Раскаленно-прозрачные, напоенные запахами дни исчезают в поднятой бегом пыли, как стремительно взрезающие небо ласточки. Кап, кап, кап: наливаются и сочатся всё сильнее гнущие ветви к земле плоды. Груши желтые и мягкие, словно умещающиеся в ладонь осенние луны, сладкий сок течет по руке дорожками. Гранат разламывается рубиновой друзой и брызжет из-под зубов кисловатой драконовой кровью. Оливки еще зелены и лоснятся юностью среди серебристо-серой листвы  узловатых деревьев, но крестьянки давят в чанах уже не первый снятый виноград. Месяц жертвоприношений, гекатомбеон, пахнет священным дымом на заре и морем на закате, и ранние звездопады осыпаются над рощами серебряными искрами, такими же неуловимыми, как уходящее время.

Ахилл чувствует течение жизни в каждой травинке вокруг, но для него самого времени не существует. Он обгоняет время и рост костей в своем теле, вытягивающих его конечности в длину; обгоняет тяжелые, словно камни, материнские речи о своих грядущих свершениях; обгоняет первые разговоры о женщинах, будоражащие кровь воспитанников царя Пелея. Он бежит через прохладные пятнистые тени олив, через полуденные холмы в дрожащем мареве тимьяна и шалфея, и легкие у него горят, как будто в них помещается целый огромный залитый золотом мир. Он его правитель, и ничто не способно его остановить.

В его мире нет проблемы крупнее, чем заноза в ступне или не желающая складываться музыкальная фраза. Когда он пляшет с копьем, упражняясь, его видения славы и поклонения смутны и не имеют четкой формы, оседая перед глазами сухой багряной пыльцой. Истории о героях всегда начинаются со смерти, истории о богах всегда заканчиваются смертью; животное должно умереть, чтобы жил человек. Смерть в картине его мироздания так же неотъемлема, как и для любого жителя Эллады, но мужская тяга к насилию, удовольствие от мысли о чужом поверженном в грязь теле ему незнакомы. В тринадцать весен у него инстинкты лесного духа и молочного ягненка. Багряная пыльца выветривается тут же, как он возвращается во дворец, уминает хлеб с медом и сыром и тащит Патрокла бежать наперегонки до берега.

Патрокл бегает отвратительно, но дело не в этом. В отличие от Ахилла, его кожа от солнца становится не золотистой, а коричневой, в отличие от Ахилла, взгляд у него часто бывает взрослым, как будто он уже прожил много лет. Когда его только привезли во Фтию, он был угрюм, но теперь дни мчатся, а время стоит для них обоих. Он как рука, без которой Ахилл уже не Ахилл. Его восхищение — самое важное, без него любое занятие пресно и скучно; невозможно уснуть, сначала не выболтав ему всех мыслей. Ахиллу нужно, чтобы он смеялся, и чтобы несчастья его детства не смели над ним довлеть. Без Патрокла мир, который умещается в его легких, не существовал бы.

Ахилл бежит, а потом ныряет с обрыва в синеву, смывая выступившую соль пота морской солью. Солнце пронзает воду вместе с ним и перебирает круглые камешки на дне, качается в плеске и тянет наверх сквозь поверхность янтарные нити. Это нити, из которых плетутся их дни. Выбравшись, он дожидается Патрокла, чтобы сбросить в море уже его. Пузырьки взметаются вихрями и проступают воздушной пеной, когда они борются на мелководье.

Вода ласкова как заплетающая мышцы колыбельная; потом она испаряется с кожи, вплетаясь йодом в знойный воздух, и оставляет белую солевую корочку. Они лежат там, где песок переходит в выгоревшую траву, всё еще способную поделиться ароматом, если растереть между пальцами полынный стебелек. Закрыв глаза, Ахилл слушает голос моря и голос земли, проходящей пик своего изобилия, неслышные гимны сотни маленьких божеств, таких же реальных, как он сам. Чего-то не хватает, и он обхватывает Патрокла за запястье, вслушиваясь, как стучит кровь в голубоватых жилках. Это кажется ему удивительнее всего остального, хотя он слышит его сердцебиение каждый день. Он улыбается своей кошачьей улыбкой, означающей, что его битва с упрямой музыкальной фразой окончена.

Ахилл полубог, но, говоря откровенно, ему не хочется быть ни богом, ни человеком. Его вполне устраивает, чтобы не кончалось лето. Патрокл относится к богам с куда большим опасением, но это и немудрено, ведь он встречал его мать.

По траве к ним подползает длинная черная стрелка, и, приоткрыв один глаз, Ахилл трогает Патрокла за плечо, чтобы перелег. Пастухи научили их, что нельзя лежать под кипарисовой тенью, потому что кипарис — это дерево, которое забирает разум и погружает в скорбь. Когда-то Кипарис был возлюбленным Аполлона, а потом...

— А ты смог бы превратить своего возлюбленного в дерево, если бы тот очень попросил? — поддразнивает Ахилл. Патроклу не стоит так бояться шуток об олимпийцах. Он же с ним.
[icon]https://i.imgur.com/4cZMXJb.jpg[/icon]

- Но помнили бы его тогда вообще? – задумчиво откликается Ахилл. Тоже сев, он упирается подбородком в согнутое колено и ворошит горячий песок пальцами ноги. Выгоревшие до белизны волосы, подсыхая после купания, свиваются в кольца и падают ему на ключицы. – Мне кажется, для богов важна сама память. Так они могут удержать в вечности хотя бы часть того, что любят, но бессильны продлить. Смертная жизнь для них, должно быть, коротка как миг, и они могут вмешаться в любую, но только ведь рок и смерть неподвластны даже им. И зачем они только продолжают влюбляться в людей, если знают, что скоро будут их оплакивать?..

Ему вдруг становится ужасно жаль бедного, бедного кифареда в его венке из лавра, проливающего солнечные лучи на прогалину, где распускаются первые по весне синие свечи гиацинтов. Диониса, в руках которого безжизненное тело Ампела расцветает виноградной лозой. Афродиту, ранящую ступни об острые камни, чтобы выросшие из капель крови алые анемоны напомнили ей об Адонисе.

- Надо будет попросить отца принести Аполлону жертву получше, - бормочет Ахилл, разогнувшись. Жестом попросив Патрокла подобрать ноги обратно, он откидывается на них спиной. - Белого козленка и молодого вина…

Мать глубоко презирает смертных, и это всегда его удивляло. Он не очень любит с ней спорить, но однажды все же спросил: почему ты считаешь их ничтожными, если они достаточно хороши для олимпийцев? Ей сильно не понравился этот вопрос. «Олимпийцы просто насаждают через них свою власть».

С отцом они никогда не говорят о Фетиде, потому что Ахилл чувствует, что этот брак, будучи изначально почетным даром, уже много лет является ударом по его гордости. Но однажды вечером, выпив слишком много, Пелей сказал: она должна была стать матерью нового царя богов, но вместо семени Зевса ее заставили принять в свое лоно семя мелкого человеческого правителя. Здесь рассвирепеет любая женщина, даже такая, у которой вода течет по жилам вместо крови.

Ахилл искренне надеется, что матушка не лелеет тайную мечту отправить его бросить вызов Громовержцу. Ему, пожалуй, было бы интересно сразиться с каким-нибудь бессмертным, чтобы испытать свою силу, но претендовать на роль царя богов? Как по нему, слишком обременительное занятие. Да и Патроклу вряд ли понравится на Олимпе.

Его голова устает от этих сложных запредельных материй, а внимание отвлекается на бронзово-зеленого рогатого жука, забравшегося слишком далеко от своих любимых сладких цветов, и на напряжение, которое он отчетливо чувствует лопатками.

В его мире всё гораздо проще. Так, как должно быть.

- Вообще-то я тоже не стал бы тебя ни во что превращать, - невинно и беспечно говорит Ахилл. Облокотившись затылком на колени Патрокла, он запрокидывает голову и смотрит на его перевернутое изображение, щуря глаза против солнца и смешливо морща нос. – Я бы просто сходил в Аид за этим оленем. Или за тобой.

Веселье граничит в его голосе с абсолютной убежденностью в своих словах. Он не мыслит категориями возлюбленных, но Патрокл для него стоит того, чтобы без раздумий спуститься за ним в Аид. Ахилл состраивает ему преувеличенно-героическую физиономию, отвлекая его от шума волн, которые так его беспокоят. Мать может ворчать сколько угодно, но всё это не её дело. Она клялась, что для нее нет ничего важнее, чем его счастье, а боги, в отличие от людей, обязаны соблюдать свои клятвы. Поэтому он уверен в том, что Патроклу ничего от нее не угрожает.
[icon]https://i.imgur.com/4cZMXJb.jpg[/icon]

Отредактировано Achilles (2020-11-29 10:52:44)

***
Патрокл не стал бы убиваться из-за какого-то оленя, повторяет Ахилл на бегу. Это звучит так по-детски, но это его успокаивает. У Патрокла никогда не возникло бы беды со слишком высоко растущей виноградной кистью. И Ахилл никогда не убил бы его метательным диском, потому что, да простят его боги, он не идиот, не знающий своей силы.

Ему пятнадцать, скоро уже шестнадцать, и он прекрасно знает свою силу, несмотря на то, что она растет в нем каждый день, сверкающая, как медь на солнце, тугая, как натянутая тетива. Она вся внутри, в кончиках пальцев, в кошачьи перекатывающихся под кожей мускулах, не раздувающих его руки, но делающих их литыми. Иногда ему кажется, что из-за этой силы его поступь стала тяжелее, а предметы, которые он берет в руки – легче, но тело Патрокла никогда не изменяет для него своего веса. Оно не становится тяжелее, как становятся иногда его мысли о будущем или людях, которых Ахиллу не очень-то хочется видеть; оно не становится легче, как нечто неравное его силе. Он знает тело Патрокла как свое собственное. Оно и есть его собственное; только немного нет.

Время на горе Пелеон течет плавным естественным чередом: оно не стоит на месте, как слепящий прибрежный день, пропитанный солью и травами, а проходит, как проходят отражения воды и звезд в глазах учителя Хирона. Зимой на вечнозеленые мирты ложится тонкий белый слой снега, которого никогда не увидеть во Фтии, и дыхание вырывается изо рта паром; весной на ветвях лопаются почки, выбрасывая клейкую зелень и сладкий прозрачный сок; осенью над лесом кричат птицы, и никем не собранные оливки лежат под деревьями черными переспелыми россыпями. Время берет свое мягко, ненавязчиво, и его нет ни желания, ни нужды обгонять. Ахилл с Патроклом наслаждаются своим ростом, медленным и стремительным одновременно. Медленно и стремительно – так идет для них всё.

Два года назад, спустя несколько дней после разговора о возлюбленных, Патрокл поцеловал его на берегу, и они никогда об этом не говорят, но этот поцелуй остался между ними призрачным розоватым следом, который не покидает губ. Тогда, после нескольких ударов сердца, Ахилл убежал по песку прочь – не потому, что счел это угрозой их дружбе, не потому, что это было чем-то предосудительным, не потому, что ему не понравилось. Но это было как удар молнии, и это разрушило его щит золотого беспечного мира, в котором он был наполовину ребенком, наполовину духом ветра и воды. Его время пошло, и это его испугало; он побежал, но уже не смог скрыться от его хода. Он мог обогнать Патрокла, но не мог и не хотел от него оторваться.

У них много занятий, - не утомительных, потому что они встроены в само обеспечение их жизни на Пелеоне, - и у них просто нет повода говорить или думать об этом. Но что-то неназванное и молчаливое растет вместе с ними, как луковица ириса прорастает под землей. Иногда их прикосновения невинны как в десять лет, а иногда Ахиллу кажется, что они больше не могут прикасаться друг к другу так просто. Тела, притиснутые друг к другу в борьбе; тяжесть темной головы на коленях холодным вечером у очага; случайно задевшие друг друга на ложе ступни и горячо обдавшее шею дыхание. Странное чувство, схватывающее мышцы живота и пробегающее по коже солнечными пятнами. Желание и одновременно нежелание прикоснуться еще.

Ахилл сумел избежать всех разговорах о женщинах в отцовском дворце и всех блестящих девичьих взглядов, но иногда ему хочется самому поцеловать Патрокла. Ему хочется, чтобы он издал для него тот же звук, который издал, когда Ахилл однажды случайно незамеченным застал его одного в роще вдали от пещеры. Гортанный и немного похожий на его имя.

Патрокл слишком поглощен им, чтобы заметить, как сам его восхищает. Его угловатая, уже откровенно мужская жесткая фигура; всё земное в нем, и всегда пронзительная открытость навстречу.

Ахилл опасается, что мать опять может выкинуть какую-нибудь штуку, хотя по-прежнему не понимает, какое ей дело. Поэтому он медлит, но ирис под землей уже вспарывает комья кинжалами листьев.

…Он бросает копье, и олень падает замертво. Хирон научил его убивать на охоте одним ударом, без боли. Он снова вспоминает: «я бы не стал убиваться…».

Тушу он переносит на плечах, и скидывает ее в тень у входа в пещеру.

- Патрокл, - произносит он; ему с каждым днем это имя в его устах становится все более полновесным. Тот обтачивает какую-то деревяшку, привычно подобрав одну ногу и вытянув другую, и Ахилл улыбается. Плюхнувшись на колоду рядом, он сгибается в три погибели и зубами выдергивает сосновую щепу, засаженную под щиколотку: носить обувь он так и не научился.

- Ты знаешь, что правая нога у тебя всегда загорает сильнее, чем левая? – спрашивает он. – О боги, это была целая сосна. Что там с твоими волшебными асклепиевыми травами?

[icon]https://i.imgur.com/4cZMXJb.jpg[/icon]

Отредактировано Achilles (2021-01-11 19:45:05)