Nowhǝɹǝ[cross]

Объявление

Nowhere cross

Приходи на Нигде.
Пиши в никуда.
Получай — [ баны ] ничего.

  • Светлая тема
  • Тёмная тема

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Nowhǝɹǝ[cross] » [nikogde] » Незавершенные эпизоды » And we were like gods


And we were like gods

Сообщений 1 страница 7 из 7

1

нцы не будет, проматывайте х)

Ахилл х Патрокл
https://i.imgur.com/2cKJ7m0.jpg https://i.imgur.com/lfmbEi7.jpg
We are the light, we are the life
We are the envy of the gods above

[icon]https://i.imgur.com/4cZMXJb.jpg[/icon]

+1

2

Раскаленно-прозрачные, напоенные запахами дни исчезают в поднятой бегом пыли, как стремительно взрезающие небо ласточки. Кап, кап, кап: наливаются и сочатся всё сильнее гнущие ветви к земле плоды. Груши желтые и мягкие, словно умещающиеся в ладонь осенние луны, сладкий сок течет по руке дорожками. Гранат разламывается рубиновой друзой и брызжет из-под зубов кисловатой драконовой кровью. Оливки еще зелены и лоснятся юностью среди серебристо-серой листвы  узловатых деревьев, но крестьянки давят в чанах уже не первый снятый виноград. Месяц жертвоприношений, гекатомбеон, пахнет священным дымом на заре и морем на закате, и ранние звездопады осыпаются над рощами серебряными искрами, такими же неуловимыми, как уходящее время.

Ахилл чувствует течение жизни в каждой травинке вокруг, но для него самого времени не существует. Он обгоняет время и рост костей в своем теле, вытягивающих его конечности в длину; обгоняет тяжелые, словно камни, материнские речи о своих грядущих свершениях; обгоняет первые разговоры о женщинах, будоражащие кровь воспитанников царя Пелея. Он бежит через прохладные пятнистые тени олив, через полуденные холмы в дрожащем мареве тимьяна и шалфея, и легкие у него горят, как будто в них помещается целый огромный залитый золотом мир. Он его правитель, и ничто не способно его остановить.

В его мире нет проблемы крупнее, чем заноза в ступне или не желающая складываться музыкальная фраза. Когда он пляшет с копьем, упражняясь, его видения славы и поклонения смутны и не имеют четкой формы, оседая перед глазами сухой багряной пыльцой. Истории о героях всегда начинаются со смерти, истории о богах всегда заканчиваются смертью; животное должно умереть, чтобы жил человек. Смерть в картине его мироздания так же неотъемлема, как и для любого жителя Эллады, но мужская тяга к насилию, удовольствие от мысли о чужом поверженном в грязь теле ему незнакомы. В тринадцать весен у него инстинкты лесного духа и молочного ягненка. Багряная пыльца выветривается тут же, как он возвращается во дворец, уминает хлеб с медом и сыром и тащит Патрокла бежать наперегонки до берега.

Патрокл бегает отвратительно, но дело не в этом. В отличие от Ахилла, его кожа от солнца становится не золотистой, а коричневой, в отличие от Ахилла, взгляд у него часто бывает взрослым, как будто он уже прожил много лет. Когда его только привезли во Фтию, он был угрюм, но теперь дни мчатся, а время стоит для них обоих. Он как рука, без которой Ахилл уже не Ахилл. Его восхищение — самое важное, без него любое занятие пресно и скучно; невозможно уснуть, сначала не выболтав ему всех мыслей. Ахиллу нужно, чтобы он смеялся, и чтобы несчастья его детства не смели над ним довлеть. Без Патрокла мир, который умещается в его легких, не существовал бы.

Ахилл бежит, а потом ныряет с обрыва в синеву, смывая выступившую соль пота морской солью. Солнце пронзает воду вместе с ним и перебирает круглые камешки на дне, качается в плеске и тянет наверх сквозь поверхность янтарные нити. Это нити, из которых плетутся их дни. Выбравшись, он дожидается Патрокла, чтобы сбросить в море уже его. Пузырьки взметаются вихрями и проступают воздушной пеной, когда они борются на мелководье.

Вода ласкова как заплетающая мышцы колыбельная; потом она испаряется с кожи, вплетаясь йодом в знойный воздух, и оставляет белую солевую корочку. Они лежат там, где песок переходит в выгоревшую траву, всё еще способную поделиться ароматом, если растереть между пальцами полынный стебелек. Закрыв глаза, Ахилл слушает голос моря и голос земли, проходящей пик своего изобилия, неслышные гимны сотни маленьких божеств, таких же реальных, как он сам. Чего-то не хватает, и он обхватывает Патрокла за запястье, вслушиваясь, как стучит кровь в голубоватых жилках. Это кажется ему удивительнее всего остального, хотя он слышит его сердцебиение каждый день. Он улыбается своей кошачьей улыбкой, означающей, что его битва с упрямой музыкальной фразой окончена.

Ахилл полубог, но, говоря откровенно, ему не хочется быть ни богом, ни человеком. Его вполне устраивает, чтобы не кончалось лето. Патрокл относится к богам с куда большим опасением, но это и немудрено, ведь он встречал его мать.

По траве к ним подползает длинная черная стрелка, и, приоткрыв один глаз, Ахилл трогает Патрокла за плечо, чтобы перелег. Пастухи научили их, что нельзя лежать под кипарисовой тенью, потому что кипарис — это дерево, которое забирает разум и погружает в скорбь. Когда-то Кипарис был возлюбленным Аполлона, а потом...

— А ты смог бы превратить своего возлюбленного в дерево, если бы тот очень попросил? — поддразнивает Ахилл. Патроклу не стоит так бояться шуток об олимпийцах. Он же с ним.
[icon]https://i.imgur.com/4cZMXJb.jpg[/icon]

+3

3

На берегу Патрокл с удивлением обнаруживает, что не выдохся. Нет ни колкой боли в боку, ни желания лечь и не вставать. Ему никогда не угнаться за Ахиллом, и он не пытается: ему достаточно просто — быть, так, как он может, и он просто — есть. Но он тянется за Ахиллом, чтобы быть ему лучшим спутником, и крепнет, пусть сам это едва замечает.

На Ахилла он смотрит чаще, чем на себя.

Сейчас тот бредет ему навстречу, и Патрокл улыбается так широко, что щеки болят.

Вода остужает разгоряченное тело; сначала она кажется ледяной, потом — теплой, как парное молоко. Патрокл не хочет вылезать, даже когда зубы его уже стучат. Ахиллу, конечно, все это нипочем. Ахилл, лучезарный и сияющий в свете жаркого летнего солнца, ведет его под сень кипариса. Раскаленный песок кусает за пятки по дороге. Ноги заплетаются. Он не столько ложится, сколько падает, и жмурится, подставляя лицо теплу. Дышит жадно и глубоко.

Вот теперь он выдохся.

Теплые пальцы обхватывают его запястье, и он выдыхает, кажется, всем телом. Начавшее успокаиваться сердце снова стучит быстрее. Мгновения и спешат, и тянутся, и Патрокл просит: еще немного. Еще один робкий вдох. Еще один порыв ветра. Он бы отдал, наверное, все, что у него есть, чтобы этот момент не кончался.

Тень кипариса безжалостна.

Патрокл смотрит на нее сквозь полуприкрытые веки, вздыхает и поднимается.

Вопрос застает его, когда он уже садится с другой стороны от Ахилла. Он запрокидывает голову. Кипарис тянет свои хвойные ветви вверх, как когда-то убитый горем юноша простер руки к своему богу и взмолился о милосердии.

«Возлюбленного», — сказал Ахилл. У Патрокла мурашки бегут по коже, и странное чувство гнездится в грудной клетке.

Милосердно ли превращать своего philtatos в дерево, которое в одной тени своей несет печать безумия и скорби? Патрокл не знает. Не его это ума дело — рассуждать о богах и их воле.

Но Ахилл спросил.

Патрокл подбирает ноги к груди, сцепляет руки на коленях в замок. В тринадцать он самому себе кажется худощавым и неловким. Все конечности — слишком длинные, тело — меняется слишком быстро. Он окреп, но от того стал выглядеть еще жилистее и нескладнее.

Ахилл взрослеет не так. Детская красота сменяется красотой юношества без неловких, нелепых промежуточных состояний, как у Патрокла и других мальчишек.

Он все равно не мог представить его богом. Себя — тем более.

Смог бы Патрокл превратить Ахилла в дерево? Больше не увидеть этой хитрой открытой улыбки, этих быстрых ног, этих светлых глаз? Если бы стал богом, если бы помнил?

— Нет. — Проще ответа, чем этот, Патрокл еще не давал. — Я бы хотел, чтобы он жил. Чтобы его помнили не за его горе, а за то, каким он был.

Он жмется спиной к теплому, шероховатому стволу, вытягивает ноги. Он слышал эту историю по-другому.

— Я слышал, он уже умер от горя, когда Аполлон к нему пришел, — задумчиво говорит он. — Кипарис. И даже что Аполлон сам убил оленя…

Очередная волна разбивается об скалы — громче, чем прежде. Патрокл вздрагивает и складывает пальцы руки, которую Ахилл не видит, в знак защиты от зла.

Даже если ему чудится — все равно. Не стоит им о таком говорить у самого моря. У Аполлона-Феба они как на ладони, особенно сейчас, когда нет ни облачка в пронзительно-синем небе, но опасается Патрокл не его. Он — далек и велик, что ему праздная болтовня двух мальчишек?

Фетида ближе и страшнее.

[nick]Patroclus[/nick][status]this, always[/status][icon]https://i.imgur.com/3mR78wD.png[/icon][sign]
the darkness swallowing me whole
could never strip me of your soul
[/sign][fandom]The Song of Achilles[/fandom][lz]I could recognize him by touch alone, by smell; I would know him blind, by the way his breaths came and his feet struck the earth. I would know him in death, at the end of the world.[/lz]

Отредактировано Pat Mentis (2021-09-27 12:39:44)

+4

4

- Но помнили бы его тогда вообще? – задумчиво откликается Ахилл. Тоже сев, он упирается подбородком в согнутое колено и ворошит горячий песок пальцами ноги. Выгоревшие до белизны волосы, подсыхая после купания, свиваются в кольца и падают ему на ключицы. – Мне кажется, для богов важна сама память. Так они могут удержать в вечности хотя бы часть того, что любят, но бессильны продлить. Смертная жизнь для них, должно быть, коротка как миг, и они могут вмешаться в любую, но только ведь рок и смерть неподвластны даже им. И зачем они только продолжают влюбляться в людей, если знают, что скоро будут их оплакивать?..

Ему вдруг становится ужасно жаль бедного, бедного кифареда в его венке из лавра, проливающего солнечные лучи на прогалину, где распускаются первые по весне синие свечи гиацинтов. Диониса, в руках которого безжизненное тело Ампела расцветает виноградной лозой. Афродиту, ранящую ступни об острые камни, чтобы выросшие из капель крови алые анемоны напомнили ей об Адонисе.

- Надо будет попросить отца принести Аполлону жертву получше, - бормочет Ахилл, разогнувшись. Жестом попросив Патрокла подобрать ноги обратно, он откидывается на них спиной. - Белого козленка и молодого вина…

Мать глубоко презирает смертных, и это всегда его удивляло. Он не очень любит с ней спорить, но однажды все же спросил: почему ты считаешь их ничтожными, если они достаточно хороши для олимпийцев? Ей сильно не понравился этот вопрос. «Олимпийцы просто насаждают через них свою власть».

С отцом они никогда не говорят о Фетиде, потому что Ахилл чувствует, что этот брак, будучи изначально почетным даром, уже много лет является ударом по его гордости. Но однажды вечером, выпив слишком много, Пелей сказал: она должна была стать матерью нового царя богов, но вместо семени Зевса ее заставили принять в свое лоно семя мелкого человеческого правителя. Здесь рассвирепеет любая женщина, даже такая, у которой вода течет по жилам вместо крови.

Ахилл искренне надеется, что матушка не лелеет тайную мечту отправить его бросить вызов Громовержцу. Ему, пожалуй, было бы интересно сразиться с каким-нибудь бессмертным, чтобы испытать свою силу, но претендовать на роль царя богов? Как по нему, слишком обременительное занятие. Да и Патроклу вряд ли понравится на Олимпе.

Его голова устает от этих сложных запредельных материй, а внимание отвлекается на бронзово-зеленого рогатого жука, забравшегося слишком далеко от своих любимых сладких цветов, и на напряжение, которое он отчетливо чувствует лопатками.

В его мире всё гораздо проще. Так, как должно быть.

- Вообще-то я тоже не стал бы тебя ни во что превращать, - невинно и беспечно говорит Ахилл. Облокотившись затылком на колени Патрокла, он запрокидывает голову и смотрит на его перевернутое изображение, щуря глаза против солнца и смешливо морща нос. – Я бы просто сходил в Аид за этим оленем. Или за тобой.

Веселье граничит в его голосе с абсолютной убежденностью в своих словах. Он не мыслит категориями возлюбленных, но Патрокл для него стоит того, чтобы без раздумий спуститься за ним в Аид. Ахилл состраивает ему преувеличенно-героическую физиономию, отвлекая его от шума волн, которые так его беспокоят. Мать может ворчать сколько угодно, но всё это не её дело. Она клялась, что для нее нет ничего важнее, чем его счастье, а боги, в отличие от людей, обязаны соблюдать свои клятвы. Поэтому он уверен в том, что Патроклу ничего от нее не угрожает.
[icon]https://i.imgur.com/4cZMXJb.jpg[/icon]

Отредактировано Achilles (2020-11-29 10:52:44)

+2

5

Подобравший ноги Патрокл смотрит и думает: будь он богом, он бы хотел помнить такие дни. То, как ловкие пальцы обхватывали его запястье. Летевшие во все стороны брызги и хохот, когда они боролись на мелководье. Время, когда они вместе и счастливы.

Патроклу тринадцать, и он с трудом уже может представить перед своим мысленным взором лицо своей матери. Время забирает свое беспощадно, крадет дорогие сердцу черты. Но у них есть ее лира; он может посмотреть на нее в руках Ахилла и улыбнуться, вспоминая, как она играла, как звучал ее нежный голос, как сияли ее глаза.

Аполлону много больше тринадцати. Каким был его возлюбленный, когда Аполлон подарил ему оленя? Как улыбался? Как звучал его смех? Людская молва не сохранила ничего, кроме описаний его красоты. Помнит ли что-то кроме сам Аполлон, глядя на эти деревья, выросшие из страшного горя? Патрокл сомневается.

Может, смысл не в этом. Может, ему, как человеку, не понять. Ему почему-то становится очень жаль. И Аполлона-Феба, которому совершенно не нужна его эта глупая человеческая жалость, и несчастного Кипариса, и немного их с Ахиллом. Из-за этого всего им под деревом спокойно не полежать.

— Попросим.

В такой просьбе Пелей им не откажет.

Спина Ахилла, прижавшаяся к его ногам, такая теплая. Сердце у Патрокла вдруг снова не на месте, лицу жарче, чем всему остальному телу. Фетида — все еще близко, напоминает себе он. Недалеко те скалы, где она как бы невзначай сказала, что он скоро умрет. Ему хочется вскочить, куда-то бежать по горячему песку, что угодно делать, чтобы неназванное чувство в его груди ушло. Он вместо этого еще подвигает ноги, чтобы им обоим было удобнее.

Волосы Ахилла рассыпаются по его коленям. Патрокла так и подмывает коснуться, он почти протягивает руку, но передумывает. Ахилл корчит ему рожи, и он смеется. Невозможно не, когда Ахилл делает такое героическое лицо.

Он почему-то не сомневается: Ахилл бы сходил и уговорил бы Аида его отдать. И не оглянулся бы, как Орфей. Ему ли не знать, что Патрокл всегда пойдет за ним?

— Я бы не стал убиваться из-за какого-то оленя, — говорит он самую глупую глупость, которая приходит ему в голову.

Щеки горят. Патрокл прижимает к ним ладони, радуясь, что он смуглый: не видно, что он раскраснелся весь так, будто только что снова бежал наперегонки. В такой хороший летний день он не хочет больше думать ни о богах и их горестях, ни о смерти. Кажется, что ее нет, а они сами — как боги, только лучше, потому что они настоящие и здесь, и им еще жить и жить. Неназванное чувство в его груди растет и ширится, когда он смотрит на Ахилла и тщетно пытается не улыбаться.

Он легонько щекочет Ахиллу спину пальцами ноги.

[nick]Patroclus[/nick][status]this, always[/status][icon]https://i.imgur.com/3mR78wD.png[/icon][sign]
the darkness swallowing me whole
could never strip me of your soul
[/sign][fandom]The Song of Achilles[/fandom][lz]I could recognize him by touch alone, by smell; I would know him blind, by the way his breaths came and his feet struck the earth. I would know him in death, at the end of the world.[/lz]

Отредактировано Pat Mentis (2021-09-27 12:39:51)

+2

6

***
Патрокл не стал бы убиваться из-за какого-то оленя, повторяет Ахилл на бегу. Это звучит так по-детски, но это его успокаивает. У Патрокла никогда не возникло бы беды со слишком высоко растущей виноградной кистью. И Ахилл никогда не убил бы его метательным диском, потому что, да простят его боги, он не идиот, не знающий своей силы.

Ему пятнадцать, скоро уже шестнадцать, и он прекрасно знает свою силу, несмотря на то, что она растет в нем каждый день, сверкающая, как медь на солнце, тугая, как натянутая тетива. Она вся внутри, в кончиках пальцев, в кошачьи перекатывающихся под кожей мускулах, не раздувающих его руки, но делающих их литыми. Иногда ему кажется, что из-за этой силы его поступь стала тяжелее, а предметы, которые он берет в руки – легче, но тело Патрокла никогда не изменяет для него своего веса. Оно не становится тяжелее, как становятся иногда его мысли о будущем или людях, которых Ахиллу не очень-то хочется видеть; оно не становится легче, как нечто неравное его силе. Он знает тело Патрокла как свое собственное. Оно и есть его собственное; только немного нет.

Время на горе Пелеон течет плавным естественным чередом: оно не стоит на месте, как слепящий прибрежный день, пропитанный солью и травами, а проходит, как проходят отражения воды и звезд в глазах учителя Хирона. Зимой на вечнозеленые мирты ложится тонкий белый слой снега, которого никогда не увидеть во Фтии, и дыхание вырывается изо рта паром; весной на ветвях лопаются почки, выбрасывая клейкую зелень и сладкий прозрачный сок; осенью над лесом кричат птицы, и никем не собранные оливки лежат под деревьями черными переспелыми россыпями. Время берет свое мягко, ненавязчиво, и его нет ни желания, ни нужды обгонять. Ахилл с Патроклом наслаждаются своим ростом, медленным и стремительным одновременно. Медленно и стремительно – так идет для них всё.

Два года назад, спустя несколько дней после разговора о возлюбленных, Патрокл поцеловал его на берегу, и они никогда об этом не говорят, но этот поцелуй остался между ними призрачным розоватым следом, который не покидает губ. Тогда, после нескольких ударов сердца, Ахилл убежал по песку прочь – не потому, что счел это угрозой их дружбе, не потому, что это было чем-то предосудительным, не потому, что ему не понравилось. Но это было как удар молнии, и это разрушило его щит золотого беспечного мира, в котором он был наполовину ребенком, наполовину духом ветра и воды. Его время пошло, и это его испугало; он побежал, но уже не смог скрыться от его хода. Он мог обогнать Патрокла, но не мог и не хотел от него оторваться.

У них много занятий, - не утомительных, потому что они встроены в само обеспечение их жизни на Пелеоне, - и у них просто нет повода говорить или думать об этом. Но что-то неназванное и молчаливое растет вместе с ними, как луковица ириса прорастает под землей. Иногда их прикосновения невинны как в десять лет, а иногда Ахиллу кажется, что они больше не могут прикасаться друг к другу так просто. Тела, притиснутые друг к другу в борьбе; тяжесть темной головы на коленях холодным вечером у очага; случайно задевшие друг друга на ложе ступни и горячо обдавшее шею дыхание. Странное чувство, схватывающее мышцы живота и пробегающее по коже солнечными пятнами. Желание и одновременно нежелание прикоснуться еще.

Ахилл сумел избежать всех разговорах о женщинах в отцовском дворце и всех блестящих девичьих взглядов, но иногда ему хочется самому поцеловать Патрокла. Ему хочется, чтобы он издал для него тот же звук, который издал, когда Ахилл однажды случайно незамеченным застал его одного в роще вдали от пещеры. Гортанный и немного похожий на его имя.

Патрокл слишком поглощен им, чтобы заметить, как сам его восхищает. Его угловатая, уже откровенно мужская жесткая фигура; всё земное в нем, и всегда пронзительная открытость навстречу.

Ахилл опасается, что мать опять может выкинуть какую-нибудь штуку, хотя по-прежнему не понимает, какое ей дело. Поэтому он медлит, но ирис под землей уже вспарывает комья кинжалами листьев.

…Он бросает копье, и олень падает замертво. Хирон научил его убивать на охоте одним ударом, без боли. Он снова вспоминает: «я бы не стал убиваться…».

Тушу он переносит на плечах, и скидывает ее в тень у входа в пещеру.

- Патрокл, - произносит он; ему с каждым днем это имя в его устах становится все более полновесным. Тот обтачивает какую-то деревяшку, привычно подобрав одну ногу и вытянув другую, и Ахилл улыбается. Плюхнувшись на колоду рядом, он сгибается в три погибели и зубами выдергивает сосновую щепу, засаженную под щиколотку: носить обувь он так и не научился.

- Ты знаешь, что правая нога у тебя всегда загорает сильнее, чем левая? – спрашивает он. – О боги, это была целая сосна. Что там с твоими волшебными асклепиевыми травами?

[icon]https://i.imgur.com/4cZMXJb.jpg[/icon]

Отредактировано Achilles (2021-01-11 19:45:05)

+1

7

— Ахилл.

Патрокл улыбается ему, подняв на мгновение взгляд от своей деревяшки. Он вытачивает оленя с сосредоточенностью, достойной дел куда более героических. Хирон говорил, что может сделать из него сносного солдата, но он не захотел учиться отнимать жизнь. Ему больше по душе созидать и врачевать.

Врачевать получается не только птиц и зверей, но и Ахилла. Занозы в босых ногах тот приносит с завидным постоянством. Патрокл поднимает голову и хмурится, качает головой. Обычно они поменьше целой сосны.

— Не знаю.

Его сейчас интересуют Ахилловы ноги, а не собственные. Притащенная добыча тоже подождет, освежевать всегда успеют. Патрокл и не всматривается — успеет еще. Пока есть дело важнее.

Он приносит асклепиевы травы, чистую воду и отрезы мягкой льняной ткани. Усевшись назад на колоду рядом с Ахиллом, подхватывает его ногу и кладет ее к себе на колени. Место под щиколоткой, где незадолго до в мягкую плоть впивалась эта огромная сосновая щепа, Патрокл хочет внимательно осмотреть. Ахилл как будто и не хромал даже, но мало ли.

У Ахилла ноги загорают ровно, не как у него. Объяснение у этого простое: Ахилл не сидит, как он, поджав одну под себя. Для Хирона здесь, в пещере розового кварца, они равны. Нет принцев и компаньонов, нет смертных и полубогов — и нет дела, которое было бы для любого из них зазорно или стыдно. Нет довлеющей над ними судьбы, какой бы она ни была. Жизнь здесь, на горе Пелеон, простая, и Патрокл счастлив этой простоте, пока она есть. Она не продлится вечно, это он знает. Ход времени здесь, наверху, чудится не таким, как во Фтии, но он по-прежнему неумолим. Они с Ахиллом растут и крепнут, меняются вслед за сменой дней и ночей. Нога на коленях Патрокла еще тонка по-юношески, но мышцы под теплой, поцелованной солнцем кожей уже бугрятся не мальчишеские, мужские.

Ранка выглядит не страшно: аккуратная, небольшая, чистая. Остатки щепы не торчат. Патрокл для порядка бережно прощупывает ее края.

— Не болит?

Когда-то, в далеком детстве, мать говорила ему: если поцеловать — боль пройдет. Щеки у Патрокла начинают гореть. Он сдувает кудри с глаз, опускает ногу Ахилла, чтобы промыть ранку, и только потом делает примочку из трав. Перевязывает он уже почти так же ловко, как Ахилл управляется с копьем.

У каждого свои умения.

— Не дергай так в следующий раз. Я сам. — Патрокл смотрит на вход в пещеру, на чернеющий в тени около него силуэт туши, и потягивается. — Неужели олень?

Он улыбается и нащупывает свою заготовку-деревяшку. Разговор о несчастной судьбе Кипариса, на прогретом безжалостным летним солнцем и просоленном морем берегу, то и дело вспоминается ему в красках — прямо как поцелуй несколько дней спустя, от которого Ахилл убежал.

Ни о том, ни о другом они больше не заговаривали.

[nick]Patroclus[/nick][status]this, always[/status][icon]https://i.imgur.com/3mR78wD.png[/icon][sign]
the darkness swallowing me whole
could never strip me of your soul
[/sign][fandom]The Song of Achilles[/fandom][lz]I could recognize him by touch alone, by smell; I would know him blind, by the way his breaths came and his feet struck the earth. I would know him in death, at the end of the world.[/lz]

Отредактировано Pat Mentis (2021-09-27 12:39:37)

+1


Вы здесь » Nowhǝɹǝ[cross] » [nikogde] » Незавершенные эпизоды » And we were like gods


Рейтинг форумов | Создать форум бесплатно