Лэнсинг, Мичиган злит Кэллана Прайда с самого аэропорта. Полусонная малоэтажная добропорядочность города со своим северным налетом кажется ему лицемерной в сравнении со статистикой уровня преступности, в три раза превышающего среднеамериканский.
Он всегда терпеть не мог лицемерие.
Впрочем, Кэллана злит множество вещей. Гнев сжимает ему горло, когда он засыпает, и скручивает мышцы в железный жгут, едва он просыпается; пульсирует в виске и повсюду сопровождает напарником, страстно желающим, чтобы их машина подорвалась к чертям. Он злится на всё подряд и в то же время вроде бы ни на что конкретное. Когда капеллан О’Лаэрти, подвизающийся штабным психотерапевтом, попросил его попробовать сформулировать, что лежит в корне его недовольства жизнью, он надолго задумался, а потом сказал: я чувствую, что мир мне должен; но он не только не отдает долг, но и забирает у меня что-то каждый день. Каждый гребаный день.
О'Лаэрти тогда начал затирать на это что-то психодокторское, и Кэллан послал и его.
Каких-то три года назад ребята-рядовые мечтали попасть под его начало. Его звали Кэллан-Бессмертный, и суеверие, основанное на статистике, гласило, что его люди возвращаются невредимыми со всех самых жарких операций. Перебывав на каждом кругу песчаного ада, он сам за всё время службы не получил ни одного серьезного ранения — ну, за исключением того случая с ногой, — и мог, даже не особенно стараясь, внушить то же чувство неуязвимости остальным. Его любили и новобранцы, и командование, не стесняющееся затыкать им самые паршивые позиции. Но в какой-то момент всё пошло под откос.
Что было сначала? Ему в который раз не дали звание, хотя он мог затыкать наградными знаками дыры в иракских крышах? Тогда в его личном деле начали появляться отметки о проблемах с дисциплиной, неподчинении приказам и неуравновешенности? Тогда его начали перекидывать с места на место, как бешеную собаку, а солдаты стали бояться ходить с ним под огонь? Тогда начались эти вечные угрозы разжалования и трибунала, на которые ему все равно откровенно положить?
Нет. Сначала он разозлился на Пата. Тот просто исчез. «Был признан негодным для службы и комиссован», с почетом выпрыгнул на гражданку, сообщили Кэллану в четвертом госпитале по счету, где он искал его след. Пат никогда особенно не любил армию, это правда; он пришел сюда от безысходности и за компанию, и, хотя и оказался прирожденным полевым медиком, возможно, отставка с пособием была для него лучшим вариантом. Но как этот мелкий говнюк мог ничего ему не сказать? Не оставить и не прислать вшивой записки с обратным адресом? Сколько Кэллан ни допрашивал врачей, он так и не смог добиться внятного ответа, что с Патом сделала эта травма головы, и насколько плохо с ней будет житься дальше. «При правильном медикаментозном лечении качество жизни снижено практически не будет» и прочие увертки. Господи, думал он тогда, сидя на пустой койке, у Пата же никого, кроме меня, нет. Он сходится с людьми, только когда ковыряется у них во внутренностях. Что он будет там делать?
Раньше для Кэллана само собой подразумевалось, что это он должен заботиться о Пате. Но, как показало время, на самом деле это Пат всегда заботился о нем. Каким-то образом, просто будучи рядом, он ухитрялся делать его нормальным человеком. И когда он пропал, Кэллан перестал им быть.
Он закрывает глаза по ночам и чувствует: только слава позволит ему жить, а не кануть во мраке. Только если тысяча голосов будет кричать его имя, его эхо будет звучать чуть дольше, чем одно краткое мгновение. Но всё это для него уже неважно, потому что у него отняли что-то, что было половиной его тела и души, и всё, что от него осталось — это ярость и скорбь. Ярость душит его, скорбь делает глухим ко всему вокруг, но самое ужасное не это. Самое ужасное — то, что он не знает, не может вспомнить свою потерю. Иногда кажется, что она в какой-то секунде, в каком-то дюйме от него. Он слышит запах морской соли, йода и хвойных иголок, нагретых солнцем... а затем всё ускользает в могильный холод. Каждую ночь.
Сходя с трапа в Лэнсинге, Кэллан уже не злится на Пата: он злится на свою мать (когда он спросил у нее прямо, она не стала ничего отрицать — не в ее натуре, она же всегда права) и, в первую очередь, на себя. В кармане куртки у него письмо, которое невесть сколько времени пролежало в штабе, в который он так и не вернулся, сразу после окончания миссии переехав в другой регион. Разумеется, Пат ему написал. Да даже если бы не написал, все равно нужно было бросить это десять раз засекреченное прозябание на Высоте Смертников и поехать его искать. Кэллан Прайд, ебучий мудак.
Ветеранский комитет Мичигана милостиво предоставил ебучему мудаку точный адрес работы Пата Ментиса и пожелал ему хорошего отпуска. Они не знают, что этот отпуск принудительный, и по его окончании его ожидает слушание в военном суде. Ну да это их и не касается. На плече у Кэллана дорожная сумка, в которой умещается вся его жизнь, он понятия не имеет, что будет делать, если его турнут из армии, но он относится ко всему этому с остервенелым пренебрежением. Важно не это, а кофейня в Лэнсинге.
Кофейня? Всё так плохо?
Он полминуты медлит перед сверкающей в слабых сентябрьских лучах стеклянной витриной, потому что не может перестать представлять нищету и то самое «сниженное качество жизни». Потом он все же толкает дверь, и она жалобно дребезжит, потому что он почти снимает ее с петель.
За стойкой молодая женщина, по осанке и паре других деталей Кэллан может сказать, что она тоже не из гражданских. Он шагает вперед и смотрит ей в лицо, по своему обыкновению при этом не особенно его рассматривая.
— Мне сказали, здесь можно найти Пата Ментиса.