Лэнсинг, Мичиган злит Кэллана Прайда с самого аэропорта. Полусонная малоэтажная добропорядочность города со своим северным налетом кажется ему лицемерной в сравнении со статистикой уровня преступности, в три раза превышающего среднеамериканский.

Он всегда терпеть не мог лицемерие.

Впрочем, Кэллана злит множество вещей. Гнев сжимает ему горло, когда он засыпает, и скручивает мышцы в железный жгут, едва он просыпается; пульсирует в виске и повсюду сопровождает напарником, страстно желающим, чтобы их машина подорвалась к чертям. Он злится на всё подряд и в то же время вроде бы ни на что конкретное. Когда капеллан О’Лаэрти, подвизающийся штабным психотерапевтом, попросил его попробовать сформулировать, что лежит в корне его недовольства жизнью, он надолго задумался, а потом сказал: я чувствую, что мир мне должен; но он не только не отдает долг, но и забирает у меня что-то каждый день. Каждый гребаный день.

О'Лаэрти тогда начал затирать на это что-то психодокторское, и Кэллан послал и его.

Каких-то три года назад ребята-рядовые мечтали попасть под его начало. Его звали Кэллан-Бессмертный, и суеверие, основанное на статистике, гласило, что его люди возвращаются невредимыми со всех самых жарких операций. Перебывав на каждом кругу песчаного ада, он сам за всё время службы не получил ни одного серьезного ранения — ну, за исключением того случая с ногой, — и мог, даже не особенно стараясь, внушить то же чувство неуязвимости остальным. Его любили и новобранцы, и командование, не стесняющееся затыкать им самые паршивые позиции. Но в какой-то момент всё пошло под откос.

Что было сначала? Ему в который раз не дали звание, хотя он мог затыкать наградными знаками дыры в иракских крышах? Тогда в его личном деле начали появляться отметки о проблемах с дисциплиной, неподчинении приказам и неуравновешенности? Тогда его начали перекидывать с места на место, как бешеную собаку, а солдаты стали бояться ходить с ним под огонь? Тогда начались эти вечные угрозы разжалования и трибунала, на которые ему все равно откровенно положить?

Нет. Сначала он разозлился на Пата. Тот просто исчез. «Был признан негодным для службы и комиссован», с почетом выпрыгнул на гражданку, сообщили Кэллану в четвертом госпитале по счету, где он искал его след. Пат никогда особенно не любил армию, это правда; он пришел сюда от безысходности и за компанию, и, хотя и оказался прирожденным полевым медиком, возможно, отставка с пособием была для него лучшим вариантом. Но как этот мелкий говнюк мог ничего ему не сказать? Не оставить и не прислать вшивой записки с обратным адресом? Сколько Кэллан ни допрашивал врачей, он так и не смог добиться внятного ответа, что с Патом сделала эта травма головы, и насколько плохо с ней будет житься дальше. «При правильном медикаментозном лечении качество жизни снижено практически не будет» и прочие увертки. Господи, думал он тогда, сидя на пустой койке, у Пата же никого, кроме меня, нет. Он сходится с людьми, только когда ковыряется у них во внутренностях. Что он будет там делать?

Раньше для Кэллана само собой подразумевалось, что это он должен заботиться о Пате. Но, как показало время, на самом деле это Пат всегда заботился о нем. Каким-то образом, просто будучи рядом, он ухитрялся делать его нормальным человеком. И когда он пропал, Кэллан перестал им быть.

Он закрывает глаза по ночам и чувствует: только слава позволит ему жить, а не кануть во мраке. Только если тысяча голосов будет кричать его имя, его эхо будет звучать чуть дольше, чем одно краткое мгновение. Но всё это для него уже неважно, потому что у него отняли что-то, что было половиной его тела и души, и всё, что от него осталось — это ярость и скорбь. Ярость душит его, скорбь делает глухим ко всему вокруг, но самое ужасное не это. Самое ужасное — то, что он не знает, не может вспомнить свою потерю. Иногда кажется, что она в какой-то секунде, в каком-то дюйме от него. Он слышит запах морской соли, йода и хвойных иголок, нагретых солнцем... а затем всё ускользает в могильный холод. Каждую ночь.

Сходя с трапа в Лэнсинге, Кэллан уже не злится на Пата: он злится на свою мать (когда он спросил у нее прямо, она не стала ничего отрицать — не в ее натуре, она же всегда права) и, в первую очередь, на себя. В кармане куртки у него письмо, которое невесть сколько времени пролежало в штабе, в который он так и не вернулся, сразу после окончания миссии переехав в другой регион. Разумеется, Пат ему написал. Да даже если бы не написал, все равно нужно было бросить это десять раз засекреченное прозябание на Высоте Смертников и поехать его искать. Кэллан Прайд, ебучий мудак.

Ветеранский комитет Мичигана милостиво предоставил ебучему мудаку точный адрес работы Пата Ментиса и пожелал ему хорошего отпуска. Они не знают, что этот отпуск принудительный, и по его окончании его ожидает слушание в военном суде. Ну да это их и не касается. На плече у Кэллана дорожная сумка, в которой умещается вся его жизнь, он понятия не имеет, что будет делать, если его турнут из армии, но он относится ко всему этому с остервенелым пренебрежением. Важно не это, а кофейня в Лэнсинге.

Кофейня? Всё так плохо?

Он полминуты медлит перед сверкающей в слабых сентябрьских лучах стеклянной витриной, потому что не может перестать представлять нищету и то самое «сниженное качество жизни». Потом он все же толкает дверь, и она жалобно дребезжит, потому что он почти снимает ее с петель.

За стойкой молодая женщина, по осанке и паре других деталей Кэллан может сказать, что она тоже не из гражданских. Он шагает вперед и смотрит ей в лицо, по своему обыкновению при этом не особенно его рассматривая.

— Мне сказали, здесь можно найти Пата Ментиса.

Мгновение Пат смотрит будто не на него, а на кого-то другого, и Кэллану кажется, что сейчас он пошлет его к херам. И поделом, думает он; но Пат его не посылает. Это приносит огромное облегчение, но одновременно поднимает чувство зудящей неудовлетворенности: может быть, ему надо, чтобы он его послал, не спустил ему этого дерьма. В этом ведь всегда была вся суть - что в школе, что в армии Пат был тем, о ком говорят «слишком хорош для этого мира», но он всегда мог остановить Кэллана на повороте, если его окончательно заносило. Причем ему не обязательно было выстраивать для этого аргументацию или вычерпывать мозг ложкой - чаще всего хватало просто взгляда. У Пата есть такой взгляд - не разочарованный, не презрительный, а просто какой-то пораженный тем, что он, Кэллан, может так поступать. Как ушат холодной воды за шиворот. Ничье другое мнение никогда его не интересовало, но этот взгляд с детства заставлял его почти что испугаться себя, потому что, ну. Пат - это Пат.

Нет, как он может его не послать?.. Застрявшая игла злости продолжает проворачиваться внутри по инерции, а потом Пат сгребает его за плечи, и она просто берет и выходит. Гнев на мать, на ублюдочный трибунал, на лицемерность Лэнсинга и даже на себя отпускает его, и он чувствует, как расклиниваются, расслабляясь, одеревеневшие от постоянного напряжения мышцы. Кэллан переводит дыхание и стискивает его в ответ, почти забыв соизмерить силу. Удивительно, как ему не хватало этого мелкого сентиментального доходяги. Как будто точка опоры, ускользающая от него три года, вернулась на место и лыбится ему в лирической дыре в околоканадском нигде.

В этом чувстве есть что-то, непосредственно относящееся к его пронизанным манией величия кошмарам, но Кэллан не успевает додумать эту мысль, потому что Пат отступает и вносит настолько слабо относящуюся к чему-либо ремарку, что он озадачивается.

- Да забыл пару раз побрить, - откликается он, бессознательно и рассеянно проведя по отросшему ежику волос; а потом, встрепенувшись, притягивает Пата обратно ладонью за шею и отрывисто, с детской непосредственностью (теперь, когда игла вышла, все движения даются ему легко, как подростку) прислоняется лбом к его лбу. - Извини меня. Слушай. Извини. Письмо завалилось в штабе, и я подумал... я смудил. Не поехал сразу найти. И мать - вот уж кто не дождется совместных фотографий на свой разворот в People. Неважно, извини, а?

С каждым выговоренным словом Кэллана попускает всё больше, и, отлепившись наконец, он смотрит на Пата посветлевшими, прояснившимися до лучистости глазами. Впрочем, вместо улыбки в них по-прежнему тревога.

- Что ж, вся твоя голова на месте, - резюмирует он осмотр. - Скажи, что этот бейджик на тебе потому, что ты наконец полюбил кофе, а не потому что тебе больше негде зарабатывать на таблетки.

Если это так, и вот так работает хваленая ветеранская пенсия, то у него уже есть адрес, по которому он поедет и разнесет всё так, что «День Благодарения» отсосет.

Но на самом деле Пат не выглядит так уж плохо. Немного похудевшим. Немного усталым. Но не безнадежной жертвой низкоквалифицированной работы в захолустье. Кэллан думает, что в какой-то мере гражданка даже ему идет - по крайней мере, гораздо больше, чем она пошла бы ему самому. Девица за стойкой, судя по пятнадцати секундам их общения, узнала его заочно, значит, Пат рассказывал ей о нем. Значит, он, по крайней мере, не один. Это хорошо. Было бы хорошо убедиться, что с ним всё в порядке, потому что пока кофейня по-прежнему кажется ему враждебной локацией, откуда требуется срочно эвакуировать мирное население.

Пока ему не приходит в голову, что если у Пата и впрямь всё в порядке, то он сейчас выглядит как полный идиот по всем пунктам. Он слишком рад его видеть. Три года, черт побери.

 — Я сейчас вообще ничего не понял, - честно говорит Кэллан, когда Брида Майнс исчезает из поля зрения. — Я что, успел как-то оскорбить культуру кофеварения?
 
Без ложной скромности, обычно женщины смотрят на него с гораздо большим придыханием. Для этого ему никогда не нужно было прикладывать какие-либо усилия. А только что это было скорее приветствие человека, которому он задолжал денег. Возможно, будучи в курсе всей истории, хозяйка кофейни с рукопожатием десантника гораздо менее, чем сам Пат, всепрощающа к тому, что Кэллан затащил своего друга-пацифиста в армию, а затем ни разу не навестил его после ранения. А возможно, это какой-то род ревности (к чему, например, было это "не могу научить любить"?). Кэллан никогда не был особенно хорош в подобных тонкостях, хотя именно он до армии был ответственен за личную жизнь их обоих, и свою, и Пата.

В юности всё это просто. В юности ты без проблем женишься по пьянке в Лас-Вегасе на случайной девице, а потом так же без проблем аннулируешь брак в течение семи рабочих дней. И нет, он совсем не уверен, что с тех пор стал более зрелым и сознательным. Наоборот, его эмоциональная зрелость осталась на уровне его же брака, только в довесок к этому годы службы затупили его еще больше.

А ведь про него всегда говорили: вот образец человека, у которого никогда не будет ПТСР при выходе на гражданку. Ментальная устойчивость, способность к абстрагированию и прочие термины, страницами с которыми О'Лаэрти в последние месяцы мог разве что подтираться. Сегодня первый день за последний год, когда Кэллан чувствует эту пресловутую ментальную стабильность, и чувствовал бы ее еще сильнее, не пытайся Брида Майнс каким-то заочным образом надавать ему на мозг.

— Да просто брось в стакан весь сахар, который есть,  - махнув рукой, он приземляет сумку на высокий деревянный стул у стойки и перегибается через нее, тоже заглядывая в холодильник. Когда на Пате нет фартука, это место не так уж и похоже на декорацию к Диккенсу. И пахнет тоже ничего.

Он из тех людей, что в буквальном смысле готовы продать любимую винтовку за банку шоколадной пасты, и не находит нужным этого стыдиться. Сладкий как само омерзение кофе долгое время оставался для него единственным постоянно доступным лакомством. (Еще один парадокс Пата: он поклонником сахара как раз не был, но у него всегда была сгущенка).

Кэллан смотрит на него. Учеба, заработок на жизнь. Звучит очень... по-мичигански.

— Вы вместе? - спрашивает он, кивнув на подсобку. Пару минут назад он сам думал, что это было бы хорошо, но при вопросе вслух у него под ребрами вдруг проворачивается отголосок прежней злости.

Мир мне должен, но, наоборот, забирает.

Он подавляет это чувство быстро и жестко, пока ему не пришлось навалять за мудачество себе самому.

— Я имею в виду, насколько вместе. У меня есть здесь неделя, и я думал пожить у тебя, но если это несет в себе риск для жизни... - Кэллан демонстративно закатывает глаза. - У меня есть предписание вести себя тише воды, ниже травы, и, может быть, ради разнообразия я хочу попробовать ему последовать. Постичь пастораль северной жизни, не лезть на рожон, и всё такое прочее. Поэтому, если это не удобно, я лучше найду себе бочку с видом на солнечную сторону.

Отредактировано Achilles (2020-11-20 18:42:21)

Кэллан ухмыляется с откровенно радостным облегчением: это чертовски эгоистично с его стороны, но он доволен, что между ними всё по-прежнему - настолько, насколько может быть по-прежнему после трех лет, проведенных в разных мирах. С восьми до двадцати восьми, полную четверть века, они были неразлучны. Вместе в школе, вместе летом, вместе в армейском бараке, и даже когда Пата забрали в эту их "докторскую башню" на обучение, они виделись гораздо чаще, чем друзья, живущие в трех станциях метро друг от друга. Как бы выразиться вернее, они всегда смотрели на одно и то же, жили одним и тем же, и знали, что думают об одном, невзирая на разницу в характерах.  И не то чтобы Кэллан считал, что так будет всегда - скорее, он просто вообще об этом не задумывался. (По правде, он всё еще не может осознать, что ему перевалило за тридцать: там, на востоке, возраст не имеет особенного значения, но здесь подразумевается, что к этому времени ты уже должен простроить свою жизнь вплоть до смерти, а у него каждый вечер возникает ощущает, что завтра может не наступить в принципе). Он рад, что Пат не пропал и устроился, но если бы он устроился настолько, что жил с кем-то, это бы значило, что их жизни фатально разошлись по разным руслам. Потому что когда ты живешь с кем-то, ты неминуемо - простраиваешь.

То, что Пат покупал дом не для того, чтобы он в нем не жил, значит, что эта связь не разорвана и не разрывалась.

А с Бри и ее задетыми чувствами Кэллан как-нибудь сладит - если Пат будет настаивать, потому что ему самому это не особенно интересно.

- Но ты - врач, - он вздергивает брови, и его лицо принимает временами свойственное ему непоколебимое, глухое к любым внешним факторам выражение. Пат - врач, и, на его взгляд, это исчерпывающее объяснение, особенно если Брида Майнс об этом знает. При чем здесь чье-то владение кофейнями, если речь идет о профессии, квалификации и призвании конкретного человека? Ему нет никакого дела до стереотипов о важности или неважности какого-то труда, его волнует исключительно возможность того, что Пата по медицинским показаниям не допускают до работы, которая ему ближе.

Под скрежет кофемолки Кэллан раздраженно дергает вниз молнию камуфляжной куртки, и его жетон на перекрученной цепочке звякает в унисон. Впрочем, белая шапка, лежащая на придвинутом стакане сугробом, тут же возвращает ему рождественское миролюбие. Почти восхищенно распахнув глаза, он обнимает стакан ладонями (на костяшках пальцев у него подживающая багровая корка) и благоговейно продирается сквозь взбитые сливки, карамель и корицу к сладкому и острому одновременно кофе. Праздник урожая, молоко с медом и перцем выплеснуть на алтарь, - почему-то всплывает у него в голове.

- Великая мать всего чистого и светлого, - говорит он, одним глотком опустошая половину стакана, - это лучше, чем секс. Отвечаю. Напомни, почему я в школе решил, что жевать вместо этого песок под началом тупых эгоманьяков - хорошая идея?..

Это почти риторический вопрос. Не из огромного патриотизма. Не из стремления кому-то что-то доказывать при помощи оружия в руках. Не ради денег с соцпакетом и не из неспособности к чему-то еще. Просто это изначально казалось правильным. Само собой разумеющимся. Как будто было предназначено. Кэллану хочется рассказать Пату, что с момента его ранения у него всё пошло по пизде, и больше он физически не может воспринимать приказы, но сначала нужно выбраться отсюда, пока он не сказал еще что-нибудь, прекрасно слышное в подсобке. И Пат в действительности тоже пока не ответил на то, что беспокоит его больше всего.

- Ладно, раз мы свободны, бери свой чай и показывай свой дом. Звучит устрашающе взросло, кстати, - сообщает Кэллан пластиковой ложке, которой он выбирает со дна остатки сливок. - У тебя дома есть еще баллончик вот этого и что-нибудь покрепче? Предлагаю нам развязаться.

— Тебе нравится этот дом, — рассматривая кухню, подытоживает Кэллан всё увиденное и услышанное.

Тихая гавань. Расстояния, спокойно преодолеваемые пешком. Магазин, в котором все продавцы знают, что и когда ты берешь, и отмечают бутылки в твоей корзине с таким пристальным интересом, будто ты берешь их по фальшивому ID в семнадцать (Пат был прославленным трезвенником с самого совершеннолетия, и, видимо, это не изменилось). Игрушечная двухэтажка с говном на чердаке, обжитая по-холостяцки, то есть никак, но на самую толику уютнее. Военная привычка к порядку плюс патово умение придавать вещам значение. Ну, то самое свойство некоторых людей, у которых те же самые бутерброды выглядят вкуснее, чем у тебя.

Без балды пастораль, и Пат явно находит в ней удовольствие с этими зелеными листьями и прочим. Кэллану нравится, как он оживляется, когда сетует про озера, и он делает себе заметку взять где-нибудь здесь машину напрокат. Вместе с тем - все эти домики по обеим сторонам малооживленных улиц кажутся ему картонными коробками ненамного лучше тех, в которых ютятся люди в местах, где твоего жилища может завтра не стать. Он чувствует духоту, давление некоей лишенной кислорода водяной толщи, мешающей свободе движений. Впрочем, дело не в Лэнсинге: попади Кэллан вместо этого в Нью-Йорк с его диким ритмом и забитыми до отказа каменными джунглями, и он чувствовал бы себя точно так же.

Идея бросить всё и уехать в какую-нибудь дикую безлюдную глушь, прихватив Пата с собой, кажется вдруг ужасно соблазнительным вариантом. Никаких велосипедных дорожек и банков, никакой трескотни выстрелов и чумазых измученных лиц. Пусть ебутся конем. Только первобытно-жестокая природа в своей откровенности, и только...

Но батарея оранжевых пластиковых цилиндров неумолима, как якорь линкора. И, к тому же, Пату тут по душе.

— Можно подумать, я пойму хоть какое-нибудь слово из тех, что здесь написаны, - повернув одну из банок вокруг своей оси, так чтобы этикетка совершила полный оборот, Кэллан поднимает глаза и встречается с Патом взглядом.  — Какого черта происходит. Знаешь. Я думаю о том, как мы в четырнадцать ездили на автобусе в Оушенсайд, когда собирались поглазеть на базу морпехов. Какой там был огромный океан. Можно было сидеть и представлять, что он полностью принадлежит тебе. И всё было на своем месте.

Сморщившись, он вытягивает из пакета бутылку виски, еще раз озадаченно взглянув на вино, и распахивает дверцы стенного шкафа в поисках стакана. Таким словам надо соответствовать градусом, которого в нем еще нет, поэтому нужно срочно накатить вдогонку. Со вторым стаканом он медлит, потому что, кажется, ни на одной из банок нет надписи "выпей меня вместе с алкоголем".

Налив на три пальца, еще несколько секунд Кэллан просто колеблется. Мускулы под его кожей перекатываются, словно он группируется для прыжка.

— Как думаешь, Пат, это ранение для тебя в конечном счете стало злом или благом? Может, это была одна из тех штук, что, невзирая на вот эту оранжевую жуть, должны случиться, чтобы выправить жизнь в русло, в котором ей следовало бы течь? Тут вроде правда неплохо. Но просто тогда особенно паскудно, что в армии без тебя стало так херово. Хотя ладно, скорее это я стал паскудным. Терпения нет, сны как будто психушка подъехала, от приказов тошнит. Ощущение, что где-то заклинил и с тех пор работаю на холостых оборотах, в никуда. Что меня уже вообще не должно там быть. Ты что-нибудь понимаешь из этого потока сознания, кроме того, что он похож на преждевременный кризис среднего возраста?

Он опрокидывает стакан, тут же в одно касание плеснув добавки. Со стороны то, как он жалуется на жизнь рядом с чужой батареей таблеток, выглядит просто чудовищно неприглядно, но он слишком привык всегда вываливать Пату всё (иногда даже явно лишнее). Просто по-другому нет смысла: Пат знает его лучше него самого.

— В общем, - заканчивает он уже более связно и менее эмоционально, - я тут уебал кое-кому прилюдно. Поэтому через неделю меня, возможно, лишат звания. А может, и вообще турнут. Но я, кажется, не очень расстроен. Меня гораздо больше беспокоило, что ты обо мне думаешь.

Кэллан пренебрежительно двигает плечом  на замечание о перевязке, но не отнимает ладоней. Руки у него загрубели так, что только когда Пат берет их в свои, он вспоминает, как давно не играл на гитаре. Она у него была красавицей похлеще всех девчонок, но ни одна девчонка при этом ей не завидовала и не жаловалась. Музыка давалась ему легко, как и все остальные составные части его беспечного шалопайского обаяния; всё это было давно и неправда, но прикосновение Пата всё воскрешает. Делает ближе и дальше одновременно. Отодвигает на космическое расстояние и дробит на калейдоскоп того, что есть, что было, и чего не было.

На их руках кровь. Потемневший от человеческой пищи ихор, при рождении бывшим прозрачным как родниковая вода, и смертная сукровица, еще недавно бывшая алой и горячей, а теперь стремительно остывающая. Кровь мертвеца.

Видение пропадает, когда смуглые пальцы его выпускают, но остаются слова, которые кажутся Кэллану не менее жуткими, чем ощущение этого остывания  (он в точности знает, как это бывает, он выносил с поля погибших). "Я думаю, что должен был там умереть".

Он понимает, что речь идет не о вине за собственное выживание и не о прочей психологической херне, которой, кстати, было бы легко объяснить нежелание поддерживать контакты с людьм из жизни "до". Он понимает это так же без лишних объяснений, как сам Пат на его излияния ответил без лишних заверений, переспросов и логических выкладок, одним словом (и это всё, что Кэллану нужно было и хотелось услышать).

Когда Пат говорит, что должен был умереть, он говорит это в буквальном смысле. Кэллан хмурится, заглатывает содержимое второго стакана - оно идет плохо, не как виски на тон выше средней паршивости, а как ржавая наждачка по глотке, - и пытается вникнуть в его беспокойство.

— Мостик? Ну что ты, со мной - и размениваться на такие мелочи? Я все-таки Кэллан Бессмертный, меня либо на пьедестал, либо кидать в яму и побивать камнями, никаких полумер! - запрокинув голову, он коротко смеется. — Конечно, поехали, только сядь где-нибудь поближе к выходу. Потому что если меня захотят посадить - я не сяду.

В отличие от предыдущих реплик, это он произносит без малейшего намека на шутку, спокойно, без угрозы, но с полным равнодушием к мнению окружающего мира по этому поводу, и уверенностью, которую сложно назвать адекватной, и легко - террористической. Так говорит человек, лишившийся каких-либо рамок.

Слова Пата назойливо повторяются в голове. Присев на край столешницы, Кэллан снова смотрит на таблетки, на вид на соседнюю стену из кухонного окна, на всё, что видится ему таким граждански-нереальным, и его - уж явно не с двух обычных порций - берет измена. Долгое, не заканчивающееся вязко-мутное мгновение ему кажется, что на самом деле это его таблетки, его дом, его город. А Пат говорит ему, что должен был умереть, потому что действительно умер, и это его подсознание пытается достучаться до него сквозь стадии гнева с отрицанием.

Во всем этом рисуется какой-то тошнотворный, продолжающий подбивать факты под картину смысл, и даже то, что Пат перед ним во плоти, почти не помогает. Слишком хорошая встреча. Слишком идиллическая, как будто он придумал ее сам. Разве что эта дурацкая неловкая неувязка с женщиной в кофейне, но...

Ему снятся кошмары о потере. Теперь он, наконец, осознает, кого потерял.

Лунатически он притягивает к себе Пата за плечо, взявшись крепко, чтобы чувствовать отголосок биения пульса в ключице. Он ощущается настоящим.

— Мы оба здесь, допустим, всё так, - медленно говорит он. - Но ты должен был там умереть. А я должен был об этом знать. И я знал. Мне кажется, я знал.
[icon]https://i.imgur.com/e5P4iY4.gif[/icon]