— С Вашего позволения, душа легла именно к этой, напомнила мне об одном дорогом мне человеке, — неброская тоска в зеркале взгляда столь не похожих друг на друга глаз лёгким мановением руки укрылась за таинством протянутой маски: это угольно-чёрная рукотворная вещица, формой своей повторявшая голову ворона, и в самом деле напомнила ему о брате.  — Благодарю.

За ширмой клюва улыбка-очарование щедро тронула губы в ответ на полуреверанс-приглашение провожающего слуги пройти вглубь зала: там уже разыгрывалось скромное маскарадное торжество, не ожидавшее незваного запоздалого гостя. Каблуки привычно застучали по мраморным ступеням, белоснежные перчатки огладили перила — парадные двери, сменённые вратами в Бездну, захлопнулись для него после того, как герцог Найтрей окончательно потерял голову, и право слово, вновь оказаться здесь, на этом пиршестве стервятников кругов высшего общества, не доставляло ему никакого удовольствия. И тем не менее, привлечь к себе излишнее внимание не стоило усилий: одни, незаметно, будто пытаясь из соображений этикета и прочей вежливости, расступались перед ним, другие, преимущественно юные дарования, глядя на него тут же застывали с раскрытыми ртами, спустя секунду краснели и как можно скорее отворачивались со смущёнными улыбками в полу-немом перешёптывании. Будучи младшим из приёмных сыновей дома Найтрей он давным-давно свыкся с подобным к себе отношением: Найтреи всегда являлись более чем завидной партией для многих ривейских дам, не обременённых узами брака, да и стоит ли упоминать вслух, что славу об их красоте, уже не раз отшумевшую по всему городу, невозможно было утаить под столь дешёвым приёмом вроде маскарадной маски. Однако, сегодня его фрак венчали только три небольших бирюзовых розы, лишённые главного украшения — фамильного герба в виде креста «родного» дома. С некоторых пор какое-либо отношение к этому герцогскому дому было лишено для него всякого смысла. Он никогда не был Найтреем. Интересно, что бы на это сказал дорогой Элиот? Представил. Губы тронула улыбка.

Отныне нет смысла прятаться за маской собственного положения: выкрав Лео Баскервиля, устроив попутно кровавую резню и обезглавив собственного «отца», герцога Найтрея, никакое помилование и индульгенция не спасут его, в особенности, если брать в расчёт последние события, сложившиеся весьма и весьма любопытным образом. Вероятно, для многих этот его выход в свет станет нежданным сюрпризом, ведь по слухам, он пропал без вести, бесследно испарился по возвращению из Бездны, а может, и вовсе навсегда в ней сгинул, но истинные причины исхода были известны лишь ему одному: он узрел их, будучи поглощённым тьмой Бездны. Момент низвержения снова и снова предстаёт перед глазами, до отказа заполонив разум и вытеснив все прочие мысли — сама история тогда словно бы повторилась, распоровшись по не залатанным швам, неровно растрескалась на краеугольные осколки, что разом нанизали на свои острия всё его нутро, собрав погребённые на самом дне Бездны воспоминания в вереницу необъяснимого ощущения дежавю. Такое уже происходило, и, кажется, он вспомнил всё это, крошечными фрагментами воссоздавая обрывки, о которых его брат никогда, никогда не должен был узнать. Ах, если бы не этот чёртов Шляпник.

Там, в Бездне, когда их окутала беспросветная тьма, он видел её. Их. Всё. Чайная чашка в руках выцветшей девочки с белёсыми волосами на невозможном чаепитии с проклятыми игрушками, остервенело искромсанные в лоскуты его собственными руками; с глазами-бусинами в ладонях, податливыми, мягкими, мнущимися под пальцами,  с чёрным котом, глаза которого он выколол острием ножниц ответной ненавистью к ненавистной черноволосой девчонке. Чаепитие — алое, с ароматом меди, с безумием, на котором он случился негаданным и незваным гостем. Впрочем, в точности, как и сейчас, на этом балу. Он был чужаком там, на том кровавом пиршестве Бездны. Чуждым виновником целого торжества, ныне именуемым Саблийской Трагедией. И почему же он сейчас думает об этой расколовшейся в чужих пальцах на несколько ломаных половинок чашке, рухнувшей и разбившейся в не собираемую мозаику пыли, под которой разверзлись земля и небо, разделив его с Гилом, там в сердце самой Бездны? Потому что гости кружатся в вальсе и смеются, он хихикал и кружился, как обезумевшая снежинка, всё ломалось тогда, ломались люди, пол и стены, ломался мир, с каждой секундой всё вокруг сходило с ума, потакая его неугасаемому и отчаянному желанию — в этом изорванном и истерзанном на клочки и кусочки мире он долгожданно чувствовал себя нормальным, в этом безумии, в котором обезумел он сам. А может, это всё обезумило от него, из-за него? Но это ощущение — как же он хотел, чтобы оно осталось с ним, так и не истлев, ведь так уютно было там, в том нигде, где Дитю-вестнику дурного предзнаменования, было самое место. Там, в той тьме, которая их разорвала, стоило лишь Глену пронзить сердце Лейси — стоило этому сердцу остановиться, как их всех поглотило нечто, и он словно бы умер с одной единственной мыслью.
Здесь не место свету.
Здесь не место Гилу и Аде Безариус, не место и его господину, Лео Баскервилю.
Здесь.
Рядом с ним.
Потому что это место уготовано только ему. В нём — только темнота. Он — источник этой темноты.
И он исчез тогда, ни секунды ни медля после того, как, все они были низвергнуты Бездной обратно в Ривей. Затерялся в оторванном от целого мира городе почти на месяц, стал его незначительной тенью, не смея являть своё лицо кому бы то ни было. Даже Гилу. Интересно, Гил тосковал по нему?
После испытания тьмой он объявился внезапно, возник целым и невредимым в привычном реальном мире, очнувшись посреди заброшенного переулка Ривея. Тьме не место рядом со светом.
Он убедился, что брат в полном порядке, и попытался сбежать от этого света. Света, который погас бы в его тьме. Лишь ненадолго задержавшись в запустелом фамильном поместье, забрав с собой только необходимые вещи, в числе которых и оказалось это парадное одеяние, безликим извозчиком одинокой повозки он отправился прочь из Ривея. Не было нужды переживать за Гилберта: свет, что окружал его, свет, который сам Винсент возненавидел, убережёт брата. Ему не стоило более беспокоиться и за господина Лео: в конце концов, теперь ему, Винсенту, не нужно было умирать, а значит, отныне его клятва утрачивала силу. Что же до госпожи Ады... Ей тем более не стоило пребывать в его обществе, ведь она заслуживала куда большего, чем он когда-либо смог бы ей дать.

Но попытки избавить этот мир от себя и на этот раз потерпели крах, не увенчавшись успехом, потому как все пути из Ривея вели в никуда. К обрыву с бездонной пропастью, которой был окружён весь город. Аномалия Бездны? Глупая шутка Присяжных? Ясно было одно: они вернулись вовсе не в тот Ривей, из которого исчезли. Череда странностей на этом ни на минуту не приостановилась: как только город начинал утопать в вечерних сумерках, улицы заполоняли существа, отдалённо напоминавшие бесконтрольные цепи. Но и на этом Ривей не устал преподносить сюрпризы: всего несколько дней понадобилось на то, чтобы улицы города закишели невероятными слухами, будто мёртвые возвращаются с того света. Винсент ни за что бы ни поверил, если бы спустя неделю по возвращению из Бездны своими глазами не увидел Бернарда Найтрея в окружении людей из Пандоры. Человека, которого он, в порыве ненависти за смерть своего младшего брата, обезглавил собственноручно! Давно он не выходил из себя вот так. Это всё Элиот. Это Элиот с ним всё это сделал, это всё его благородный младший брат, что и в самом деле стал ему единственным братом из всей этой найтреевской грязи. Что ж. Если слухи верны верно, то, вероятно, Элиот тоже «вернулся». Пожалуй, господин Лео был бы счастлив.

Приём идёт, Винсент улыбается собственным мыслям: бедняги из Пандоры, сколько же им привалило работы? Интересно, чёртов Шляпник тоже пришвартовался с того света? Судя по слухам — определённо. И это несколько досадно, ведь только его, его, Ксеркса Брейка, вечно путавшего ему все карты, Винсент ненавидел, люто, беспричинно.  Даже несмотря на то, что слова, произнесённые им, Брейком, тогда точно шестерёнки, вращающие стрелки напольных часов, ввинтились ему в голову и пустили там корни — всё это неимоверно раздражало только ещё больше. Но Шляпник не представлял угрозы для Гила, а значит не интересовал и Винса. А вот Герцог Найтрей являлся фигурой куда более занятной и значимой в этой очередной партии шахмат. Ведь именно объектом мести ему, Винсенту, убившему своего «дорогого» приёмного папашу, всенепременно стал бы Гил, верно? Ведь именно его, носителя Ворона дома Найтрей, пожелает прибрать к рукам этот проклятый старикашка! Винсент не допустит этого. Не позволит навредить его хрупкому и ранимому брату, такому доброму и светлому, но которого так легко поломать. Если Гил — свет, то сам он станет его тенью, почти невидимой, позади него, и Гилу вовсе необязательно подозревать о её существовании. И всё же, досадно, что неведению придётся положить конец сегодня — по слухам, герцог Найтрей непременно должен был посетить этот приём. Так почему бы не напомнить ему о себе о и о том, что его ожидает в том случае, если по его вине с головы Гилберта упадёт хотя бы один волос? Напомнить о себе в месте, где у Бернарда Найтрея, столь дрожавшим и трясшимся, как последняя крыса, над своей репутацией и репутацией своего дома, были бы связаны руки, но не голова? Говорят, человек, с отделённой от тела головой, живёт ещё несколько секунд. Что ж, он не может упустить шанс спросить — так ли это на самом деле.

[icon]https://i.imgur.com/ozLeEtq.png[/icon][nick]Vincent Nightray[/nick][fandom] Pandora Hearts[/fandom][lz]But now your world has come crashing down<br>There's no one left to pick you up off the ground                                                                                       
[/lz][status]hush hush, scream scream[/status]