Ямамото бросает короткий взгляд на Хибари, подмигивает и беспечно улыбается. Рука с катаной опущена, он кажется расслабленным, излишне непринуждённым. Ямамото говорит:

— Эй, может задержимся? Ты, я и никого больше, — улыбается ярче и коротко смеётся, — или твои дела не потерпят отлагательств? — добродушно усмехается, бесшумно двигаясь по тёмным коридорам, расправляет плечи, незаметно напрягаясь, когда краем уха улавливает чужие голоса. Ямамото не перестаёт улыбаться, но взгляд становится совершенно нечитаемым, темнеет. Трое. Должно быть больше. Если разобраться с ними быстро, то можно незамеченными пробраться дальше. Если всё сделать, не мешкаясь, то у них будет больше времени. Перехватывает удобнее катану и медленно выдыхает: трое — это даже проблемой нельзя назвать, у Ямамото на это уйдёт меньше минуты.

«Если коротко, то одна семья планирует убийство Савады, далеко не всем в Сицилии нравится, что сильнейшую итальянскую семью поведет японец. Твоя работа — убить киллера.»

Ямамото не был удивлён. Нет, он не ожидал увидеть Дино: кого угодно, но не его, — но он знал, что рано или поздно придёт момент, когда это сделать придётся. Когда кто-то скажет: «Ты должен убить.» — Ямамото всегда отмахивался от этого, смеялся и качал головой. Ямамото всегда следовал тому, что столь дорого Цуне: они — не убивают. Убийство никогда не было их целью. Победить или спасти можно и без крови. Впрочем, «без» — это преувеличение. Ямамото хрипло смеётся и облокачивается плечом о забор, замирая, прикрывает глаза.

Скуало всегда злился, когда он бил тыльной стороной катаны. Ямамото не считал необходимостью делать иначе. Зачем, если вырубить противника можно, не убивая? Ямамото знал, что в его силах победить, не причинив  особого вреда: без лишней лести — его способности фехтовальщика были достаточно хороши, чтобы он мог позволить себе такой каприз.

Ямамото не питал иллюзий. Он знал: их игры давно уже не детские.
Ямамото удивляется не тому, что Дино говорит, что ему придётся убить — Ямамото удивляется тому, по какой причине.
Дино говорит: «Не всем в Сицилии нравится, что сильнейшую итальянскую семью поведет японец.»
Ямамото думает: так ли это важно? Ямамото думает, что он бы на их месте заботился о том,  к чему приведёт Вонголу Цуна. Ямамото знает: мафия чтит совсем другие законы, мафия не жалостлива и не особо жалует компромиссы. Ямамото знает: Цуна — не приемлет жестокости и крови, Цуна уничтожит мафию такой, какая она есть. По крайней мере, это то, чего он хотел бы. Ямамото разделяет это желание, но не заблуждается — мир, в который они все добровольно шагнули, точно так же, не приемлет столь грубого вторжения и не простит неучтивости.

Ямамото знает.
Давно знал.
Рано или поздно, но придёт время, когда, если не каждый из них, то многие испачкают свои руки в крови. Хотят они того или нет. Если они поддерживают Цуну в том, что он станет Десятым боссом Вонголы — это неизбежно. Сколь бы чисты его мотивы ни были.

Ямамото знал.
Но не думал, что это будет так ... просто. Тошно.

Шигуре Соэн Рю был создан для защиты.
Это должно было быть нерушимым. Именно поэтому Ямамото отказался заезжать домой. Именно поэтому на задание Ямамото взял с собой другое оружие. Просчёт, вероятно, но он просто не мог предать то, чему учил его отец. Но не лукавство ли это и заблуждение, перед самим собой? Сделанного — не вернуть. Глупо отрицать и прикрывать благими намерениями.

Ямамото думает, что он выглядит паршиво. Что лучше не попадаться сейчас никому на глаза. Что он — не хочет возвращаться домой. Отец услышит. Отец увидит его таким. Ямамото не хочет, чтобы он это видел. У него нет с собой оружия и он в сменной одежде: ничто не говорит о том, что совсем недавно он весь был в чужой крови. Ямамото кажется, что он всё ещё чувствует тяжесть меча. Запах и привкус чужой крови. Ямамото думает, что это и есть точка невозврата, и, как быстро не беги, теперь уже бежать некуда.

Он медленно выдыхает и поднимает взгляд на ночное небо: ясное и тёмное, звёзды перемигивают пустым добродушием, серп луны слепяще-яркий — эта ночь столь обманчиво спокойна, что становится не по себе, что в груди скручивает болезненным спазмом. Ямамото не хочет возвращаться домой и осознание, что, в сущности, идти ему больше и некуда, почти сбивает с ног, заставляет поджать губы и нахмуриться. В конце концов, всё это не более чем трусость, да? Он трёт лицо ладонями и заставляет себя улыбнуться: натянуто-фальшиво, до скрипа зубов. Он возвращается в школу, чтобы забрать вещи, но замирает, спотыкаясь взглядом о бейсбольную биту.

«Даю подсказку: это твой последний шанс осуществить свою мечту, бейсбольный придурок. И лучше тебе его использовать. Этот мир – не для тебя, мы оба об этом знаем.»

Слова Гокудеры — эхом из прошлого, глухой усмешкой и навалившейся на плечи усталостью. Да, пожалуй, он устал. Как же сильно он устал. Ещё в битве с Миллефиори он понимал, что шанса осуществить свою мечту у него уже нет. Ямамото отказался от неё в тот же момент, когда согласился стать Хранителем Цуны. Он дал себе слово, что никогда больше бейсбол не будет для него превыше всего. Он обещал себе, Цуне, что будет всегда на его стороне, что сделает всё, чтобы защитить их. Он не понимал тогда, в полной мере, что у него и правда больше не будет возможности вернуться к прежней жизни, но не колебался в своём решении ни тогда, ни потом, ни даже сейчас. Ямамото берёт в руки биту и подкидывает мяч в ладони, думает: может это ему и надо? Немного времени за любимым занятием, чтобы отвлечься, чтобы не возвращаться, раз за разом мыслями к тому, что было. Не вспоминать чужое лицо, не вспоминать как легко двигалось собственное тело и как сложно было заставить себя не переворачивать катану в ладони обратной стороной. 

Ямамото знал. Всегда знал: это — неизбежность. Но упрямо отрицал это, улыбался и смеялся, встречаясь решительным взглядом со Скуало: «Как грустно забыть на время о бейсболе!» — говорил, прекрасно понимая, что «на время» — ложь.  Но как же хотелось, как же сильно хотелось продлить эту иллюзию.

Ямамото подкидывает мяч, замахивается битой и отбивает его, вкладывая в этот удар всю тревогу, все сомнения и всю горечь. Как грустно, и правда. Он смеётся негромко и ерошит волосы на затылке, вдыхая полной грудью, но выдыхая не сразу. Пожалуй, он и правда немного задержится. В конце концов, кто его осудит за это? В такой час здесь нет никого и быть не может.

[icon]https://i.imgur.com/qIrVEKx.png[/icon]

Ямамото знает, что пытается обмануть сам себя. Отсрочить неизбежное. Знает, что это глупо и не имеет никакого смысла, но цепляется за последние крупицы былого с отчаянием утопающего, как будто стоит только приложить больше сил, улыбнуться, совсем как раньше, и всё изменится, у него получится: неприглядную истину смоет дождём, сделанное не будет давить на плечи, прогибая тяжесть осознания.

Как он будет смотреть в глаза отцу? Отец учил, что эта техника, этот меч были созданы для защиты. Ямамото правда защитил? Такой ценой? Он не использовал Шигуре Соэн Рю, но разве это меняет хоть что-то? Это просто самообман, попытка не нарушить данные обещания самому себе хоть в чём-то.
Как он будет смотреть в глаза Цуне? Для него у него нет даже намёка на оправдание.

Ямамото знает, конечно он знает: поступить иначе нельзя было, он не мог, просто не мог. Или это тоже не более чем заблуждение? Поступить иначе — показать сомнения, нерешимость, подвергнуть Цуну неизбежной опасности, которая, закрой он глаза на это, рано или поздно настигла бы, разрушила бы всё, что у них есть — самое важное, что у них есть. Можно сколько угодно уповать на своё везение и говорить: «Мы стали сильнее», — но это ничто в сравнении с тем, что может произойти в мире, в котором они теперь живут. Но, порой, это не значит совершенно ничего. Особенно учитывая врождённое доверие Цуны, что связало их всех вместе, укрепило и стало одной из основополагающих, опорой. Это ведь так просто, на самом деле просто, почти до пугающего, как легко они могут потерять всё, друг друга, если не будут готовы, если закроют глаза на опасность, если решат поступить иначе и не переступать черту. Если и дальше буду полагаться на детские и совершенно наивные идеалы.

Ямамото знает: он не мог поступить иначе. Это было бы сущей глупостью. Это было бы крахом. Это — тёмным пятном расползается под кожей, смешиваются с кровью, вкраплениями смолисто-чёрного, густого. Тяжестью.  Такеши досадно выдыхает, наблюдая, как мяч перелетает ограждение: не рассчитал силу? Не похоже на него, — едва заметно хмурится и наклоняется, чтобы поднять другой мяч, но замирает: перед глазами чужое лицо, пустой взгляд, лужа растекающейся крови. Чувствует, как дрожат пальцы и нервно смеётся, крепко сжимая мяч в ладони, до побелевших костяшек, до боли: какая ирония — его рука не дрогнула, когда он наносил удар. Чужой голос хлыстом по нервам, заставляет вздрогнуть уже его самого, выронить мяч, Ямамото смотрит, как он катится по газону — не видит. Как не хочет видеть лица Хибари. Не потому что относился к нему как-то не так, плохо или был не рад. Впрочем, сейчас едва ли его чувства хоть сколько были схожи с тем, что можно было бы описать хоть сколько схожим с радостью. А что он, в сущности, чувствовал на самом деле? Ямамото хмурится сильнее, не понимает, единственное, что он точно мог сказать, как тяжело дышать, как тяжело даже просто двигаться. Ямамото криво улыбается, медленно выпрямляясь, думает, что мог бы и догадаться, что Хибари может быть здесь: это место всегда было, есть и будет его любимым. Это место, наверное, и есть его «зона комфорта». Это место, наверное, значит для него столько же, сколько для самого Ямамото бейсбольное поле. Ямамото не хочет видеть чужого лица, не хочет встречаться с чужим взглядом, не хочет отвечать, потому что уверен: Хибари сразу поймёт, что что-то не так, почувствует, словно животное. Или может он слишком переживает, мнителен? Какова вероятность, что это на самом деле будет так? Хибари Кёя не из тех людей, кто пристально наблюдает за другими. Хибари Кёя всегда держится в стороне, предпочитает действовать в одиночку, но незримо, каждый раз, помогает в своей манере. Он ничего не заметит. Не должен. Ямамото просто нужно держать себя в руках. Ямамото просто не должен сомневаться. Вдох-выдох, Такеши, улыбнись, ну же!

Ямамото задерживает дыхание, медленно выдыхает и закрывает глаза, разворачиваясь к нему лицом, смеётся сжатой фальшью, неловкостью, чешет затылок и всё же встречается с Хибари взглядом.

— Ты прав, извини. Я сейчас уйду! — говорит виновато, привычной непринуждённостью, старательно играя того «бейсбольного придурка», каким видит его Гокудера. — Знаешь, — продолжает беспечно, выдыхая расслабленно: всё хорошо, всё хорошо, хорошо, — я понимаю, что это глупость, — тараторит всё, что первым приходит в голову, не даёт себе ни вдохнуть, ни выдохнуть, — детские мечты: я ведь и правда думал, что стану величайшим бейсболистом! — снова смеётся, снова — возвращается к мячу, — ты не подумай, я не собираюсь бросать всё и бежать навстречу мечте, — усмехается добродушием, подкидывая мяч в ладони и снова встречаясь с ним взглядом, подходит ближе, — просто это то, что мне на самом деле нравится, понимаешь? — «бросать всё» — эхом в голове, хлёстким и болезненным, стягивающим рёбра до хруста, отнимающим на мгновение возможность дышать. Даже если бы он захотел — а он, какая ирония, не хочет — уже поздно было бы бросать. Только не теперь, только не после того, что он сделал, — это ну, — запинается, не знает как объяснить, — успокаивает? — пожимает плечами и отводит взгляд, не столько потому что не может смотреть в чужие глаза, сколько потому что это правда: ему нужно было успокоиться, разобраться в себе. Ему нужно было время. Совсем немного времени, чтобы принять. Пугает не то, что он убил человека, а то как он это сделал. И можно сколько угодно искать тому оправдание, говорить себе, что так надо было, что он не мог поступить иначе, что то необходимость и залог благополучия Цуны, его спокойствия, цена тому, что он, в конце концов, сможет выстроить тот мир, в который он так верят, в который столь отчаянно хочет поверить сам Ямамото и, наверное, каждый из них. Можно говорить что угодно, но это не отменит просто факта — от отнял чужую жизнь.

Прирождённый киллер, да?
Какая глупость.
Но разве — глупость?

— Ты бы тоже не задерживался, Хибари! — Ямамото улыбается, улыбается, давится собственным спокойствием и непринуждённостью, но не может, просто не может, но спотыкается вдруг, опускает руки, словно меркнет на глазах, словно спичка, сгоревшая дотла, смотрит перед собой, но ничего не видит. Такова ли необходимость во всём этом перед ним? Никакой. В конце концов, всё это совершенно ничего не значит. В конце концов, они просто сейчас разойдутся каждый по разным сторонам. Завтра будет новый день, солнце взойдёт, долгая ночь останется позади и он снова сможет вдохнуть полной грудью. И всё снова будет как раньше.

[icon]https://i.imgur.com/qIrVEKx.png[/icon]