, слишком занятую попытками пересажать всех преступников Кримсон-сити?
Себастьян рассказывает заготовленную историю — о разводе и дурной компании, о преступном умысле и вовремя спохватившейся матери, которая изъяла ребёнка у злоумышленников и отправила — к нему. Да, идёт следствие, поэтому разглашать подробностей он не может. Так каковы прогнозы?
— Она смышлёная девочка,— психолог наконец улыбается и перестаёт вскрывать его взглядом. Себастьян позволяет себе тайно выдохнуть.— Очень быстро навёрстывает разрыв, буквально по году за три месяца. Старайтесь не перегружать её, но и не ограничивайте: её психика возьмёт ровно столько, сколько готова вынести.
Её психика — уже перенесла слишком многое. В попытках найти идеальное Ядро, Мобиус не слишком заморачивались его интеллектуальным и психическим развитием, им это было невыгодно. Лили двенадцать лет, но сознание её только недавно сравнялось с десятилетними сверстниками, и продолжает сокращать разрыв. Продолжает раскрываться для него всё новыми и новыми гранями-лепестками своей личности, и Себастьян приветствует всё, что Лили находит в себе — своего.
Даже если это рисунки подсолнухов и прорезавшееся в последнее время увлечение фотографией.
Ей больше не нравятся яркие платья и блестящие ленты — сейчас она предпочитает джинсовые комбинезоны и прочные ботинки. Себастьян чувствует в этом определённое влияние Кидман, но не осуждает: что плохого в практичном стиле? Волосы Лили отросли, и случайный порыв ветра то и дело бросает выбившиеся из-под ободка пряди в лицо; она фыркает, отводит их рукой и заправляет за ухо, тем же жестом, что когда-то Мира, протестующе восклицает и отталкивает отцовскую ладонь, которая столь бесцеремонно взъерошивает ей волосы — снова.
— Папа!
— Ладно, ладно, извини,— Себастьян с улыбкой поднимает обе руки вверх, глядя как Лили упрямо хмурится — сводя брови тем же жестом, что он так часто видит в зеркале — и вновь заправляет пряди под ободок и за уши. Наверное, им стоит вскоре посетить парикмахера.— Не устала? Может, перекусим?
Его девочка задумывается на мгновение — и кивает, хватаясь за протянутую руку.
Паранойя Себастьяна не любит публичных помещений и открытых мест, но Лили нужна социализация, и потому — он затыкает её поглубже, толкая дверь первой попавшейся кафешки, едва заметно вздрагивает от звона колокольчика над головой. Слышится в этом звоне — сигнал, оповещение, "они здесь".
Яркая вязь подсолнухов по стенам тревогу его усиливает: с известных пор подсолнуховые поля ему нравиться перестали. Слишком много костей можно скрыть под безмятежным цветочным морем. На одной из стен пятна штукатурки складываются в очертания деревянного амбара вдали. Себастьян смаргивает наваждение и отворачивается. Светлая и солнечная закусочная нравится ему всё меньше.
— Лили, солнышко,— говорит он,— может, пойдём в другое место?
— Почему?— Лили не понимает, но и спорить с отцом не собирается. Не поедят мороженого здесь, ну так в другом месте значит. Папа её никогда не обманывает, и всегда держит свои обещания.
Не так ли?
Воздух в кафе — сухой и тёплый, прогретый солнцем, цветы по стенам — вздрагивают от касания ветра, приносящего с собой неуловимый запах дыма. Четыре стены — тесная клетка под открытым небом, из стеблей и лепестков, и раскинувшегося кругом поля; некуда отступать — бежать бессмысленно.
Мир — трескается и раскрывается, как бутон цветка; как свежая рана.
Стеклянная стена — осыпается крошевом.
И Себастьян, прижимая к себе дочь — задыхается солнечным мёртвым воздухом, захлёбывается стеклянным крошевом и осознанием: этого не может быть.
Э т о н е в о з м о ж н о.
Поделиться42021-02-06 10:09:46
Секунды возникают тысячными метра памяти, отсчитывают, измеряют несуществующее. Все они верили — в судьбу, в себя, в «бога», в науку, не верили — ни во что: им было неведомо, что всего этого — не существует здесь. В СТЭМ. Здесь — есть только его воля. Он — снова часть этого мира. Это снова — его место, принадлежит ему. Здесь реальность — в его подчинении. Но не полностью. Не всецело. Не абсолютно. Недостаточно для того, чтобы вернуть — то, что было утеряно, то, что было отнято. Недостаточно для того, чтобы уничтожить — их.
Их секунды — возникают, начинаются. Одновременно, у субъектов с кровным родством по прямой линии — у отца и дочери. Около пятисот секунд, но у каждого — свои собственные.
「Они существовали вместе, но видели каждый своё. Будто их сознание восполняло пробелы, создавая собственную реальность」
Воздух здесь — сухой. Тёплый. Прогретый солнцем. Цветы по стенам — вздрагивают от касания ветра, принёсшего призрачный запах дыма. Подсолнухи клонятся к солнцу, взращены — на крови, орошавшей землю, стекавшей с подола её алого платья, по её ногам, белым туфлям.
Вспышка.
Кожа высыхает, трескается, воспламеняется. Дермальные слои сгорают дотла в течении пятисот секунд согласно достоверным данным, полученным экспериментально; жировые ткани подобны топливу для двигателя — огня, точно воск в свече — тают за часы. Пламя иссушает мышцы, огонь — утилизирует, не способный раскрошить в органический порошок только зубы и кости, разумеется, в зависимости от температуры горения. Кости трескаются, обнажая мозг, костный, головной — следующая стадия неизбежна — пламя поглощает и их, оставляя после — только запах.
Он — втягивает ноздрями этот запах, застывший в его памяти на вечность, ощущает этот ветер «новой», не изувеченной кожей. Секунда. Ещё одна. Запах сгущается, становится железным. Запах обгорелой плоти, смешанный с гарью. Он — узнаёт этот запах. Запах «семьи». Запах «дома». Запах ложного восприятия не существовавших в его жизни объектов посреди леденящего кровь крика, до боли родного, заглушаемого его собственным ором. Запах трагедии. Запах агонии. Запах палёных волос. Запах собственной плоти точно запах жареных на барбекю свиных рёбер. Замер в ротовой полости, подступает тошнотой в глотке.
Помнит ли «Себ» этот запах? Ответ в его разуме, кровоточит воплощённым кошмаром, обнажая болевой порог психики, надтреснутой, но не сломленной. Ненадолго.
Он — ощущает. Осязает почти это «н е в о з м о ж н о» — тарабанит в чужом разуме вместе с участившимся пульсом. Искажает восприятие под влиянием прошлого опыта в отрицание. Страх. Неизбежность. Неотвратимость. Восхитительнее только миг угасавшего ужаса, полное осознание — в глазах, умиравших в его ловушках, в его экспериментах.
Но «Себ» умрёт не сегодня, нет. «Себ» — необходим ему. В его разуме, прочном, способном к сопротивлению, поглощению, не всецелом, он оставил — бесценное. В идеальном носителе информации — самое дорогое. Но это — подождёт. Сперва — Ядро. Девочка, которую «Себ» так рьяно к себе прижимает. Оберегает. Защищает.
Сможет ли защитить от себя? От той части, принадлежавшей ему, Рубену Викториано?
Сигнал — знакомый, высокочастотный, прорезает спроецированные воспоминания: Лили растворяется из сомкнутых рук Себастьяна Кастелланоса, словно морок, галлюцинация, наваждение. Грудная клетка его, ребро за ребром, разверзается в бездонную пропасть, из которой возникает рука, вторая, третья — обожжённые, с длинными когтями; вскарабкиваются по позвонкам, выбираются, опираясь за края дугообразной клетки плоских костей.
Она кричит — жаждет выйти. Его Лаура.
Но сейчас она — нереальна. Обман разума, морок, галлюцинация, наваждение, призванное сподвигнуть, подтолкнуть забыть о дочери на секунду, чтобы дать ей — исчезнуть. Секунда. Одна из пятисот. Ему — этого хватит. Хватит одного касания.
— Всё еще веришь, что сбежал, Себ,— он не спрашивает, утверждает, — но правда в том, что твоё тело лежит неподвижно, подключенное к СТЭМ. В их руках.
Его нет — нигде, но голос, принадлежавший ему уже более трёх лет, голос Лесли Визерса — не растерян, более не спутан патологией цикличности действий кататонического синдрома. Отныне это — его голос. Волевой. Беспрекословный. Идущий к единственной намеченной цели. Он звучит со всех сторон, отовсюду. Да, он — призрак, но теперь он живёт в каждом из них.
— Тебе не убежать. Они — уже идут за тобой.
「Они находились рядом, вместе, но видели каждый своё. Будто их сознание восполняло пробелы, создавая собственную реальность」
Время — останавливается. Часовой механизм — замирает. Лепестки подсолнухов — не колышутся. Ветер — прекращается в горизонтальном бесконечном падении.
Он — взирает на неё: чёрные волосы, посеребрённые золотом заката, глаза — синие озёра на фарфоровом лице. Лаура. Морок, галлюцинация, наваждение. Секундное дежавю, ничего более. Дети — не вызывали у него научного интереса в его исследованиях — их разум был слишком слаб, неустойчив, но, похоже, Мобиус нашёл им «новое» применение. Но это — не имеет значения. Значение имеет только то, что Ядро — стоит перед ним. Стоит только протянуть руку.
Отец — обнимает её, но картина её мира рассыпается стеклянным куполом, топит её не в пространстве — во времени воспоминаний, не принадлежавших ей, принадлежавших — ему: топит в закате того дня, когда должен был вспыхнуть амбар, вместе с ним внутри, вместе с ней. С Лаурой.
Он — помнил визги этого ребёнка в обрывках чужих «не»-воспоминаний. (Крик Лауры звучал — оглушительно громче, лишал рассудка, звучал — больнее, мучил, пытал, умерщвлял заживо).
Так его дочь всё-таки «выжила» в пожаре, которого никогда не было, которого — не существовало. Какое счастье, «Себ». Вот это фантазия — стеклянная стена «общего» опыта, «одинаковой» «боли», «идентичной» травмы, рушится вдребезги, складываясь в осколки жажды показать эту настоящую боль — ему, «Себу», показать боль ту самую, оказавшуюся для него — ложной, в каждом обугленном дочерна нерве, перерезанном, отодранном от плоти. Жажда — не реализована, не на этот раз, не будет. Себастьян Кастелланос — необходим, нужен. Не меньше, чем — она.
Её разум — слаб, для него — подобен открытой книге, незамысловат, примитивен. Он — проникает в него, извлекает необходимые воспоминания, аккуратно, мгновенно, имитирует — досконально. За доли секунды. Светлые волосы, холодные глаза, жемчуг на ушах. Крик. Страх. Обещание. Ожидание. Тоска. Каждый день. Каждую деталь, каждое движение он — воспроизводит неотличимо пугающе правдоподобно.
— Лили, доченька,— он произносит это не своим голосом, — знаю, что обещала найти тебя, но я не могла, солнышко. Прости, что меня не было рядом. Ну же, иди ко мне, я так скучала по тебе, пойдём, папа нас догонит, — он протягивает к ней — не свою руку, распростирает — не свои объятия.
Она — не видит того, что видит её отец, гипотетически, не должна была, по всем законам его мира. Они — в своих собственных заполненных пробелах унифицированной Мобиусом реальности, не инертной. Ему — не было нужды пугать её. Иначе — сила Ядра выйдет из-под контроля. Иначе —он не получит то, что ему — нsеобходимо. Именно поэтому, для этого дитя он — самое желанное: утерянная мать, однажды aпоклявшаяся вернуться. Пусть сделает шаг. Ему — этого хватит. Ему — будет достаточно одного прикосновения.
[icon]https://i.imgur.com/jh36Xml.jpg[icon]https://i.imgur.com/jh36Xml.jpg[/icon][status]divide et impera[/status][lz] every world is my world[/lz]
Поделиться52021-02-06 16:45:38
Страх следует за ним по пятам жадным зверем с тех пор, как они выбрались. Страх подкрадывается к нему по ночам, ласково сжимая ледяными пальцами сердце, страх поёт ему колыбельную из огня и криков, страх мурлычет в его груди, когда он обходит дом с револьвером наготове, страх смеётся в затылок каждый раз, когда он опускает ручку двери в комнату дочери, страх смотрит его глазами, втягивает воздух его лёгкими, опутывает его мозг сетью ядовитых побегов.
Это — тень на краю зрения, это шорох на грани слуха, это встающие дыбом волоски на загривке, это въевшийся в его душу и плоть кошмар наяву; это то, что подарил ему СТЭМ — и сейчас оно рвётся наружу, вспарывая его изнутри обугленными когтями.
Дочь растворяется в его руках, словно сон, иллюзия, случайное видение
разве он сумел спасти её?
подсолнухи склоняются над ним безмолвными свидетелями, и в застывшее безмятежное небо взвивается двойной крик — её и его
разве он сумел спасти себя?
кровь забивает горло, собирается на губах влажной пеной, и почему-то першит безвкусием пепла.
Лаура — рвётся наружу, окрашивая золотой и зелёный в багряные тона, Лаура — церемонится с ним не больше, чем бабочка со ставшей ненужной куколкой, вскрывая с таким трудом собранное здравомыслие по ненадёжным швам. Обожённые ладони упираются ему в плечи, когти царапают шею, чёрные волосы — гладкие, блестящие — падают на лицо, забиваются в рот. В пронзительном вопле — ярость её брата; ярость раненого, но не добитого зверя, готового идти за обидчиком до конца. Она помнит каждую вспышку, каждую искру, каждый огненный болт; помнит и чувствует так остро, словно это было только что, словно Себастьян никогда не покидал СТЭМ – так и застрял в невидимой клетке из бесконечности, обречённый убегать и прятаться и не находить покоя, вечно преследуемый своей памятью и чужой ненавистью.
Лаура горит – каждое мгновение своего существования, и Себастьян сгорает вместе с ней, разделяя обречённое существование на двоих.
Копоть и пепел оседают на мутной зеркальной поверхности, забиваются в извилины, трещинами рисуя неприглядно хрупкую картину человеческой вменяемости. Сколько ударов может выдержать самое прочное полотно, прежде чем сломаться? Себастьян – не был цельным уже очень давно, и сейчас – рассыпается в пыль. Стеклянное крошево иллюзий ломается на зубах, впиваясь осколками в язык. Ужас в нём прогорает в апатию – всё было бессмысленно, они не выбрались, он – не смог спасти никого, и сам остался в живом кошмаре. Он подвёл – всех.
Он подвёл – её.
Лаура склоняется над ним, и с бледного искажённого лица на него смотрят неожиданно знакомые глаза
синие, как рассветное небо
мутно-белёсые от жара
смеющиеся
плачущие
родные
незнакомые
глаза дочери
глаза сестры
Л И Л И
Мысль пробивает онемевшие чувства электрическим разрядом, стряхивая оцепенение. Это – что-то мощное, глубокое, прочное, живая нить, что держит Себастьяна – вместе, что делает его – собой, что не под силу исказить даже пыткам Рувика. Это данное себе обещание: служить и защищать. Это – то, кто он есть и кем – будет.
Запястье Лауры в его руке – неожиданно тонкое, вопреки скрытой в нём силе. Себастьян рвётся, перехватывает её за волосы, за горло, заглушая наконец разрывающий голову крик, и от установившейся тишины до боли звенит в ушах, но Себастьян эту боль едва ли замечает. Сейчас он не думает о том, с какой лёгкостью тварь из его кошмаров может разорвать его на части; не думает, что безоружен; сейчас вся его суть сосредоточена на одной простой цели. Защитить Лили. И ему абсолютно неважно, что встанет между ними: человек, монстр, чья-то воля или его собственный разум.
— Не в этот раз,— хрипит сквозь осколки в горле, сжимает руку сильнее. Лаура вздрагивает, идёт рябью помех, сжимается в завесу тёмных волос, уступает ему – Себастьян знает это, чувствует её, понимает, что она чувствует его тоже. В другой раз это испугало бы его до чёртиков, сейчас – лишь отмечается мельком, откладывается на после.
Один такт – одна секунда – один удар сердца – и призрак исчезает, обращаясь пеплом, словно и не было её никогда, и грудь Себастьяна снова цела, только чувство ярости, и боли, и страха – не уходит, затаившись где-то внутри, как яд, как осколок шрапнели, след войны, которой не было, ведь Себастьян никогда не воевал – только сражался. За себя, против себя, против Рувика…
Рувик.
Себастьян не знает, как и откуда Рувик появился здесь, не знает, какую цель он преследует – что ещё может быть ему нужно от них; как они снова оказались в СТЭМ, или как им придётся отсюда выбираться, выбрались ли они вообще; он не знает, но точно уж не собирается этому остановить его. Он не знал тогда – и выжил; и готов сделать это ещё раз.
Ради Лили. Ради Миры. Ради Джозефа и Кидман.
— Рувик, сукин ты сын,— выплёвывает Кастелланос в пространство, зная – чувствуя – что его слышат.— Не знаю, какую больную игру ты затеял, но не смей втягивать в неё мою дочь!
Тишина. Только золотое море подсолнухов качает цветочными головами будто в насмешке. Себастьян чертыхается сквозь зубы, и лезет в карман за спичками.
Если опыт в СТЭМ чему-то и научил его, так это тому, что семья Викториано хорошо понимает язык огня.
Золотое небо становится красным, и отдалённый крик Лауры вновь заполняет его голову.
Себастьян ждёт.
Детская психика невероятно слаба, и одновременно с тем невероятно живуча. Словно примятая тяжёлым сапогом зелёная трава, она гнётся, стелется, не в силах дать отпор – и после, поднимается снова, затягивая без следа как вытоптанные тропы, так и чёрные пятна пожарищ. Зелёный покров надёжно хранит тайну от стороннего взгляда.
Лили умная девочка. Она, возможно, не понимает всего, но старается, схватывает на лету, с жадностью впитывая всё, что этот мир может ей предложить. Сейчас почти половина её жизни – размытое пятно, которое она стремится закрасить поверх новыми яркими красками. Лили хочет быть сильной – как папа. Как мама.
Лили – умная девочка. Осторожная. Папа учит её быть внимательной, всегда смотреть по сторонам, не доверять незнакомцам. Даже если у них – знакомое лицо и знакомый голос.
Одноклассники Лили жалуются на чересчур опекающих родителей, собирающих им завтрак, поправляющих шарф, звонящих несколько раз за день. Спрашивают, как она терпит это. Лили в ответ пожимает плечами: она не терпит. Она понимает, что для папы это необходимо, знать, где она, что с ней, что она – рядом и в безопасности, но объяснить причины – не может. Впрочем, клеймо «папиной дочки» для неё вовсе не обидное, ведь её папа – самый крутой и учит Лили разным классным штукам. Например, как правильно вывернуть руку доставучему Рону, который решил украсть её блокнот с рисунками. «Я всегда здесь для тебя,— говорит папа, гладя её по волосам,— но некоторые сражения ты должна пройти сама, понимаешь? Неважно, выиграешь ты их, или проиграешь – это опыт. И это никак не отразится на том, что ты моя любимая девочка».
Лили – чувствует, что сейчас одно из таких сражений.
Она скучает по маме, конечно: скучает по её ласковому голосу и тёплым рукам, по ощущению безопасности, которое всегда было с ней. Мама – смутный белый силуэт, который приходит к ней во сне и прогоняет кошмары про одиночество и чувство потерянности. Мама охраняет её во сне, папа – наяву. Лили мечтает, что однажды они встретятся, и всё станет хорошо, как было когда-то, во времена из рассказов папы, которых она почти не помнит, но верит, что они были.
Стоящая перед ней женщина выглядит как мама, говорит как мама, протягивает к ней руки – наверняка тёплые и немного сухие, какие были у мамы; но Лили чувствует это ощущение сна наяву, пропитавшее её воспоминания о своём-чужом городе, и неожиданно колеблется.
— Где папа?— спрашивает она, оглядываясь по сторонам. Золотое поле подсолнухов – красивое, будто нарисованное. Ненастоящее.— Я не хочу идти без него.
По пространству пробегает слабая рябь помех. Словно где-то вдали бросили камень в воду.
Поделиться62021-02-07 12:08:25
Он — зовёт её не своим голосом, но дитя — не слушается. Он — протягивает не свои руки, но дитя — не подчиняется, задаёт вопросы такие «человеческие», такие — ненужные. В глазах Лауры, с детских фотографий — непонимание, недоверие. Уголки рта едва приподнимаются, гнев колышется, пока — умиротворением. Он — не отвечает.
Пространство искажается рябью помех — сигналы между нейронами в зрительной коре сопротивляются в попытке вытеснить влияние — чужеродное, интерпретацию визуальной информации, навязываемую — им, насильную.
Но кто является источником.
Кто создаёт их. Она.
Или он.
«Себ».
Рувик — взирает на его страх, его отчаяние, его боль, это — питает, переполняет его.
Рубен чувствует его страх, его отчаяние, его боль, это — едва ли касается его, как рябь брошенного в воду камня, там, вдалеке, в глубине зоны его разума, ответственной за эмпатию, за сострадание, давно омертвелой вместе со смертью Лауры, возможно, с рождения.
Рубен — видит это и упивается чужим страданием.
Рувик — крошит это в пепел и растаптывает. Раз за разом его преследует, переполняет, касается — только её вопль.
Лаура — кричит, и сущее сгорает вместе с ней. Лаура — горит, и «Себ» горит вместе с ней. Эта ничтожная бактерия — ещё не понимает: Лаура — в нём. Им гореть — втроём. Эта ничтожная бактерия — сопротивляется, всегда сопротивлялась его воле, оттого Рубен жаждет— подавить его, смять его череп в теперь не обугленной ладони, собственной кожей, нервными окончаниями сквозь рецепторы осязания ощутить его последний миг, раздвинуть крошево костных фрагментов, пропальпировать склизкое упругое вещество его головного мозга, дотронуться до тепла его крови, поглотить его.
Но «Себ» — противится до последнего. Лаура, морок и наваждение, Лаура-галлюцинация, обращается пеплом из его кошмаров, амбар снова растрескивается в уголь, пространство снова искажается помехами — поле подсолнухов поддёргивается, исчезает на долю секунды, возвращается в стены низшего уровня псевдореальности, созданной Мобиусом.
Но он — сильнее их всех!
Этот мир — принадлежит ему. Подчиняется — ему. Зацикленное радио успевает отозваться нотой фортепианной партии, но реальность снова становится — насильственной, подавляемой — его волей, его разумом, стены кафе — снова обращаются пепелищем выжженных подсолнухов. Он ждал слишком долго. Терпение — не его черта. Ему надоело «играть», он — рискнёт, отнимет силу Ядра — силой. Поглотит её, подчинит себе. Ему надоело «играть», и он — делает шаг к ней, исчезает, возникая за ней, за её спиной, с протянутой рукой.
Мгновенно.
Ладонь покоится на её темени — сила переполняет его — сила, его собственная, но…
Не сила Ядра.
Она — не.
Ярость вспыхивает вырвавшимся из глубин воспоминаний огнём, пламя беснуется и пожирает всё, чего касается, дитя — кричит, и сущее сгорает вместе с ней. Дитя — горит, и «Себ» горит вместе с ней. Вместе с Лаурой — будет гореть каждый из них!
Морок, галлюцинация — такие реальные, ибо он определяет, что здесь реально, а что нет.
Он прикрывает глаза и, как в глубокой воде, тонет в её разуме сквозь пёстрые образы. Он скользит между ними обугленным пятном, отшвыривая ненужное, углубляясь в искомое.
«Оставь мою дочь! Беги Лили, прячься! Я найду тебя, обещаю!»
STEM — благоволит ему, STEM — ведёт его и он оказывается — там, в том самом месте.
«Что ты делаешь, Мира?!»
В том самом месте, где маленькая трещина, деталь — незначительная, упущенная…
«Я защищаю свою дочь!»
…под названием «любовь» — расколола его план.
«Дура, сила которой она управляет, ты не понимаешь!»
Он — пальцами отодвигает детский страх, смахивает туманную пелену эмоций, вдыхает эхо силы Ядра, и видит. Видит, ощущает, чувствует, как «сила» ускользает из детского разума, и устремляется…
«Нет, это ты не понимаешь, на что я способна, чтобы её спасти!»
…к той, чей облик он принял для «игры».
Она.
Рубен стискивает зубы, убирает ладонь от чужого темени, медленно отходит прочь, спиной вперёд, подёргиваясь рябью, сбрасывая искажение визуальной интерпретации, насильно навязанной, доминирующей, подавляющей STEM. Интерпретации той, что сейчас обладала способностями Ядра.
Пространство снова искажается помехами — поле подсолнухов поддёргивается, исчезает полностью, оставляя пустой обугленный квадрат. Без окон. Без огня. Без боли. Без людей вокруг. Выхода нет.
Кроме того, который только что создал он — зацикленное радио продолжает извлекать из динамика покорёженный «Лунный свет» фортепианной партией, двери распахиваются, простирая единственный отсюда путь.
— Ты опоздал, Себ. Вы уже втянуты, — уголки рта, не его, едва приподнимаются, он — бросает взгляд на Себастьяна из-под капюшона, утопленного ржавыми разводами, взирает на него не своими глазами — глазами Лесли Визерса, — Мобиусом.
— Единственный выход — это вход, — с этими словами он разворачивается — медленно, увлекает за собой в уже знакомую тьму, в неё перешагивает, телом Лесли Визерса. Во тьму, ведущую в глубины его памяти, к собственному особняку, за дверями которого — лица на фамильном портрете — оплавляются, размазываются, растекаются, точно кожа — его собственная, тридцать лет назад. И только лик дорогой Лауры с застывшей на губах улыбкой, вечной, осуждающей, остаётся светлым и не тронутым тлением.
[icon]https://i.imgur.com/Y0GAcLF.jpg[/icon]
Поделиться72021-02-07 13:23:15
Себастьян ждёт, пока подсолнухи вокруг него облетают чёрным пеплом с обугленных стальных прутьев частокола, превращая цветущее поле в смертельную ловушку. Себастьян — закрывает глаза, когда пространство вокруг течёт и смазывается, пытаясь увлечь его в водоворот смертельной иллюзии; Себастьян чувствует ползущие по его венам жгуты колючей проволоки; Себастьян вдыхает запах смерти и пепла, заполняющий дыру в его душе — вписывающийся туда идеально, словно СТЭМ только и ждал его возвращения; и единственное, что выводит его из этого транса, это крик. Девичий крик. Детский крик.
Лили!
Ловушка захлопнулась, и в красивой оболочке более нет нужды. Иллюзия закусочной истлевает под резкие, негармоничные подрагивания струн фортепиано, обнажая своё неприглядно-гнилое нутро — истинную сущность системы. Лили стоит перед ним в двух шагах, закрывая лицо ладонями; она плачет, и Себастьян — без раздумий бросается на защиту, как и всегда. Окутывает объятиями, гладит по затылку, перебирает отросшие чёрные волосы, позволяя цепляться за себя, говорит на ухо какую-то ерунду, бессмысленно-утешительную, и — ни разу, ни на мгновение не отводит взгляда от фигуры перед ним.
Лесли. Но не тот Лесли, что подобно белому кролику вёл их всех глубже в СТЭМ, нет — это Лесли из его галлюцинаций, Лесли-разбитое-зеркало, Лесли-свободный, Лесли, толкающий двустворчатые двери лечебницы уверенным жестом хозяина.
Не Лесли.
Рувик.
— Расскажи мне что-то, чего я не знаю, — огрызается Себастьян рефлекторно, потому что он — зол (в ярости), и напуган (в ужасе), и его голова — это кипящий котёл эмоций и предположений, готовый разорваться, и дочь в его руках дрожит, и она не должна снова сталкиваться со всем этим, он вытащил её, должен был вытащить, и Мира — Мира пожертвовала собой, и если это всё было зря, то... Кастелланос жмурится, стараясь подавить вгрызающуюся в затылок боль, а когда открывает глаза — перед ним открывается дверь.
Это не выход. Всё, что он знает о СТЭМ, говорит ему, что это лишь очередной путь на новый уровень кошмара, приглашение, насмешливое в своей услужливости. Безмолвное напоминание о том, что здесь он не может ничего — даже выбрать направление, обречённый двигаться по предсказанному маршруту, словно крыса в лабиринте под пристальным взглядом наблюдателя. Крыса может думать, что она находит путь сама, но правда в том, что каждый её шаг — предопределён от начала эксперимента.
Себастьян выпрямляется, поднимая с собой затихшую Лили, усаживая её на бедро — она по-прежнему цепляется за его шею, и он не может найти в себе сил отстранить её от себя. "Лунный свет" странным образом нервирует его и одновременно — успокаивает, погружая в некоторого рода транс; он привык ассоциировать эту мелодию с иллюзорной безопасностью убежища, и если подумать — она слишком часто звучала вокруг него. Музыкальная вставка по телевизору, радио в машине, мелодия в магазине, и он — был слишком слеп, слишком увлечён, чтобы понять...
Безмолвная тишина особняка Викториано проглатывает их, выпуская в столь знакомое полукружье входного холла. Себастьян крепче прижимает к себе дочь и сверлит взглядом затылок белой фигуры в отдалении. Он знает лучше, чем пытаться получить ответы от Рувика, и тем не менее, вопросы — рвутся с языка, раздирают его мысли, тянут его следом не хуже строгого поводка.
Желание "знать" сгубило не одну чёрную кошку на этой тропе.
Но удовлетворение каждый раз возвращало её обратно.
— Как это возможно? Если Мобиус,— Себастьян давится на мысли об оперативниках, наводняющих дом Джозефа, о Джозефе, боже, он так и не выбрался, он по-прежнему живёт в этом кошмаре!..— если Мобиус здесь, то почему здесь — ты? Почему они — мы — ещё живы?
"Почему этот мир выглядит таким нормальным?"
"И если это всё СТЭМ — то кто Ядро?"
Среди хаоса и грядущего ужаса, его душу ранит мимолётный проблеск надежды: возможно ли что...
Эту мысль он давит — безжалостно. В СТЭМ нет места надежде.
— Что тебе нужно?— спрашивает Себастьян у ожившего кошмара.— Кроме того, чтобы мы страдали — это я уже понял.
В СТЭМ нет места надежде, и всё же Себастьян — надеется, что его страданий Рувику будет достаточно, и не придётся втягивать в это и Лили.
Поделиться82021-02-12 20:12:57
«Она говорила, что дом подобен телу, и у каждого дома есть глаза, и кости, и кожа, и лицо.
Эта комната — сердце дома.
Нет. Не сердце.
Желудок.» ©
Он — медленно отталкивает двери, распахивая вскрытую грудную клетку, припорошенную пеплом. Обугленная полость разверзлась вымаранной гарью, выпятив опаленные кости — продольные и поперечные рёбра, обглоданные огненными языками до праха, до основания — в уголь, стылыми расплавленными внутренностями распластанный по каждому байту, по каждому синапсальному субстрату хранения не его — их воспоминаний, в которых они — обратили всё, принадлежавшее ему — в пепел, выпотрошивший в чернь всё до последнего предмета, до последнего исследования, до последнего портрета.
Он — медленно ступает, вторгается, и с каждым шагом поглощает их реальность, отобранную ими, присвоенную ими, в которой они — решили, что одолели его, заперев в темнице множественных разумов, в его новом, подвластном только ему, мире. В реальности, в которой они — выпотрошили его грудную клетку до основания, вытащили внутренности и сожгли до черни всё, что являлось доказательством её существования — прошлого и будущего его Лауры, но к своему провалу, сохранили главное — его разум.
Она не умерла в нём.
Он — ступает ещё медленнее, дожидаясь «гостя», нет — дожидаясь «сестры», с каждым новым шагом их реальность обращая своей собственной — продольные и поперечные рёбра обращаются несущими стенами и сводом, выстраиваются запустелым затхлым замкнутым ледяным холлом; копоть растворяется, обнажая выцветший мрамор и ветхие обои, возвышая громоздкий канделябр над головами, перерождая уголь в деревянные ступени, ступень за ступенью выстраивая лестницу его воспоминаний, ведущую к его всепоглощающему контролю. Над всеми ними. Его разум — преобладает в этой области, переписывает коды, ломает их контроль, воссоздавая собственный особняк, свою вотчину, свою темницу, свою лабораторию — таким, каким он его помнил, таким, каким презирал, каждую прожитую здесь секунду после того «инцидента»: отныне это место такое, каким должно быть, такое, каким было прежде, чем они его — убили и превратили всё в пепел, прежде, чем отняли его СТЭМ — и сделали своим. Думали, что сделали. Пусть — видят. Пусть — смотрят. Они — ничего не смогут сделать.
Улыбка продолжилась, улыбка не померкла — там, в их реальности, это тело было несовершенно, это тело доставляло проблемы, меньшие — чем у него были до пожара, но здесь, но теперь — они ему неведомы, всё подвластно. Себастьян — опасается, Себастьян — трясёт поджилками со стылой кровью, сворачивающейся в гематомы до получения удара — не за свою жизнь, за жизнь девочки, о-о — он ощущает этот давно забытый привкус не обугленным ртом, не испепелённой гортанью: вкус чужого отчаяния, вкус предшествовавшей биологической — моральной внутренней смерти. Он — помнит, Рубен Викториано, он ведь и сам — умер однажды также. Но «Себ», «Себ» — вернулся к жизни, когда должна была бы — Лаура. Он — почти готов вонзить орбитокласт в нужные доли головного мозга, в то, что разум «Себа» в качестве мозга — отображает, чтобы вырвать из него то, что принадлежало ему — каждый байт информации её сознания, часть его Лауры,
ноздри раздуваются в отображаемом разумом гневе, пространство поддрагивается помехами в нетерпении, секунда — возвращение самообладания.
— Потому что я создал этот мир. Но я — расходный материал в их игре.
Он — останавливается напротив фамильного портрета с оплавленными лицами, с расплавленной кожей — отца и матери, сгоревших, увы, не заживо, впаянных в каркас раскалённого автомобиля. Они — по-прежнему смотрят на него, с отвращением, ненавидящими глазными яблоками, точно вытекающими из глазуньи яичными желтками, он — отвечает тем же, обугливая их лица гарью одним мановением мысли в его мире.
— Как и вы.
Он — не оборачивается, ибо в этом мире — чтобы знать, ему не нужно видеть. Он смотрит только на неё — ведь только она — по-прежнему улыбается ему, навечно прекрасная, застывшая в одном единственном миге: её глаза по-прежнему — точно чёрные неподвижные озёра, взирают, обвиняют, и вина невидимым острием перерезает горло, находя отражение в его власти над пространством — он не может смотреть на неё — и холст с её глазами распарывается надвое, обнажая изнанку его сути — это он сделал с ней, это он виноват. Нет. Не он. Они
Все они.
Каждый из них.
— Я — верну то, что принадлежит мне и останусь с этим здесь. Это всё, чего я когда-либо хотел, — он касается щеки собственной сестры с перерезанным взглядом, нанесёнными на холст росчерками масла: СТЭМ повинуется, механизм срабатывает, отворяя тайные проход, массивные двери, ведущие в дальние коридоры подвала, лаборатории.
— Но они — не позволили мне в первый раз. Не позволяют и в этот. Это он — контролирует СТЭМ.
Безмолвная тишина его особняка проглатывает их, всех вместе, одновременно, декорации сменяются, охватывая воспоминание.
Чужое.
Они — оказываются напротив внушительной установки, опутанной кабелями, высокотехнологичной аппаратурой, основанной на его чертежах и разработках, терминалы — пусты, подсоединены к колбе с вычлененным из организма головным мозгом, и напротив стоит — он. Человек в чёрном костюме, отнявший — всё, расчленивший на фрагменты, присвоивший его разработки — он — зря вошёл тогда в СТЭМ, он — об этом пожалеет, он — был недосягаем для собственной смерти, для убийства, но его разум — отпечатался в СТЭМ подобно открытой книге: воспоминания сливаются в единый поток, воспроизводятся и транслируются одновременно, разом преобразовываясь в абсолютное знание свершившегося факта, произносимого его раскрывающимся и захлопывающимся ртом в непрерывном белом шуме: два миллиона эксабайт необходимо внедрить в систему для охвата беспроводного СТЭМ по всему земному полушарию; двадцать тысяч человек достаточно подключить к искусственной реальности, и тогда они погрузят в СТЭМ целые города, целые государства, под свой единоличный контроль. Кримсон-сити — первый.
Шум — взрывается, прерывается разом, опустошая переполненную чашу до истощения, Лесли Уизерс поворачивает голову к Себастьяну Кастелланосу, произносит без улыбки.
— Он был — здесь. Все мы были здесь с самого начала. Я знаю — кто он, чего он жаждет, чего боится. Он — убил меня, и я — сделаю с ним — то же. Я даю тебе выбор, «Себ». Ты можешь умереть, глядя на мёртвую дочь. А можешь вернуть и её. Как и я. У тебя есть ключ. Ты всё ещё жаждешь увидеть жену? Так же, как и я — сестру. Всё — в наших руках. Выбирать, умирать или нет — тебе. Гарантий — нет.
И он снова отворачивается, удаляется в коридор, а ладони, не обугленные, тянутся, чешутся коснуться его головы, вытащив вложенную информацию. Фрагмент её сознания. Он это сделает, позже, или много позже, каков бы ни был ответ. Ответ — один: двери позади, вход в особняк, исчезают. Выхода — нет.
[icon]https://i.imgur.com/Y0GAcLF.jpg[/icon]
Поделиться92021-02-12 20:23:16
Ответы Рувика не ответы вовсе, а путанная головоломка из слов и полунамёков. Ожидаемо. Себастьян стискивает зубы, вдыхает, втягивая затхлый воздух, пропитанный пылью и ржавчиной, поворачивает голову, прижимаясь щекой к чёрным волосам дочери. Непозволительной вольностью позволяет себе на мгновение закрыть глаза, отрезая изменчивую реальность чужого разума от своего – дрожащего от множества мыслей. Выдыхает.
Рувик – здесь.
Они – в СТЭМ.
Снова.
Принять это не выходит, разум – сопротивляется давлению, отрицает очевидное, пытается изо всех сил сохранить иллюзию целостности, столь грубо разбитую. Осознать сложно, удержать осознание – больно почти физически, и Себастьян с невольным внутренним содроганием раскаяния вспоминает, как выглядел Джозеф, вынужденный пройти через то же самое; через понимание того, что твоя жизнь в очередной раз оказалась ложью, красивой картинкой на треснувшем стекле. Что реальность нереальна, и ты – всего лишь разменная монета в чужой игре. Снова.
В круговороте мыслей злость вспыхивает и гаснет, не успевая разгореться под холодными порывами ужаса. Себастьян старается собраться, но выходит так себе, и, пожалуй, на ногах его держит только вбитое в позвоночник упрямство, да потребность защищать дочь. Его шансы против Рувика – фата-моргана, дым на ветру, и всё же, Себастьян не планирует отступать – даже перед лицом свергнутого «бога».
– Что. Тебе. Нужно, – повторяет вопрос, потому что играть в недомолвки и недоговорки ему надоело ещё две жизни назад. – У тебя на Администратора зуб, я понял, он не мой любимчик тоже – но почему я должен выбирать твою сторону? Ты пытал Джозефа. Едва не убил меня. Угрожаешь моей семье. Прямо сейчас, ты ничем не лучше, чем они.
Вспышка – оглушает, слепит, разрывает голову яростным визгом; длинные когти прорываются сквозь мякоть мозга, царапают изнанку черепа, разрывая связи между пониманием и чувством. Воздух раскалённым свинцом затекает в грудь, сердце загнанно поднимает пульс, сердце не хочет умирать, и не хочет Себастьян, но желание его сейчас значит не более, чем одинокий порыв ветра перед надвигающимся ураганом. Рувик – равнодушно прошёл сквозь хрупкие стены его реальности, смёл единственную иллюзию защиты, оставив Себастьяна цепляться за руины и осколки. Он на коленях – не осознавая этого – сжимает голову в руках, сведённый до одной простой функции: удержать, сохранить, выстоять.
Лили – смущена и растеряна, но вопреки ожиданиям, испугана значительно меньше, чем можно было ожидать. Чувство текущей вокруг реальности СТЭМ для неё почти привычно; смутный отзвук воспоминаний того времени, когда она была Ядром системы, связанная одновременно со всем и всеми.
Отец, даже захваченный болью, не позволяет ей пораниться – Лили выскальзывает из его ослабевших рук, тихо опускается на пол, а следом опускается и он, обхватив голову и зажмурившись, словно пытаясь удержать её вместе. Лили очень хочет ему помочь, но не знает – как и чем, кладёт ладонь на окаменевшее в напряжении плечо и смотрит на стоящего перед ними человека.
Он выглядит молодым, но сквозь бледную кожу и лохматые волосы проглядывает кто-то другой – старше, темнее, грубее. Тот самый человек, который пытался притвориться её мамой. Человек, который причиняет боль её отцу. Человек, который ищет силу Ядра, как и многие до него.
Лили многое не помнит, и ещё больше забыла, но СТЭМ никого не отпускает без следа. Ментальный пейзаж охватывает её руки невидимой сетью шрамов от живых нитей, удерживающих мир вместе – груз, снятый с неё матерью, но оставшийся в подсознании, проросший сквозь пытливый, развивающийся разум. То, что едва не сломало её отца, для неё стало частью нормальной реальности; в некотором роде, СТЭМ для неё – реальнее «настоящего» мира.
Может, потому она так легко принимает происходящее.
— Ты хочешь стать Ядром, — Лили не сомневается, не спрашивает – утверждает очевидное. – Ты сможешь освободить маму?
Человек перед ней – страшен в том, насколько вольно он себя чувствует среди СТЭМ. Весь опыт Лили подсказывает, что хороший человек так владеть пространством не сможет, но потом она вспоминает маму,
которая стала таким человеком из-за неё, и чёрно-белая картина детства приобретает серые полутона.
«Бояться – это нормально, — говорил отец, — главное – не поддаваться страху».
Человек перед ней страшен, но может помочь, и это – весомый аргумент.
Тому факту, что его голова ещё на месте, Себастьян несказанно удивлён. По ощущениям, его мозг давно уже должен был стечь ему на плечи через уши, но нет – пульсирующий болью комок нервных клеток до сих пор находится внутри черепа, а не снаружи. Да и сам он… цел. Полон судорог в стянутых мышцах и кажется, что болит до самого костного мозга, но все конечности – на положенных местах.
— Лили, — хрипит он, ища воспалённым взглядом дочь, цепляется за тёмное пятно куртки сначала глазами, затем – ладонью,— ты в порядке?
— Да.
Ему бы задуматься, почему Лили так спокойна, но его голова больше напоминает гудящий улей, чем вместилище разума, и потому Себастьян принимает её ответ как должное. Упирается ладонью в гладкие плиты пола, на глазах плывущие в дорогой паркет (труху и пепел), поднимается на ноги, обретая равновесие. В СТЭМ, самый надёжный ориентир — ты сам.
— Всё такой же манипулятивный ублюдок, да?— говорит Себ Лесли-Рувику, вытирая дрожащей ладонью подбородок.— Есть ты и твои желания, а все остальные — микробы и паразиты. Но ты не ответил: зачем. Зачем всемогущему тебе — мы?
— Он может помочь вернуть маму,— говорит неожиданно Лили, чуть тянущая его за рукав. Кастелланос от неожиданности — неуместно фыркает:
— Этот мудак не может помочь даже самому себе, не то, чтобы помогать нам. Не уверен, что в его лексиконе есть такое слово.
Более твёрдым жестом он задвигает дочь за себя, отгораживая её от Рувика. Мало ли, какие ещё странные мысли тот сможет ей внушить.
— Для меня нет разницы между тобой и Мобиусом. Так что мне помешает отойти в сторону и поискать выход, пока вы убиваете друг друга?
По помещению проходится сквозняк; тихое движение воздуха — как смешок над ухом, от которого поднимаются волоски на шее.
Поделиться102021-02-15 18:14:31
Он утруждается, терпеливо выслушивает вопрос, ещё один. И ещё один. Но его терпение – набухает требухой в коридорах-кишках особняка, пульсируют, уподобившись немощно-живому: трещина за трещиной обои с брызгами лопаются и сквозь ветхую плоть его воспоминаний по каменным трещинам начинает сочиться свернувшаяся кровь, стекать вниз, проникая всюду, обволакивая каркас, стены и фундамент, оставлять разводы цвета её испачканного закопченного платья здесь.
Везде.
Что. Ему. Нужно?! Неразумные вопросы — раздражают, понуждают — к жажде умерщвления. После всего, что он ему поведал, после всего, что он внедрил в его разум, Себ всё ещё не понимает, что ему нужна только Лаура?! Одно, даже не движение: намерение, мысль, и он выпотрошил бы его до основания, изувечил своей собственной реальностью его недалёкий разум, служивший теперь вместилищем для его возлюбленной сестры, извлёк бы каждый драгоценный фрагмент —попытался бы, а затем вынудил бы придушить собственную дочь, сделать так, чтобы она задохнулась, умерла, сгорая не в огне, а в той лёгкости асфиксии, в том милосердии, в той скоротечности кончины, в котором было отказано его дорогой Лауре.
Но не время для гнева. Кровь просачивается в щели, впитывается обратно в выцветший велюр: СТЭМ в этом сегменте всё ещё подчиняется ему, здесь их контроль — наиболее уязвим. Это — можно использовать, чтобы надавить. Чтобы — приманить. Их. Поиграть с ними.
Он вдыхает, он взирает на Себа и его дочь, улыбка трогает его рот, но не глаза. Так легко обмануть разум, достаточно просто поверить.
Себ верит.
Себ не верит.
Тогда он его — заставит.
Это так легко, Себ.
Верить, подобно каждому ничтожеству в общине Кедрового Холма, подобно низшему из ничтожеств — его собственному отцу. Падать на колени, и Себ падает, преклонять их перед статуями, освещёнными перекрёстными прожекторами, взирать на свет под скрип старого кресла-качалки — Кид тогда не захотела, придётся повторить для неё этот урок ещё раз. Но не сегодня.
Себ хватается за голову, и Рубен ощущает исходившую от них, нет, от Себа, вонь: жённых волос, обгоревшей плоти, расплавленного пластика, обугленного дерева. Слышит – детский крик вместо бессмысленных вопросов, столь свойственных человеческой природе, но от которых психосоматика сработала уже у него – начался болевой синдром в висках. Однако, весь этот ужас, весь этот страх, всё это отрицание – будоражит, его разум жаждет слышать это — ещё и ещё, пусть из фальшивых воспоминаний, в которые Себ долгое время верил — Рубен жалеет, что из своих экспериментов исключил мозг здоровых детей, как это сделал Мобиус, Рубен понимает, сколь многое упустил, глядя на Лили Кастелланос. Себ, в отличие от этого ребёнка, не понимает, что это вопрос не веры или принятия. Вопрос — знания. Это — есть. СТЭМ — не менее реален, чем реальный мир. Она — понимает это. Потому что она — уже часть СТЭМ.
Ребёнок смотрит на него глазами, похожими на тёмные глубокие озёра. Губы дёрнулись в полуулыбке, но улыбка его не затронула глаз: утверждает то, на что мозгов в своих бесконечных вопросах не хватило у её отца.
— Да.
В одном слове — ответ на всё. В одном слове — отсутствует ложь. Это было почти забавным. Улыбка — не сползает со рта, не было нужды совершать усилия, чтобы Себа, пришедшего в себя — прочесть.
— Ты всё ещё жив. Вы оба живы. Цени, Себ.
Воспоминания сочатся из Себастьяна, его память — сама тянется к нему, и он тянется — к ней, протягивает длань вперёд, к смазанному искривлённому силуэту в красном позади Себастьяна — тень его Лауры появляется на миг и тут же исчезает случайной помехой, ошибкой в целой системе, способной развалить Мобиус; и тогда его протянутая длань стискивается в кулак и указывает пальцем, указывает — назад.
— Посмотри на себя.
Он — концентрируется, вкладывая все силы, забирает все воспоминания в этом сегменте — в себя, поглощает это, и пространство, созданное СТЭМ, на секунду пропадает в высокочастотном импульсе, разрезающем барабанные перепонки, и вместо особняка Викториано возникают — терминалы, уподобленные пчелиным сотам, десятки, сотни, соединённые друг с другом, соединённые с ядром, которое более не являлось ядром, соединённым с одним из — в котором всё ещё лежит детектив Себастьян Кастелланос. Рядом с версией, созданной его же разумом здесь, по ту сторону от ядра. Улей не функционирует без матки, но матка — не в их руках. Матка осталась — там, куда не дотянуться ни ему, ни им.
— Ты всё ещё лежишь там, в их руках. Думаешь, лёжа, сможешь защитить дочь, Себ?
Сигнал исчезает и перепонки прекращает разрывать. Прорывание реальности — стоит неимоверных усилий, сосуды лопаются в полости носа, кровь стекает по рту, по подбородку, обагривает балахон свежей кровью поверх ржавых разводов и пятен старой. Марает кровью своей — не его. Он втягивает ноздрями воздух и гнилостное тепло разложений выстилает лёгкие изнутри — ржавым запахом собственной крови. Это искажение — они обязаны засечь. Они — скоро будут здесь. Очень скоро.
Он — вытирает кровь рукавом, кровь размазывается по лицу. Он — улыбается Себастьяну, мёртвыми глазами, но юным, измождённым болезнями, лицом. Говорить Себ не готов.
— Пытаешься защитить её? Но кто защитит — тебя от них? — особняк складывается кубиком Рубика, прямоугольниками, сотами, помехами, рябью, возвращая их в яркое кафе, окружённое вооружёнными людьми в чёрных костюмах.
— Выхода — нет, потому что его способен создать только я. Передумаешь — позови.
Хор щелчков затворов автоматов перебивает голос Лауры, тихо напевающего по радио Clare de Lune.
[icon]https://i.imgur.com/bX93iG4.jpg[/icon]
Поделиться112021-02-24 06:42:06
Рувик поднимает руку, и Себастьян не может ничего с собой сделать – вздрагивает, отшатываясь, вздёргивает невольно губу в оскале, готовый то ли бежать, то ли броситься в безнадёжный бой. Его тело и разум знают боль, что следует за этой рукой, знают и приучены бояться её. Страх, боль и ненависть – три столпа, на которых выстроен СТЭМ, и Себастьян сполна познал каждый из них.
Но Рувик не убивает его. Вместо этого пространство вокруг них складывается само в себя, скидывает маскировку, обнажая неприглядную истину – истину, которую Себастьян отрицает всем своим существом; и тем не менее – он здесь, в стерильном свете электрических ламп, стискивает в беспомощной злости кулаки, глядя на собственное лицо – бледное и осунувшееся, с болезненной морщинкой промеж бровей.
Подключенный к его телу монитор заходится в истерике, выплёвывая на экран пульсирующие красные графики по всем показателям. Его тело переживает ужас сознания в той же полноте, в которой делало бы это в реальности.
Мир возвращается к иллюзорной безопасности кафе, и Себастьян делает вдох, который даже не понимал, что задерживает. Он не может осознать этого, не принимает, часть его, инстинктивная, животная – заходится в истеричном экзистенциальном ужасе; Себастьян с усилием давит её, загоняя в рамки контроля, понимая, что сейчас для истерики не время и не место. Особенно сейчас, когда их держит под прицелом почти два десятка оперативников Мобиуса.
Идиоты, думает Себастьян, какие же они идиоты, так ничему и не научившиеся. Двадцать человек против Рувика? Пятьдесят? Сто? У них нет шансов.
Рядом задыхается Лили, сжимая его куртку, прижимаясь к отцу теснее – возвращая его размётанные мысли в подобие конструктивного порядка. СТЭМ это или не СТЭМ, в первую очередь обязанность Себастьяна – защищать Лили. Это важнее любого нервного срыва, который – он знает – настигнет его потом, в относительной (ложной) безопасности домашнего убежища.
– Хорошо, – выплёвывает Кастелланос, сжимая в руке привычную тяжесть пистолета. Поворачиваться спиной к Рувику ему страшно, и гораздо страшнее доверять ему дочь, но в его словах есть здравое зерно: если бы Рувик хотел их смерти, он мог бы убить их на месте. Если бы хотел заставить страдать – Себастьян не обманывается, Рувик мог и сделал бы хуже, чем просто вскрыть ему мозги. Для него, больного ублюдка, это игра, и сейчас они лишь на первом уровне.
– Хорошо, я подыграю. Но держись от моей дочери подальше.
Иначе – что? Угроза смешна в своей беспомощности, и Себастьян это понимает – и угрожает всё равно. Ему теперь есть что терять, есть, ради чего бороться, и, если понадобится, он сожжёт весь новый СТЭМ дотла, защищая это. Он уверен.
В СТЭМ не допускают психопатов.
Но ведь Себастьяна никогда не тестировали.
- Команда Альфа, фиксируем цель.
- Команда Браво, фиксируем цель. Центр, слышите нас?
- ...оманд...ли...ксир...омехи...ем...
- Центр, ответьте. Центр?
- Связь потеряна. Действуем по ситуации на своё усмотрение.
- Чёрт, у меня все показатели скачут. Сейчас попробую стабилизировать.
- Что за...
- Что у тебя?
- Коммуникатор показывает частоту Ядра.
- Может, влияние Фрагмента?
- Точно нет. Если бы у него была такая мощность сигнала, мы бы засекли этого ублюдка гораздо раньше. Здесь что-то другое...
- Подожди, ты хочешь сказать...
- Заходим!
- Командир, стойте! Это не...
Дверь кафе распахивается.
Себастьян реагирует, не думая – толкает дочь под защиту барной стойки, жестом показывая ей спрятаться на кухне, пинком переворачивает ближайший столик, ныряя за него. Сомнительное убежище, но лучше, чем никакого, особенно с Мобиусом. Кто знает, может у них приказ стрелять на поражение? Хотя вряд ли: здесь нет других людей, кроме них, и можно было бы решить вопрос парой закинутых в окно гранат. Себастьян бы так и сделал.
В открытую дверь вкатывается дымовая шашка, заполоняя помещение мутной взвесью. Себастьян глухо кашляет в сгиб руки, прислушивается, напряжённый, словно затянутая пружина. Он может быть безумцем, но не дураком: против отряда оперативников его шансы немногим выше, чем против Рувика. Лучшим вариантом будет бежать.
Или...
- Ты собираешься что-то сделать? – бросает Себастьян через плечо, уверенный, что его услышат. Быть может, звучит немного агрессивно, но вопрос честный: если Рувик планирует действовать, Себастьян абсолютно точно не хочет оказаться на линии огня. Он там уже был, и ему не понравилось.
Отредактировано Sebastian Castellanos (2021-02-24 06:42:52)