Nowhǝɹǝ[cross]

Объявление

Nowhere cross

Приходи на Нигде.
Пиши в никуда.
Получай — [ баны ] ничего.

  • Светлая тема
  • Тёмная тема

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Nowhǝɹǝ[cross] » [nikogde] » Незавершенные эпизоды » Dieci anni dopo


Dieci anni dopo

Сообщений 1 страница 10 из 10

1

R A I N

The right hand that can't hold out

https://i.imgur.com/GKmvfZu.png



N
o

o n e
c a n
r u n
f r o m
t h e m

https://i.imgur.com/lAB3Lau.png

The scar that won't disappear in your life

S T O R M

[icon]https://i.imgur.com/dm4InTX.png[/icon][lz]The feared right hand man of the Vongola[/lz][sta]Guardiano della Tempesta[/sta][nick]Gokudera Hayato[/nick]

Отредактировано Gokudera Hayato (2021-02-26 20:48:12)

+2

2

«Пахнет дождём.»

Он убирает зажигалку во внутренний карман пиджака, делает глубокую затяжку: горький дым проникает внутрь, коробит горло, дырявит грудь. Долгий, медленный выдох. Дым выскальзывает изо рта, вертится густыми клубами, растворяется в воздухе, сливается с небом. Не выводимым запахом оседает на чёрном костюме, рубашке, волосах, намертво въедается в кожу, в каждую из когда-либо принадлежавших ему вещей. Его пальцы всегда пахли также, сколько он себя помнил. Окурками. Дымом. Табаком. Всё в порядке, пока он ощущает этот запах: значит, всё ещё жив. Значит, ещё способен действовать. Способен подпалить динамит. Может размышлять и делать выводы. Развиваться. Становиться лучше себя прежнего. Значит, ещё не всё потеряно, можно всё исправить – как правая рука Вонгола Дечимо, он приложит для этого все усилия. Хаято понимает: чем больше он взвалит на собственные плечи, чем тщательнее будет исполнять свои обязанности, тем меньший груз ляжет на Десятого. И только одна вещь непоправима. Смерть. Десятое поклонение семьи Вонгола – почти все они прослыли пацифистами, избегавшими насилие и жестокость, но даже так смертей и крови было брошено им в лицо с лихвой. За эти полгода – особенно.

Миллефиоре возникли буквально из ниоткуда, и в одночасье обзавелись боевой мощью, сравнимой с мощью Вонголы. Так они думали сперва. Но ошиблись. Благодаря новым технологиям, они оказались на голову сильнее. На две. В распоряжении CEDEF были данные о том, что Вонгола подвергнется полному уничтожению. Были. Но Десятый, да и сам он, до последнего верили, что всё получится уладить мирным путём. Но это было до того, как прокатилась волна исчезновений, докатившаяся и до Японии, места постоянного базирования Семьи Десятого Босса. До того, как отец Ямамото, Цуёши-сан, был убит. Хаято казалось, что Железный Форт действовал нерасторопно, что Девятый слишком медлил с указаниями, и CEDEF тоже, и даже Вария держалась в стороне. Слишком далеко они были от Италии. Главная Семья – ему казалось, что они по-прежнему не считались с ними в полной мере. Хаято метался, как загнанный в угол зверь от собственного бессилия, всё это угнетало его, но Десятый по-прежнему всеми силами пытался свести прямые конфронтации на нет. Верил, что они найдут консенсус, что им удастся свести жертвы к минимуму. Хаято одолевали сомнения, но, как и всегда, он решил довериться Десятому, работал в этом направлении не покладая рук. В этом они тоже ошиблись.

Он снова втягивает дым, слишком долго задерживает его в лёгких: выдох омрачается привычной горечью на языке, и между тем, с десяток вариантов уже прокручиваются и прорабатываются в его голове, он думает, мыслит – ежесекундно, постоянно.

Думает о том, что должен как можно быстрее завершить систему C.A.I.: защитный механизм функционировал безупречно, но при отсутствии атакующих элементов в бою система была бесполезна. У него есть теория относительно потенциала Ури, но случая проверить ещё не подвернулось. Правда била наотмашь: в открытом противостоянии против командиров Миллефиоре хранители Вонголы, с большей долей вероятностью, проиграют. Их просто задавят мощными коробками и числом. Но нет дыма без огня – снаряды системы, которые он скомпоновал под пять собственных атрибутов своего пламени предсмертной воли, оказались непригодными ни для одного коробочного пулемёта, имевшегося в распоряжении их базы, а это значило одно: нужный ящик пандоры всё ещё не найден, и по его данным, он должен находиться здесь, в Японии, как и остальные коробочки, совместимые с системой. Эта система, она должна стать его основным оружием. Динамита больше недостаточно, даже не для атак – для того, чтобы просто выжить.   

Он думает о цепях Маммона, которыми Аркобалено Варии пользовался ещё десять лет назад со времён битвы за кольцо Тумана. Судя по всему, все Аркобалено, кроме агента CEDEF, были подвергнуты истреблению посредством особой радиации, а значит, и Вайпер оказался в их числе. Он думает о металле с малоизученными свойствами, из которых состояли эти цепи. О том, каким образом его синтезировать, каким образом в нынешних условиях раздобыть сырьё и какими методами с его помощью можно усилить защиту теперь уже основной и единственный их базы здесь, в Намимори.

Он выдыхает горький дым, и размышляет над тем, что единственным способом переломить ход столкновения с Миллефиоре теперь, когда кольца Вонголы уничтожены – это выследить последнего выжившего изобретателя технологии и вынудить его работать на Вонголу. Однако Кёниг уже как два года исчез со всех радаров, все концы, ведущие к нему, отстрелены. Действительно ли он жив? Даже CEDEF оказались бессильны здесь. Хибари также не удалось нащупать след.

Пахнет дождём, и в подтверждение этому небо только сильнее заволакивает тучами. Хаято делает последнюю затяжку и бросает окурок под ноги, гасит его, придавливая носком. Подавляет зевок – бессонные ночи не прошли для него бесследно, оставили на осунувшемся лице следы усталости и синяков. Ерунда. Хаято знает, что другим приходится много хуже, чем ему: выдыхает и проводит пятернёй по волосам, убирая отросшую чёлку, которая лезла в глаза; как только вернётся на базу, снова попросит И-Пин подравнять. Крепче сжимает стальную ручку кейса в руках и продолжает намеченный путь. Цепь, соударяясь с ногой, тихо бренчит, позвякивает с каждым уверенным шагом. Телефон беспрестанно вибрирует в кармане брюк: Хаято испытывает раздражение, насчитав с десяток пропущенных звонков, решает отключить звук. Благо, система шифровки Джаннини работала без сбоев, их внутреннюю связь невозможно перехватить. Он разберётся со всем этим позже, не сейчас. Но прежде, чем он успевает убрать телефон обратно в карман, экран его внезапно снова загорается, уведомляя о входящем вызове.

«Сестра».

Хаято хмурится, борясь с желанием проигнорировать звонок. Глубокая складка пролегает на его лбу, между бровей, давно не исчезает – он постоянно запредельно напряжён. Он озирается по сторонам, оценивая обстановку: насколько целесообразно разговаривать здесь, удостоверившись, пальцем проводит по зелёной иконке «принять звонок», вопреки неотложным делам, подносит телефон к уху:

— У меня важное дело, проводите совещание без меня, я ознакомлюсь со всей информацией позже.

— Сочла нужным тебе сообщить: я отправляюсь с Футой на разведку, мы вылетаем сегодня.

— Исключено. – Хаято сухо обрубает её, хмурится сильнее, едва сдерживаясь, чтобы не выпалить резкое «я запрещаю». Значит, Десятый всё-таки решил разведать обстановку в Италии, в обход его мнения относительно Бьянки. Похоже, буря, готовившаяся сомкнуться вокруг Железного Форта, беспокоит Десятого сильнее, чем он то показывал. Хаято понимает, почему Десятый так решил: почти все Хранители разбросаны по разным точкам мира и заняты каждый своей миссией, с некоторыми и вовсе утрачена связь; здесь, в Намимори, не считая тупой коровы, находятся только он и Ямамото. В Италию был направлен Рёхей, и Хаято даже не сомневался в том, что Миллефиоре отслеживают каждый его шаг; у Бьянки и Футы было гораздо больше шансов остаться незамеченными. Спорить не было смысла: Хаято только ещё раз устало вздохнул и на секунду прикрыл глаза, отметив про себя, что Десятый в последнее время сам не свой. Десятый, как всегда — в одиночку — слишком многое на себя берёт. А значит, он просто обязан облегчить эту ношу. Мало, недостаточно! Ему следует работать ещё больше. Это всё, что он может.

— Ты не можешь держать взаперти меня вечно, — голос Бьянки из динамика выволакивает его из собственных мыслей.

— Я вовсе не… С каких пор тебе требуется моё разрешение?

— Потому что знаю, что ты против. Я – не ты. Я справлюсь, Хаято. Ради Реборна. Тебе ли не знать, на что способны мои крошки-скорпионы?

— Что ты пытаешься этим сказать? Говори прямо. — Хаято холодно вспылил, понимая, что слова Бьянки не несли за собой ничего такого, и всё же они – кололи. Что значит это её «я – не ты»? Что до её скорпионов, они и в самом деле являются грозным оружием: во время последнего тестирования системы C.A.I. в недавно созданной им «Комнате урагана» за одну минуту ему удалось уничтожить всего лишь двадцать таких штук, но дело было в другом. Дело было в смерти Реборна. Обезумевшая от горя сестра тогда надолго замкнулась в себе, пока в однажды, спустя месяц, как ни в чём не бывало не появилась с утра и не предложила свою помощь. У них толком не было времени, чтобы поговорить, он всё это терпеть не мог. В свободное от внутренних дел Вонголы время (если, конечно, время, отведённое на сон, можно было называть свободным): бесконечных переговоров, поисков решений, звонков, отчётов, докладов, вылазок на разведку, «грязной» работы, от которой он как мог, ограждал Десятого, занимаясь этим чуть ли собственноручно, они втроём, вместе с Джаннини, дорабатывали систему безопасности базы, в оперативном порядке тестировали и внедряли кое-какие разработки. База была готова только на шестьдесят процентов – этого было недостаточно, чтобы в должной мере обеспечить здесь безопасность Вонголы, но они и без этого сделали всё мыслимое. Да, наспех, но пока оно работало. Иначе их бы давно уже разнесли.

— Узнаю старого доброго Хаято, заводишься с пол оборота. Это была шутка. Но не делай вид, будто ничего не знаешь, – в голосе Бьянки засквозил упрёк, и Хаято тут же сообразил, что к чему. Тц, рано или поздно она всё равно бы узнала, — Цуна…

— Называй Десятого — Боссом, — Хаято снова посмотрел по сторонам, пожалев, что вообще завёл этот разговор. Кому, как не ему знать, что Десятого не стоит упоминать вслух. А ещё он знает, что у его терпения существует очень низкий предел, и сейчас он близится к нулю. Пусть приходят. И он покажет им, затолкав в глотки динамит, что значит недооценивать Вонголу!

—…сообщил, что отец перестал выходить на связь. Интересно, как долго ты собирался от меня это скрывать.

Хаято вздохнул и замолчал. Такое часто случалось именно при общении с Бьянки, он просто терялся и не находил, что ответить, и если раньше он бы просто на неё наорал, то теперь предпочитал отмалчиваться. Хватит с неё смерти Реборна.

— Я уже направил запрос в CEDEF, жду ответа. У нас недостаточно информации для того, чтобы предпринимать какие-либо действия.

— О, Хаято, ты так повзрослел. Я почти горжусь тобой. А может, ты просто всё ещё ненавидишь отца.

— Прекрати. — за последние годы его отношения с сестрой наладились, по крайней мере, его перестало скручивать пополам от одного её вида, но временами он всё также недоумевал, что, к чёрту, творится у неё в голове. Он даже установил, какую ни какую, но связь с отцом. Они по-прежнему почти не общались — слишком долго Хаято презирал его, слишком тяжело признавал свои ошибки. Ненавидеть отца и вообще не думать о нём было куда проще, чем смириться с правдой, но вместе с тем, эта правда, о гибели его матери, как будто освободила его. И всё-таки, все эти бесконечные подтрунивания, сколько можно, а, он — правая рука Десятого Босса Вонголы, в конце концов, давно уже не ребёнок. — Возможно, их связь просто глушат. По крайней мере, так предполагает Джаннини.

— О, так даже Джаннини был в курсе, а я нет. Поняла, Хаято. Сделаю, что смогу.

— Подожди, я...

— Если дома всё в порядке, я распоряжусь, чтобы твой рояль доставили сюда. Он ведь был дорог тебе, — Хаято от этой фразы передёрнуло и перекосило. Что? Как она догадалась?! Он ничего ей об этом не говорил.

— У Миллефиоре длинные руки, мы оба знаем, что рано или поздно они попробовали бы подорвать Вонголу изнутри, начав с союзных семей. Это было неизбежно. Но до частных аэродромов они пока что не дотянулись, к тому же, всё их внимание наверняка пока приковано к основной Семье, это идеальный шанс. Знаешь, после того как отец Ямамото…

— Спасибо. — Хаято прерывает её и даёт понять, что не желает об этом говорить. Не сейчас. В трубке повисла тишина. Бьянки была права. Это только вопрос времени, когда Миллифиоре вплотную возьмутся и за них. Хаято думает о Ямамото и о Бьянки, до боли явственно ощущает, как тревога перекрывает горло не сглатываемым комом, сковывает по рукам и ногам. Нервно облизывает губы, однако, прежде, чем успевает произнести вслух то, что вертится, но никак не хочет срываться с языка, Бьянки будто читает его мысли и опережает его, нарушая молчание первой.

— Будь осторожен. Я… не могу потерять ещё и тебя.

Хаято ошарашенно замирает от этих слов, несколько секунд слушая на том конце провода короткие гудки. Отключилась. Эти слова - последнее, чего он ожидал услышать от сестры. Убрав телефон в карман и поставив кейс на асфальт, он несколько раз с силой проводит ладонями по лицу, в полной мере ощущая, как усталость подкашивает его и обрушивается с новой силой. Как он ещё на ногах стоит, тц.

«Тем, кто ранен, и тем, кто лечит — одинаково больно. Для них нет ничего весёлого, знать, что то, что они так ценят, так легко готовы разрушить».

Слова Савады Йемицу. На протяжении всех этих лет он не один раз возвращался к ним. К негласному правилу своей жизни, о котором он не должен забывать, руководствуясь которым, принимает и взвешивает каждое своё решение. Нет. Сейчас другой случай. У них нет другого выхода теперь, когда жизнь Босса находится под угрозой, с какой они до этого ещё не сталкивались — он без раздумья обменяет её на свою.

«Прости, сестра.»

Раньше он отрицал это, не хотел видеть, но она всегда была той, кто первым шагал ему навстречу и протягивал руку. Если подумать, даже в тот день, когда он сбежал из дома, она была единственной, кто вообще пытался его остановить. Это он, Хаято, был тем, кто без конца отворачивался и убегал. И пусть она сейчас этого не видит, но на его лице появляется слабая вымученная улыбка.

Улыбка тут же исчезает, как только он останавливается напротив полу-выгоревшего здания.

«Такесуши». Дом Ямамото.

Хаято окидывает взглядом «Такесуши» и думает, что это место сейчас совершенно точно описывает Ямамото: дом, почти не тронутый снаружи, но практически дотла спалённый изнутри. Сомнительно, что это была попытка замести следы, скорее, уничтожить всё, что имело значение для Хранителя Дождя Вонголы. Кто-то вовремя вызвал пожарных: тело так и не было найдено, однако была обнаружена кровь. Много крови. И следы борьбы. Шигуре Соен Рю. Ямамото Цуёши сражался, как и подобает истинному мечнику.

Хаято снова хмурится. О Ямамото несколько дней ничего не было слышно, Десятый попросил дать ему время, но у Гокудеры всё же оставались опасения, что тот может отправиться вершить вендетту и натворить делов. Ему всегда казалось, что он видит Ямамото насквозь, но порою слова и действия Ямамото давали ясно понять – ни черта он его не знает. В последние полгода они и вовсе редко пересекались вне дел Вонголы, у Хаято попросту не оставалось времени ни на что другое, кроме работы. Но он знает, что единственное место, где тот мог бы находиться во всём Намимори – здесь. Возможно, Хаято и в этот раз ошибался, но проверять каждое бейсбольное поле в округе – нет уж, увольте. Слишком дорого в последнее время ему обходились собственные ошибки. Он вообще не был ни в чём уверен, тем более в том, а имел ли право вот так врываться в чужое горе. Да, он как никто другой знает, каково это – терять, но у них нет времени для скорби. Ямамото в первую очередь, является Хранителем Вонголы, он не имеет права на слабость, не сейчас, когда он нужен своей Семье! Игры в мафию давно окончены, любой промах будет стоить им жизни. Но не только поэтому Гокудера пришёл сюда. Что ещё более важно, Ямамото был его другом. Вероятно, лучшим. Это была аксиома, о которой Ямамото не обязательно было вообще знать, а Гокудере - признавать, однако, если этому куску бейсбольного придурка для того, чтобы взять себя в руки, требуется заехать кулаком в челюсть, пусть даже подставить плечо, то так и быть — он выделит в своём графике на это время.

Хаято осматривается по сторонам, прежде чем обогнуть перетянутую ленту и войти: говорят, убийцы всегда возвращаются на место преступления, но это уже больше напоминало паранойю. Все его пять колец обмотаны цепями, слежка не обнаружена, но он всё равно колеблется. Медлит. Выдыхает. Делает шаг. Тихо отворяет сёдзи. Цепь на его ремне тихо бренчит в ответ. Ему кажется, что он вот-вот снова вдохнёт запах риса и уксуса, сушёных водорослей и сырой рыбы. Ему кажется, что он вот-вот вернётся на десять лет назад, в один из многих моментов, самых ценных для него, ради которых он однажды решился на немыслимое: сдать врагу кольцо Вонголы и продолжить жить. Время, проведённое даже не с мафиозной Семьёй, с друзьями — вот ради чего они сражаются, неизменно и до сих пор.

Дождём больше не пахнет: Хаято вдыхает, и горло сдавливает удушливый запах гари; едва не закашлялся – и это он то, заядлый курильщик с семнадцатилетним стажем в свои двадцать пять. Копоть исказила до неузнаваемости это место, сквозняк свистел со всех сторон, Хаято с трудом различает в темноте витрину, предназначенную для суши, находит чудом уцелевший и столик, садится за него и кладёт стальной кейс перед собой. Слишком тихо для того, чтобы здесь кто-то был, но он не торопится уходить. Достаёт из кармана сигарету, какое-то время крутит её в пальцах. Возможно, здесь было пусто, возможно, он ошибся – никаких признаков присутствия Ямамото. Щелчок зажигалки обрывает тишину, крохотная вспышка света, и дрожащий огонь медленно поджигает табак. Сигарета, зажатая в собственных зубах, всегда напоминает ему фитиль от динамита. Затяжка, и дым вытесняет из лёгких запах гари.

— Я бы сейчас не отказался от сашими из тунца. 

[icon]https://i.imgur.com/RQsDtkD.png[/icon][status]Guardiano Della Tempesta[/status][lz]The feared right hand man of the Vongola[/lz]

Отредактировано Gokudera Hayato (2021-04-07 20:04:41)

+3

3

Небо свинцовое, кажется, в любой момент рухнет, раздавит своей тяжестью, прогнёт хребет, вторит Ямамото: буря собирается, погода не шепчет — предрекает, яркими вспышками, что ломают небо пополам, заставляя то содрогаться раскатами грома и оглушая, погружая весь мир во тьму. Вот-вот обрушится на землю дождём, проливным ливнем. Таким, что способен выбить стёкла, болезненно бьющим по коже, собирающим из ручьёв — реки, поднимающим воду в считанные секунды. Но дождя нет. Стрелка барометра кренится назад, отсчитывая гектопаскали слишком быстро, замирает на цифре девятьсот пятьдесят два, предвещая не просто дождливую погоду — шторм, но не делая решающий оборот, лишь подрагивает, будто в нерешительности.

Ямамото давно не считал, что всё это игры в мафию. Раньше, чем думают многие. Ямамото всегда неизменно улыбался. Беспечно и добродушно, будто не зная тяжести бремени, что каждый из них, ещё подростком, нёс на своих плечах. Будто, не осознавая всей серьёзности происходящего и того, как радикально переменилась их жизнь, как ветер непринуждённости сменился на опасное и удушающее: эта жизнь не для детей — эта жизнь всегда за кадром, о ней, потом, снимают кино, тяжёлые триллеры и детективы без хорошего конца. Но Ямамото улыбался. Смеялся заливисто и мягко: дождь смоет всё — все горести и всю тоску, сомнения и страхи; даже кровь — смоет. Дождь соединит небо и землю, не чувствуя расстояния, обернётся ураганом бушующим, принесёт за собой яркое солнце: всё будет хорошо, ты всё ещё можешь улыбаться, дышать полной грудью , ты всё ещё — всегда — не один, и каждый из них, Хранителей, протянет руку, поможет подняться, если споткнёшься, не отпустит и не останется в стороне.

Ямамото давно не считал, что это просто очередная увлекательная игра. Ямамото всегда осознавал, что угроза реальна. Глупо убеждать себя в обратном, когда слышишь и чувствуешь, как собственные кости ломаются, когда крови так много, что белая рубашка полностью пропитана ей: не отстирается. Проиграл? Нужно просто стать сильнее. Тренироваться усерднее. Отложить хобби и даже детские мечты на потом. Беззаботность в улыбке и во взгляде, за ней — стальная решимость, уверенность, которую, кажется, ничто не могло пошатнуть.

Ямамото всегда улыбался.
Они — всегда побеждали.
И не только потому что им везло. Каждый из них возложил на фундамент Семьи Десятого Вонголы своё детство и мирные дни. Каждый из них тренировался до тех пор, пока не оставалось сил даже на то, чтобы пальцем пошевелить. Каждый из них сражался до последнего, перешагивая свой же предел. Им было за что сражаться и ради чего: ради безоблачных дней и шумных встреч, громкого смеха и тихого счастья, фейерверков в ночном небе, школьных дней, когда ты просто ученик старшей школы, совместных встреч в «Такесуши».

Шрам на подбородке жжёт огнём и пульсирует, Ямамото сжимает пальцы на рукояти катаны до хруста костяшек, задерживая тёмный взгляд на нетронутой огнём вывеске. Ступает внутрь, тут же чувствуя удушающий запах гари, что забивается в ноздри вместе с запахом крови, раздирает горло и грудную клетку, отравляет лёгкие.

Дождь пройдёт. Тучи разойдутся и растают в небе, оставляя после себя лишь лёгкую дымку. Солнце снова взойдёт.

«Да угомонись ты, тупая корова!»

Голос Гокудеры эхом из прошлого, Ламбо забрался на стол, потешно виляет бёдрами, вытанцовывая и опрокидывая кружку с горячим чаем, разбивает её с дребезгом.

«Извини, Ямамото, я сейчас всё уберу ...»

Виновато улыбается Цуна, резко подскакивая и роняя стул.

«Как правая рука Джудайме, я помогу!»

Ламбо болтается в чужих руках, не сдерживает капризного: «Глупый, глупый Гокудера! Отпусти великого Ламбо-сама!»

«Экстремально вкусные суши, Ямамото!»

Рёхей со всей дури бьёт кулаком по столу, искрит энергией, которой всегда было — слишком, ослепляет и согревает. Влезает в перепалку с Гокудерой.

«Такеши, вот, возьми, пусть возьмут с собой.»

Голос отца болью простреливает между рёбрами.

Кровь на полу. Кровь на стенах. На стойке и обугленных, выбитых окнах. Кровь сожжённая, как и всё остальное, въелась намертво в почерневшее от огня дерево. Ямамото тяжело ступает, стискивая зубы до боли в скулах, сводит брови вместе и давится прогоревшим воздухом, копотью. Тело Цуёши Ямамото не было найдено. Почему?

Ямамото задерживает взгляд на стойке и чувствует, как мелко вздрагивают пальцы: он вдруг понимает слишком отчётливо — отец больше не улыбнётся ему, встречая, отца голос он больше не услышит.

Отца больше нет.
Он мёртв.
Убит.

Осознание бьёт сильнее, чем удар врага, режет сильнее, чем чужой меч. Осознание — ломает позвоночник, сжимает сердце мёртвой хваткой, выжигает воздух из лёгких. Тучи сгущаются, ветер выбивает остатки окна, засыпая пол обугленными осколками стекла, взгляд Ямамото темнеет, взгляд Ямамото — непроглядная тьма. Он чувствует жгучую ненависть, что заглушает скорбь, он хочет — отомстить. Убить каждого, кто был к этому причастен.

Это ведь закономерно, не правда ли? Этого стоило ожидать. Ямамото сам просил отца уехать в Италию, Ямамото говорил: «Сейчас находиться в городе небезопасно.» — Отец качал головой и улыбался, положив ладонь на плечо, отвечал: «Беспокоишься? Не стоит. Меня не так просто победить, Такеши!» — Ямамото, загоняя страх и сомнения глубже, не спорил, но оставил ему Шигуре Кинтоки. Это была одна из причин, почему он ходил с другим оружием. Вторая — ему так и не удалось добиться идеального баланса колец и Шигуре. Сейчас, когда ход сражений резко переменился с появлением у каждого бойца  коробочек, что даровали запредельные способности, полагаться полностью на стиль, передаваемый из поколения в поколение, Ямамото не мог.

«Но помни, Такеши ... для меня фехтование — это тоже самое, что для тебя бейсбол. Это не просто игра ... стиль Шигуре Соэн Рю — сильнейший, непревзойдённый и безупречный!»

Ямамото находит взглядом Шигуре Кинтоки, думает, что даже сталь его пропитана гарью и кровью, что гарь и кровь легко стереть со стали. Но от запаха — не избавиться. Ямамото кажется, что сам он — из огня, обугленный, выжженный. Ступает на обгорелые татами и запрокидывает голову, закрывая глаза. Ямамото помнит, сколь беспечен был, когда отец первый раз его сюда привёл. Помнит, что все десять дней, почти без сна, тренировался, жадно впитывая чужие знания. Гордость отца во взгляде, когда Ямамото смог повторить безупречно каждую стойку, каждый удар. Ямамото помнит каждое слово. Запах чая. Помнит, что в тот момент они стали ещё ближе друг с другом, откровеннее и честнее, помнит, как всё это казалось — неизменным и нерушимым, так будет всегда. Но всегда — сущая ложь. А он был беспечен. Первый, кто примет удар не они сами — их близкие, друзья и семья. Ямамото не было рядом. Никого не было рядом. Никто не помог. И теперь нет — ничего. Даже дома нет, лишь руины и пепелище, лишь память и только.

Звук отворяющихся сёдзи почти безмолвен, но Ямамото улавливает его и чувствует, как струны внутри натягиваются до предела, перехватывает крепче катану и шинай, медленно оборачивается. Он чувствует не пожар в груди от жгучей ненависти — такое же пепелище. Он собран, не смотря на, но рука не дрогнет, но рука — жаждет отнять чужую жизнь, жизнь того, кто повинен в этом.

Звон цепи перезвоном колокольчиков, что музыкой ветра оповещают о госте, но нет в этом мелодичности нисколько — это сжатое, мрачное, знакомое. Глухой смех застревает в горле, когда Ямамото слышит голос: и правда, кто ещё это мог быть, как не Гокудера? Вдыхает полной грудью отравленный воздух и на выдохе ступает в главное помещение, замирает на входе, привалившись к тонким створкам.

— Прошу прощения, господин, но мы временно закрыты, — Ямамото улыбается, закинув длинную катану на плечо, улыбается болезненно-привычно, будто ничего не было, как раньше, как всегда — воспоминанием из прошлого, — неплохо они постарались, а? Придётся приложить немало усилий, чтобы восстановить всё, — его голос не дрогнет, в его голосе нет горечи, нет злости, он говорит так спокойно, почти отстранённо, словно это и не его дом вовсе, — они и правда хотят убить нас и ни перед чем не остановятся, — он смеётся тихо, но в этот раз смех насквозь фальшивый своей непринуждённостью, но пальцы на шинае сжимает так сильно, что не сразу понимает сам, что приходится заставлять себя расслабиться. Он — Хранитель Вонголы. Он уже позволил себе больше нужного, потеряв несколько драгоценных дней. Но ещё один, Цуна, дашь ли ты ещё один день, чтобы закончить всё?[nick]Yamamoto Takeshi[/nick][status]a-ha-ha. ~[/status][icon]https://i.imgur.com/fdHe2cU.png[/icon][fandom]Katekyo Hitman Reborn![/fandom][lz]Это такая игра? [/lz]

Подпись автора

AU:
Die, asshole! [One Piece]


Do I Wanna Know? [KnB]


+4

4

«Здесь не курят», — отчего-то пришло на ум.

Гокудера глубоко вдыхает: кончик сигареты медленно тлеет в полутемноте; кажется, если прислушаться, можно разобрать, как немного потрескивает табак.
Медленный выдох. Опять.
Ждёт ответа на слова, адресованные, в сущности, кому угодно и вместе с тем, никому. Он бы мог обойти комнату за комнатой, но не станет. Кажется, будто даже это простое действие разрушит воцарившийся покой, какой бывает только перед дождём. Перед грозой. Перед бурей. Если Ямамото был здесь, то обнаружить себя – его выбор.

Он снова ощущает ту же горечь во рту. Думает – у этой марки сигарет дерьмовый фильтр. Но находясь здесь, в том, что осталось от «Такесуши», ему кажется, что, рано или поздно, всё заканчивается горечью. Будто не было никогда тех весёлых дней. Будто Ямамото был и в самом деле прав: тогда это действительно было игрой в мафию. 

«Здесь не курят», — произносит Ямамото и перехватывает его за руку со сжатой в пальцах сигаретой, застывшей в десяти сантиметрах ото рта.
«Здесь не курят», — произнёс тогда Ямамото один раз, без повторов. Голосом, не терпящим возражений, не привычным для бейсбольного придурка настолько, что в ответ Хаято даже не стал подрываться с места, хватая за шиворот, за ворот, грубо, в тиски, угрожая немедленной расправой, как обычно это делал. Просто с раздражением выцедил воздух сквозь зубы, вырвав руку из чужой хватки, показательно отвернулся, затолкав не начатую сигарету обратно в пачку.  После того случая, находясь здесь, в «Такесуши», он никогда их больше не доставал. В «Такесуши» не курят.
Но сейчас это уже и не «Такесуши» вовсе.

И всё-таки, как ностальгично.
Эта мысль что-то задевает в сознании, но от Хаято ускользает, что именно. В горле саднит, и он упрямо кривит рот, поджимая губы с зажатой в них сигаретой. Слишком много мыслей. Все те дни, все те лица — после смерти Реборна Хаято кажется, что он никогда их больше не увидит. Что-то надломилось и треснуло, как перебитая его руками посуда, которую он решил перемыть, бросившись Десятому на выручку в первые их здесь посиделки. Сасагава — в командировке, связи нет, и вот теперь настала очередь Бьянки. Рокудо Мукуро и Хром Докуро четыре месяца назад бесследно исчезли, имелись кое-какие зацепки, но они ничего не дали. Десятый говорил – что бы ни делал Хранитель Тумана, он делает это на благо Вонголы. Хаято не был в этом так уверен, как и не был согласен с уничтожением колец, но решение Босса – закон – Десятый всегда знал, что делал, Гокудера – ему верил. Хибари в своей одержимости новым оружием также исчез с радаров, колесил по миру, впрочем, если бы Хаято не был правой рукой – поступил бы также: исследование коробочек его тоже немало интересовало, к тому же, зная Хибари, тот вряд ли оставит Намимори надолго без присмотра.
Если хорошо подумать, то даже Десятый стал другим, более замкнутым, каким никогда до этого не был. Гокудера знал, что всё это из-за Реборна. Как и в случае с Бьянки, гибель Реборна отразилась на Боссе сильнее, чем на прочих. Шрамами, которых не разглядеть невооружённым глазом. Хаято почти физически ощущал, как они отдалились – было что-то, с чем Десятый не желал с ним делиться. Нет, Десятый был честен с ним, но не до конца; как и всегда, как не подобало Боссу Вонголы, Десятый перед ним виновато извинялся. Хаято не понимал, за что. Это ему, чёрт побери, стоило приносить Боссу извинения!

Что до Ямамото — тот всегда делал вид, что всё в порядке, как бы ни было дерьмово. Гокудера был уверен, что даже сейчас тот возьмётся за своё и будет разыгрывать театр бейсбольного идиота. Всё одновременно по-старому, и вместе с тем, по-другому.

Он снова делает затяжку, снова задерживает дым в лёгких. Выдыхать не хочется. Горечь саднит теперь куда приятнее, забивает другую горечь.

Ямамото сказал ему однажды: правая рука это тот, кто собирает остальных Хранителей вокруг себя, чего он сделать до сих пор не способен. Даже Десятый ему полностью не доверяет – Гокудера это знает. Неуловимо чувствует перемены. Знает, что Десятый больше полагается на Хибари. Кто бы мог подумать.
Гокудера думает, что всё это, каждая деталь в отдельности, каждая промашка —  значит, что как правая рука он всё ещё недостаточно хорош. Не тот, на кого можно всецело положиться. Не тот, кому можно доверить всё, тем более жизнь Босса. Как только разберётся с Ямамото — если разберётся — будет работать над собой больше, да и вообще работать. На час меньше спать. Пропускать обеды. Увы, не спать и не есть вообще, как он это часто делал в школе, теперь выходило ему боком.

Гокудера задерживает дыхание, терпит до предела, пока не ощущает, что вот-вот закашляется от дыма — только тогда выпускает из лёгких. Кончиками пальцев аккуратно постукивает по кончику сигареты, слышит тихие шаги. Пепел стряхивается на обгорелый стол. Силуэт возникает в проёме, приваливается к створкам. Произносит, ожидаемо, чушь, натягивая на губы беззаботную улыбку — выглядит как копоть, въевшаяся в каждый предмет здесь. За копотью истинной сущности не видно, но Гокудера, ощущая привкус табака на языке, понимает: каждый забивает свою горечь, как может.

— Ямамото. — голос его мрачнеет, но ещё перед этим, как это всегда бывало, сперва мрачнеет его лицо, а оно всегда рассказывало честнее всех наговоренных и выпаленных слов разом: как и во рту – на нём проступает горечь. Но не от привкуса табака. От другого.
Гокудера смотрит на Ямамото, и понимает, что начинает сопереживать. Пустое. Не этого дождь жаждет. Гокудера ощущает это: похоже на тот короткий миг, еле уловимый, то затишье, после которого тёплый летний дождь внезапно обращается непроницаемой водяной стеной, ледяным ливнем. Ямамото — готов убивать. Но кто бы не был на его месте.

Ямамото проглатывает его обращение, давит дальше свою вымученную улыбку. Как будто ничего не произошло. Как будто это сквозняк дунул и уронил тарелку с сашими — можно нарубить новых. Тарелку — склеить. Съеденный тунец, заготовленный для банкета на сто персон — оплатить недельной уборкой и мойкой посуды. Как будто не было, прямо вот здесь, двух членов Блэк Спелл Миллефиоре, и лезвие катаны рассекало не чужие тела — рыбное филе и нори. Наверняка, тупой стороной, да? Также, как всегда поступал и Ямамото. Браво, идиот! Он бы даже поверил в эту улыбку, не стой тот сейчас, возможно, в луже крови собственного отца, или тех ублюдков. Перед кем он тут выделывается. Как же раздражает.

— Можешь не делать вид, что всё в порядке. — голос Гокудеры звучит ни громко, ни тихо. Устало. Он здесь не для того, чтобы его жалеть. И даже не для того, чтобы наорать. Для того, чтобы кое-что предложить. Что-то, о чём он не сообщил даже Десятому. Иногда бывают вещи, с которыми он разбирается самостоятельно — это тоже часть его работы.

Ямамото заканчивает свою речь, но не заканчивает фальшиво улыбаться, нервно сжимает рукоять шиная. Гокудера внимательно смотрит на несерьёзного Ямамото самым серьёзным взглядом. Ничего не произносит – вздыхает, вместе с дымом, валящим изо рта, отвлекается: пальцы его медленно проходятся по шероховатой ручке кейса, касаются холодного металла защёлок. Два движения – и створки приоткрыты, крышка откинута. Внутри кейса – несколько коробочек, пачка сигарет, бордовый платок, бумажник, вторая «Beretta» с обоймами, первая – у правого бока в подвесной кобуре, стрелять левой было удобнее, и всё же Хаято предпочитал старый добрый динамит, ибо пули против пламени предсмертной воли на практике были бессильны.
   
«Они и правда хотят убить нас и ни перед чем не остановятся.»
Хаято крепко сжимает сигарету в зубах, размышляет над этими словами, пока перекладывает предметы, освобождая потайной карман сбоку, и кое-что всплывает в его памяти после них. Слова другие.

«Как ностальгично. Ваши лица…»

На самом деле, Гокудере было нечего ответить Ямамото, он просто не знает, о чём говорить. О том, что скоро всё изменится, что всё будет по-старому, что они одержат победу, как одерживали всегда, когда «играли в мафию», что он, Ямамото, восстановит «Такесуши» — слова пустые. А пустые слова, не подкреплённые действием, значения не имеют. Он даже мог перерастать сдерживать своё раздражение, подорваться и снова схватить Ямамото за ворот, натянуть ткань до предела, притянуть к себе – чтобы всё расслышал, с силой встряхнуть пару раз, чтобы тот, наконец, опомнился и пришёл в себя и перестал, к чёрту, в конце концов, улыбаться! Но и это было выходом только в те времена, когда мафия для них была не более, чем игрой.

Добравшись до замка, Гокудера вытаскивает изо рта сигарету, и гасит об стол. Задумывается на секунду, и нарушает тяжёлое молчание. Молния при расстёгивании продребезжала, выдав характерный быстрый звук. 

— Я тут вспомнил кое о чём. Помнишь битву тупой коровы с Левиатаном за кольцо Грозы? Ламбо из двадцатилетнего будущего, теперь уже десятилетнего, сказал… — Гокудера замолкает, снова бросая взгляд на Ямамото, неуверенный в том, что стоит говорить об этом вслух. В конце концов, для Ламбо было делом привычным нести чушь, и никакие десять или двадцать лет этого не изменят. Тогда он не придал этому значения, отметив про себя разве что, что даже спустя двадцать лет чёртов Ламбо мог разреветься, как девчонка.
«Этого достаточно, чтобы довести меня до слёз», — да, именно это произнёс Ламбо. «Их лица» — только по одной причине люди так говорят. Когда побывали на чьих-то похоронах. Чёрт, если б только Десятилетняя базука осталась в их руках, тогда бы они могли бы!.. Тц.

— Впрочем, забудь. Я не для этого сюда пришёл, — Гокудера осекается, переставая воображать чёрные гробы с гербами Вонголы и рыдающим на них Ламбо из десятилетнего будущего. Они ведь так и не обнаружили тело отца Ямамото, а это — важнее. Они обязаны вернуть.
Все эти слова, всё это могло значить что угодно, тупая корова всегда тупая корова, он и сейчас временами несёт бред, благо, хотя бы за эти полгода стал серьёзнее.

— Ближе к делу. У меня есть информация об убийцах. Она вот здесь, — из бокового кармана кейса Хаято аккуратно выуживает вдвое сложенный лист с напечатанными на нём координатами, именами, рангами колец и показывает Ямамото. Держит лист двумя пальцами за угол и достаёт зажигалку – щелчок – огонь скользит по углу бумаги, мгновенно поглощая весь лист целиком, освещая помещение мягким тёплым светом; пламя гаснет также внезапно, как и возникло, оставив полумрак и горстку пепла на выжженном столе.

— Теперь информация только здесь, — Хаято убирает зажигалку обратно в карман и указывает пальцем на собственный висок, — и я выдам тебе её при одном условии.

Он смотрит на Ямамото прямо и серьёзно. Произносит один раз, без повторов. Голосом, не терпящим возражений.

— Тем, кто убьёт их, буду я.

Слишком многое изменилось за полгода. Но он не позволит измениться одному. Ямамото, в отличие от него, Гокудеры, не убийца, что бы там не говорил по этому поводу Реборн.

— Ты в деле?

[icon]https://i.imgur.com/RQsDtkD.png[/icon][status]Guardiano Della Tempesta[/status][lz]The feared right hand man of the Vongola[/lz]

Отредактировано Gokudera Hayato (2021-04-07 20:04:49)

+3

5

— Эй, он и правда помер что ли?

Мужчина затихает и обмякает. Кровь тяжело стекает по руке, с пальцев, на грязный пол. Неуместная, но мягкая улыбка застывает на лице, словно высеченная на статуе из мрамора.

— Какого чёрта?! Я  же предупреждал тебя, что он нужен нам живым!
— Он меня раздражал и я едва сам жив остался.
— Да мне плевать! Знаешь кому ещё плевать? Бьякурану. Он нас вслед за этим стариком на тот свет отправит!
— Да угомонись, бесишь. Нам просто нужно найти мальчишку и прикончить его.
— Если бы это было так просто, мы бы не занимались всем этим дерьмом!
— Не нуди и лучше приведи себя в порядок: как ты намерен сражаться с одной рукой? Не понимаю почему такой кусок дерьма, как ты, вообще ещё не сдох.


Ветер поднимает  с пола изорванный и обугленный плакат с выверенными иероглифами «Скидка 50% на всё!», застревает в углах, пробирается сквозь щели, заполняя помещение воем, что напоминал стенания душ, вынужденных веками блуждать на границе, не способных больше почувствовать тепла солнца, прикоснуться к близким, заточённые, не знающие выхода. Ямамото отстранённо скользит взглядом по тлеющей сигарете в чужих руках и думает, что ему уже всё равно. Нет никакого смысла делать замечание на это. Не теперь. Думает, что Гокудера и сам это понимает: он ни разу не курил здесь, не смотря на то, что не расставался с сигаретами. Ямамото помнит: тогда, когда он впервые сделал ему замечание, он не думал, что тот и правда послушает его. Гокудера — это протест. Он сам знает как надо, как правильно. Он всегда делает именно то, что хочет и как хочет. Встаёт на дыбы, если кому-то это не нравится, упирается, не зная смирения. По крайней мере, так было раньше. И всё же он послушал его. Услышал. И Ямамото был благодарен ему за это. Ямамото, пожалуй,  скучал по тем дням. Впервые он об этом думает. Впервые — он на самом деле хотел бы, чтобы всё сложилось иначе. Ямамото не жалеет о принятых решениях, никогда: любое событие — это опыт, всему своя цена и своё время. Он и сейчас не жалеет о том, что когда-то так легко согласился стать Хранителем Десятого босса Вонголы, пусть и убеждённый, что всё это не более чем детская игра. Не жалеет, но впервые так тяжело дышать: воздух застревает в груди, плавится, жжёт, сердце камнем бьётся о кости, дробит их, ломает, напряжение — выкручивает нервы.  Ямамото не жалеет, но он, наверное, чувствует тоску. Тяжёлую, утопающую в густой, словно смоль, ярости: холодной, продуманной, всеразрушающей.

Ямамото хочет спросить Гокудеру: «Зачем ты пришёл?» — молчит. Просто наблюдает за ним, задерживает взгляд на чужом лице, наблюдает за чужими действиями стягивающим напряжением. Стискивает зубы до боли в скулах, но улыбаться не перестаёт, как будто в противном случае всё рухнет, действительность прогнёт хребет, сломает его напополам, тонкая стена, обманчиво нерушимого спокойствия треснет, осыпется крошевом и острыми, разрезающими в кровь, до мяса, осколками. Зачем ты пришёл Гокудера? Пожалуйста, уходи. Меньше всего Ямамото хочет, чтобы на него смотрели — так. Ямамото не нужно сочувствие. Не нужно понимание и сопереживание. Ямамото нужно время. Немного времени наедине с собой. И причастными к ... этому. Он пропускает замечание мимо ушей, лишь приподнимает бровь, будто бы заинтересованный, когда Гокудера  открывает кейс. Впрочем, почему «будто»? Ямамото на самом деле интересно, что тому в голову взбрело. Он не за тем, чтобы ударить его. Не за тем, чтобы накричать. И не за тем, чтобы напомнить, что он, Ямамото Такеши, Хранитель Десятого босса Вонголы: должен взять себя в руки, вернуться, не прятаться и не избегать. Война не окончена. Это только начало. Ямамото думает, что лучше бы, всё так и было. Лучше бы Гокудера накричал. Вышел из себя, как раньше, как в прошлом, как давно уже не делал. Ударил. Что угодно, но только не был бы столь раздражающе спокоен и собран, мрачен. Если он не за тем, чтобы вернуть его и не за тем, чтобы сказать пустые слова поддержки, то зачем? Слишком тихо. Ямамото слышит, как скребёт хлёстким и жгучим в груди слишком хорошо, отчётливо. Оглушающе. Не двигается с места, упирается краем шиная о пол, смотрит с застывшей улыбкой, слушает. Ламбо? Ямамото ни за что не поверит, что Гокудера тащился в такое время сюда только за тем, чтобы поговорить о том, что было десять лет назад.

— Забудешь такое, — легко отзывается, но продолжает не сразу, думает, что это и была их точка невозврата. Если в сражении к Кокуё Лэнд Такеши понял, что их игры в мафию перестали быть просто забавой, но это ещё можно было списать на разборки между школами, то последующие события окончательно развеяли все сомнения. Первая встреча со Скуало показала ему насколько он был беспечен, насколько он был слаб, и насколько — не любит проигрывать. Битва колец переломила всё. Именно тогда он понял: это — не игры. Именно тогда понял, что они на самом деле могут погибнуть. Каждый из них на кон ставил свою жизнь. И если бы не случайное совпадение, если бы не удача и уверенность Скуало в своей победе — Ямамото проиграл бы ему снова. Такеши повезло. Чертовски повезло, что он смог застать его врасплох. Им всем, в какой-то степени повезло: битва с Ламбо показала — их противники не знают жалости, их противники убивали и ни перед чем не остановятся ради победы. И их никто не остановит. Никто, кроме Цуны. Да, они все тренировались, но что есть десять дней против многолетнего опыта? Значит ли это, что просто их Воля была сильнее? Или всё это не более чем подкреплено стечением обстоятельств? Впрочем, какое вообще это имеет значение — сейчас? То прошлое. Опыт, который каждому что-то дал. Который изменил всё: дороги назад уже не было. Никто и не хотел отступать, не хочет по сей день и за это решение они платят кровью.

— Ламбо был тогда по-настоящему крут, — всё же продолжает, будто бы не понимая к чему вообще Гокудера завёл этот разговор, о чём подумал и что хотел сказать, но не решился. Ямамото прекрасно понимает: в будущем они погибнут. Тогда чужие слова не воспринимались всерьёз. Тогда они были слишком удивлены произошедшим — никто и подумать не мог, что подобное вообще возможно: дважды использовать базуку десятилетия? И почему Ламбо раньше этого не делал? Кажется, отец Цуны что-то говорил про ключ. Тогда Ламбо сказал: «Не думал, что снова увижу вас, ребята.» — Ямамото не мог в тот момент понять, почему счастье в чужом голосе было столь тоскливо, но прекрасно понимал сейчас. Значит ли это, что войну им не выиграть? Что бой проигран заранее и все попытки бесполезны? В конце концов, все они, один за другим, умрут. Но будет ли их смерть на самом деле бесполезной или то цена победы?

Ямамото ничего больше не говорит, это на самом деле неважно и не имеет никакого отношения к тому, зачем здесь Гокудера.
Ямамото ничего не говорит, продолжает внимательно наблюдать за ним, ждёт, не торопит. Но как только Гокудера продолжает, вновь сжимает пальцы на шинае с такой силой, что кажется вот-вот переломит рукоять.

«У меня есть информация об убийцах. Она вот здесь.»

Информация об убийцах.
Здесь.

Эхом в голове, дробит черепную коробку, сбивает дыхание, заставляет взгляд потемнеть, а улыбку на мгновение потускнеть.

Ямамото нужна эта информация.

Он непроизвольно подаётся вперёд, его движения не резкие, плавные, но в этом нет ни намёка на миролюбие — сжато тяжёлым и угрожающим, мечущимся внутри диким зверем, требующим и жаждущим крови. Дёргает левым уголком губ в едва сдерживаемом раздражении: он на самом деле хочет ударить его, когда видит, как столь необходимые ему данные сгорают в огне, — но Гокудера в следующее же мгновение остужает его пыл, говорит:

«Теперь информация только здесь.»

Ямамото заставляет себя расслабиться, отталкивается и делает шаг навстречу.

«Я выдам тебе её при одном условии.»

Умно. Это почти восхищает. Гокудера прекрасно понимает, чего именно хочет Ямамото, это настолько очевидно и предсказуемо, что почти досадно.

«Тем, кто убьёт их, буду я.»

Ямамото заставляет себя улыбаться столь же легко и непринуждённо, как и всегда, но в этот раз улыбка не столь вычурно-показная: усталая и мягкая, примирительная. Он подходит ближе и останавливается напротив. Бесполезно.

Ямамото никогда не пойдёт на это.

Взглядом цепляется за обугленную фотографию на стене за чужой спиной: отец улыбается, ещё живой, счастливый, обнимает его, но этого не видно — выжжено, — Ямамото думает, что в этом есть своя ирония, чувствует, как воздух режет лёгкие, застревает на пол пути, давит на кости. Думает: он не может позволить эмоциям взять вверх, не может упустить такой шанс. Гокудера сам предложил. Должен понимать. Говорит:

— По рукам. — Смотрит прямо, встречая чужой взгляд, на мгновение перестаёт улыбаться, давая понять, что он серьёзен, понимает, согласен. (Нет.) — Тогда не будем терять время. — Он улыбается снова, в уголках губ застревает жёсткая решимость, во взгляде — хорошо сдерживаемое нетерпение. Ямамото кладёт шинай на прилавок и чувствует, как лихорадочно заходится сердце: жаждет крови, отмщения, шепчет — не делай глупостей, Такеши.[nick]Yamamoto Takeshi[/nick][status]a-ha-ha. ~[/status][icon]https://i.imgur.com/fdHe2cU.png[/icon][fandom]Katekyo Hitman Reborn![/fandom][lz]Это такая игра? [/lz]

+3

6

Ветер поднимается. Меняется. Бушует. Стихает. Шелестит останками рекламного плаката Такесуши.
Ямамото молчит и только тогда становится понятно, насколько здесь тихо.
«Оглушающая тишина» — это всегда звучало слишком глупо. Оглушают взрывы и смех, выстрелы, крики. Оглушала не тишина, а то, насколько она делала всё остальное чертовски громким: то, как Ямамото сглатывает, в попытках нормально дышать, то, как время от времени сильно сжимает шинай, до различимого скрипа о рукоять, то, как подаётся вперёд после не просьбы — сделки — Гокудера ощущает это точно движение воздуха от проходящего мимо. Тишина заставляет осознавать всё: как Ямамото, чьё дыхание всегда было спокойным, вдыхает рвано и шумно — Гокудера узнаёт в этом раздражение, сдерживаемое хомутом контроля, удерживаемое на коротком поводке — в какой-то момент ему кажется, что Ямамото его ударит, готовится к этому, потому что  — понимает. Все эти эмоции — слишком знакомы.
Не ударил.
Гокудера следит за Ямамото также, как Ямамото следит за ним, впервые понимает, что присутствие Ямамото, обнадёживавшее раньше, стало чем-то совершенно иным. Поставлено под сомнение. Что его взгляд, тёплый, тоже стал иным. Нечитаемым. Гокудера не различает, что у него на уме. Если хорошо подумать — никогда не различал. В мире, в котором он вырос, улыбка никогда не была просто улыбкой. Что скрывалось за улыбкой Ямамото? За его дружелюбием? За его умением терпеть его взрывной характер, не поддаваться на провокации и удары? Хаято казалось, что всё было просто: что за всем этим скрывался просто бейсбольный придурок Ямамото и никакого подтекста. Пока за наивной улыбкой порой не начинало проглядываться нечто совершенно иное. Незнакомое. Пугающее. Реборн видел это с самого начала?

«Ямамото — прирождённый убийца».

Он по-прежнему всецело ему доверяет? Даже в таком состоянии? Думает, что совершает ошибку, думает, что с этим, по-хорошему, должен был разобраться сам, но знает — судит по себе — Ямамото этого не простил бы. Ничего бы не сказал. Смолчал бы. Но и не простил бы. Так он с ним не может.

Десять лет назад Койот Нуга, хранитель урагана в девятом поколении, устроил ему, хранителю десятого, проверку. Насколько он предан Десятому боссу, чем готов пожертвовать, чтобы следовать за ним. Об этом ему рассказал Дино много лет спустя, за бокалом виски в баре. Провал — приговор. Означал бы смерть. Он об этом даже не подозревал. Почти отчаялся. Почти провалился. Почти заработал пулю. Преданность Десятому — проверка для него. То, что было и есть для него самым важным. Но Гокудера не опасается, что Ямамото однажды предаст Десятого: это было невозможно. Только не Ямамото. Только не единственный во всём мире человек, которому он всецело мог доверить даже не свою жизнь — жизнь Десятого. Гокудера опасается, что однажды Ямамото предаст себя. И в случае Ямамото это было бы самым худшим. Но Гокудера не уверен, худшим для кого? Для Ямамото? Для Десятого? Или для него самого?   

Ямамото мягко улыбается на предложение сделки — ничего подобного от той идиотской ухмылки, какой он улыбался лет десять назад, из-за которой постоянно хотелось поколотить его, придушить или взорвать, хотя она была точно такой же. Кто из них изменился: улыбка, Ямамото, или он сам?

Ямамото подходит и останавливается напротив. Смотрит до боли прямо и серьёзно. Гокудера как может, пытается не выдавать ответным взглядом жалость — сам бы от такого вспыхнул как фитиль от динамита.

«Тогда не будем терять время.» — Ямамото соглашается, и начинает улыбаться снова. Насколько он ему доверяет? Как сильно ошибается? Почему для него это так важно?

«Ямамото — прирождённый убийца».

Это было глупо: убийцей давно уже был каждый из них. Гокудера — с самого детства. Его взгляд непроизвольно скользит по линии чужой руки, сжимавшей шинай, заставляет задаваться вопросом: сколько раз эти пальцы сжимали рукоять меча, сколько жизней унесли. Чаще чем рукоять бейсбольной биты. Больше, чем унесли жизней его взрывы. Наверняка. Он никогда не спрашивал у Ямамото, чем тот занимался в Варии, пропадая месяцами, не позволяла гордость, в его руки не попадали об этом отчёты: Вария была обособленным подразделением, не подконтрольным Десятому, покуда Девятый всё ещё не сложил полномочия и официально являлся боссом. Со временем, он бросил попытки выведать это, научился безразлично относиться к связи Ямамото со Скуало. Его давно уже не пробирала зависть.

Когда Ямамото отворачивается, чтобы положить на прилавок шинай, чтобы застегнуть распахнутый костюм, «не терять время» — Гокудера напрягается, выдыхает, на секунду жмурясь, неуверенный, стоит ли это делать, неуверенный — насколько это будет глупым. Да и чёрт с ним! Пусть думает, всё что захочет, но для него это — важно.

— Стой. — поднимается с места и хватает Ямамото за руку, сжимает, недостаточно сильно, чтобы оставить синяк, но достаточно твёрдо, чтобы удерживать его на месте.
— Сперва поклянись! — свободной рукой достаёт из кармана швейцарский ножик, щелчком высвобождает лезвие, выпускает из хватки чужое запястье — подносит свою руку к заточенной кромке, смотрит на Ямамото прямо — глаза смертельно серьезны, голос тяжел от предостережения, резким движением режет большой палец — полоснуло болью, кровь проступает из пореза, ждёт того же от Ямамото, протягивает ему порезанную руку. Клятва на крови. Что будут до конца стоять за Десятого и друг за друга. Точно тот «круг школьников» из битв за кольца, только теперь всё гораздо серьёзнее.

________________

Они ехали по шоссе уже час в сторону Кокуё Ленда, свет освещавших дорогу фонарей куда-то исчез и путь освещали фары. Их цель — заброшенная бумажная фабрика: именно там были засечены колебания колец. Ямамото вызвался быть за рулём. Гокудера уступил ему, но только в этот раз. Как только погасла сигарета, ему нестерпимо захотелось курить. Хаято бы точно не вспомнил, в какой момент привычка курить обратилась тягой нуждаться в дыме постоянно, наверное, в тот момент, когда он сократил потребление табака, он нервно тарабанил пальцами по канту проема боковой двери, в этой машине — не курил, в ней ездил и Десятый. Чтобы хоть как-то отвлечь Ямамото от его горя и себя от усталости, он принял решение рассказать ему, как удалось вычислить вражеское местоположение.

— Инженерному отделу удалось перехватить блок-системы радара колец, эта аппаратура по действию схожа с вышками мобильной связи — у них большое покрытие, но при этом они не просто отслеживают выброс пламени в текущий момент, но и фиксируют информацию, как бортовые самописцы. Разработки Миллефиоре — технически-сложны, я не понимаю, когда они успели установить их здесь. Нам удалось расшифровать информацию за несколько дней: в день предполагаемого… — Гокудера запинается, глядя на Ямамото, понимает, что не может произносить эту информацию спокойно, точно в отчёте с сухой статистикой, это были не просто буквы — жизнь отца Ямамото. Выдыхает, делая паузу, видя, что Ямамото никак не реагирует, продолжает, —… предполагаемой атаки в районе Такесуши было зафиксировано мощное излучение. Ранг колец — «B». Не уровень генералов Миллефиоре, однако, я бы не стал недооценивать противника: кольца системы C.A.I. имеют такой же ранг. Каждое кольцо и пламя — уникальны в своей комбинации, поэтому излучение от каждого также уникально. Если система однажды засечёт кольцо, она с точностью до девяноста шести процентов опознает его в момент следующей активации. Это и позволило сегодня вычислить их координаты. Как только я узнал об этом, то сразу направился к тебе. Точнее, я не был уверен, что ты в Такесуши. Твой телефон не доступен. Слушай, не делай так больше, понял?

«Все волновались!», — Гокудера замолкает, не договаривая это, всё ещё не отводит обеспокоенного взгляда от Ямамото, но ничего не может с собой поделать. Кое-что вспоминает.

«Ты не должен нести бремя в одиночку, понимаешь? Иногда можно опереться на других» — однажды, когда ему было особенно тяжело, потому что он попросту себя загнал, Ямамото сказал ему это. Это вызвало раздражение и протест, рассчитывать на других — это не то, что он мог себе позволить. Потому что тогда он перестал бы беспокоиться, а когда ему не о чем было беспокоиться — это сбивало его с толку, заставляло чувствовать себя выброшенным за борт. Бесполезным. Гокудера никогда не скажет этого Ямамото. Этот идиот только рассмеётся, улыбнётся, но в одном они были похожи — они оба никогда этого не примут, только он заявит об этом вслух, а Ямамото смолчит, скосив под дурачка и отделавшись улыбкой, как он это делал сейчас. Но сегодня, ему очень хотелось быть для него опорой. Хотя бы в половину того, насколько каждый из них опирался на него. На Ямамото.

Темно. Пусто. Тихо. Здесь никого нет. Бумажная фабрика встречает их сквозняком из пустых окон, хрустом осколков выбитых стекол под ногами, запахом цементной пыли, рулонами никем непрочитанных потрёпанных временем газет под полуразобранными станками. Гокудера проходит в самый центр пустующего помещения цеха — офисные строения остались по другую сторону — опирается спиной о торец станка, выставляет перед собой правую руку с пятью кольцами-черепами, снимает цепи Маммона, сжимает в кулак.
Здесь никого нет.
Пламя вспыхивает, разное, на каждом из пяти.
Ненадолго.[status]Guardiano Della Tempesta[/status][lz]The feared right hand man of the Vongola[/lz]

Отредактировано Gokudera Hayato (2021-02-04 21:53:35)

+2

7

Ямамото знает. Прекрасно всё понимает — каким бы придурком он ни был, он не дурак, — время не отмотать назад, того, что произошло не изменить, как бы отчаянно сильно этого не хотелось. Знает Ямамото и то, что месть ничего не изменит. Если он убьёт виновных — отец не встретит его, как раньше, не улыбнётся ему и не спросит, как прошёл день. Дней, когда они могли вместе заниматься домашними делами, мирных и спокойных, больше не будет. Их не вернуть. Что бы он ни сделал. Неизменности не существует. Особенно, когда они на пороге войны. Особенно когда ты — в самом её эпицентре.

Ямамото знает, но не может, он просто не может простить их. То хрупкое, что казалось вечным и незыблемым, сейчас не просто разбитая ваза, которую можно склеить или отреставрировать — пепел в его ладонях ускользает сквозь пальцы, въедается в кожу, намертво: остаётся лишь развеять его по ветру, сохранив воспоминания, что вспарывали грудь, сердце, всего изнутри болезненно сильно; невыносимо.

«Я научу тебя тому, что многих людей бросало во тьму. Меч убийств».

Ямамото не понимал тогда этих слов, но помнил, как отец был рад, когда Ямамото сказал, что ближе всего ему восьмая позиция, «Шиноцуку Аме» — позиция, созданная, чтобы спасти друга, позиция, не убивающая, вопреки «мечу убийств» — защищающая. Ямамото пронёс это через года, долго отрекался от того, чтобы бить не кромкой меча, а лезвием. Это было важно для него так же, как важно не потерять себя. Он сохранил это, вопреки всему: Шигуре Кинтоки не знал крови, ни разу не отнял чужую жизнь, защищал. До этого дня. На нём — кровь отца. И, быть может, не только его. Ямамото не знает. Не знает, что там произошло, кроме очевидного, кроме того, что хотел бы изменить и что изменить нельзя.

Ямамото понимает эти слова сейчас, потому что меч, пусть и другой, он хочет — до дрожи в пальцах хочет — направить именно на убийство. Чтобы защитить ещё раз, в последний раз, отца — его честь и душу, воспоминания. Ямамото не впервые убивать — им всем не впервые, — но никогда раньше он не жаждал этого так сильно. Это всегда было для него так же просто и естественно, как дышать: настолько просто, что, когда он впервые отнял чужую жизнь, испугала его не смерть от его руки, а то, как легко он это сделал; легко настолько, что думал — не выдержит, сломается. Сейчас это — невообразимо сложно. Он хочет этого. Должен чувствовать вину — понимает, что это неправильно, должен остановить себя — не станет, должен подумать о последствиях — плевать.

Говорит себе: «Помни, отец дорожил тем, что Шигуре Соэн Рю — то, что он тебе передал — помогает, не убивает слепо».
Почти верит этим словам. И потому замирает, когда чувствует крепкую хватку Гокудеры, слушаясь его беспрекословно и не возражая. Ямамото смотрит на него и думает, что для Гокудеры это на самом деле важно. Улыбается, но улыбка не касается глаз. Думает, что это даже... приятно? Как будто им снова пятнадцать, как будто время всё же сделало сотни оборотов назад. Он смотрит на чужую кровь, как капли стекают на обугленный пол одна за другой. Кап. Кап. Вторят стуку сердца, успокаивая, будто извращённая колыбельная. Так хочется поверить, что это и правда может что-то дать, что это — сможет сдержать обжигающее и клокочущее в груди. Он легко берёт нож из чужих рук, так же легко и уверенно режет кожу на большом пальце, повторяя движения Гокудеры. Ничего не чувствует. Но вера зыбка, как песок, точно так же не способна ничего изменить. Он подцепляет чужие пальцы своими, смотрит прямо в чужие глаза нечитаемым взглядом, перестаёт улыбаться: это ведь важно для Гокудеры, — большим пальцем прижимается к чужому, смешивая кровь:

— Клянусь. Я не предам никогда Цуну. Я не предам — тебя.

Это ведь не ложь, правда?
Если он... если он не сможет совладать с собственными эмоциями, не справится, то предаст не их, и даже не отца. Он даже не уверен, будет ли это означать, будто он предаёт себя: разве месть — не один из законов мафии, что так свято их чтит? Разве не значит это, что его изначальное желание правильно? Естественно и закономерно. Значит ли это, что он предаст Цуну? Тоже ложь. Они уже это делали. Ради защиты. Ради будущего. Чтобы сохранить небо ярким, всеобъятным и чистым.
Это самообман, быть может, но на это Ямамото тоже плевать, он просто не хочет давать обещаний, которых он не сможет выполнить: он не уверен, что способен будет сохранить самообладание, даже несмотря на то, что Гокудера рядом, всё увидит.
Он предаст веру. Но смог бы сам Гокудера поступить иначе?

Сворачивая по ночному шоссе вправо, Ямамото думает, что есть своя ирония в том, что они направляются в сторону Кокуё: именно там когда-то всё началось, именно там он впервые, не на словах, а действиями доказал самому себе в первую очередь — жизнь Цуны, жизнь друзей превыше остального, стоит всего, даже чемпионата, к которому он столько готовился. И там же эту клятву, данную самому себе десять лет назад, ему придётся ещё раз доказать. Но Ямамото всё ещё не находит аргументов для себя, которые могли бы его остановить. Не находит, потому что не может простить. Потому что, как можно? Потому что где он нарушает её? Он просто защищает то, что ему дорого ещё раз, разве нет?

Стук пальцев Гокудеры нервировал, не раздражал, но — нервировал. Ямамото ничего не говорит, полностью сосредоточенный на дороге, Ямамото понимает и ему нечего сказать. Поэтому, когда Гокудера подаёт голос, за это ему благодарен. Благодарен, но не знает, что сказать в ответ. Ему всё ещё нечего. Его, по правде, мало волнуют детали. Разбираться во всём досконально, изучать и находить причинно-следственные связи, которые пропустил бы другой — в этом хорош Гокудера, не Ямамото. Ямамото всегда предпочитал теории практику. Просто знать, что он должен сделать. И всё же, чужой голос отвлекал от собственных мыслей. Он выхватывает лишь самое главное: «Ранг колец — B». — Не обращает внимание даже на замечание, что не стоит недооценивать противников. Ямамото всё равно насколько они сильны, быть может, он самоуверен, но убеждён, что эти люди им не ровня. С этими людьми они справятся. Они отдали слишком много за свою силу, чтобы вот так просто проиграть. Заплатили слишком высокую цену.

«Слушай, не делай так больше, понял?»

Ямамото отвечает не сразу, не смотрит на него. Он понимает, о чём просит Гокудера, но смысл слов до него не доходит. Он понимает: это было эгоистично и неправильно, но.

— Извини, — улыбается рассеянно, почти на месте, — ты прав, это было эгоистично с моей стороны. — Повторяет собственные же мысли, потому что не знает, что ещё сказать. Есть ли правильные слова в таком случае? Этого он тоже не знает. — Не то время, чтобы заставлять вас лишний раз волноваться. Я бы, на вашем месте, места себе не находил. — Заканчивает и всё же смотрит на Гокудеру, обещает: — Этого больше не повторится. — Но один раз, только один раз, он может позволить себе пойти на поводу эмоций?

Ступая в заброшенное здание, Ямамото ничего не чувствует. Ему кажется, что кто-то дёрнул рубильник, обрубив все эмоции, оставив на их месте лишь глухую пустоту и холодную решимость. Он молча следует за Гокудерой, неосознанно шагая бесшумно, в любой момент готовый отразить атаку, но — рано.

Тихо. Настолько тихо, что слышно, как дрожат разбитые окна в ставнях, шелест бумаги. Пять секунду. Ровно столько надо для того, чтобы их засекли. За каждой секундой свой цвет, отсчёт — вспышками пламени на чужих пальцах. Догадаются ли они, что их всего двое — не пять? И не шесть: голубое пламя загорается на среднем пальце Ямамото, он хочет, чтобы они знали, что это не случайность, чтобы они знали, что с ними придётся считаться.

Ямамото бы всем им кости переломал. Каждому, кого увидит. Нельзя. Он должен держать себя в руках.

Ямамото достаёт коробочку — всполохом голубого кружит вокруг него и поднимается ввысь, выжидая команды. Он закрывает глаза, дышит ровно и спокойно. Чужую ауру почувствовать несложно, он умел это делать ещё задолго до, ещё когда они были совсем детьми. Три человека. Пять. Больше десяти. Не то. Это не они. Слишком слабые. Отец никогда бы не проиграл им, даже не имея коробочек.

— Двое снаружи, видимо находились в офисных зданиях. — Предупреждает, переворачивая катану остриём назад и сгибая ноги в коленях: ещё четверо прямо перед ними, появятся в любой момент, но у него нет намерения ждать этого момента, поэтому одним слитным движением он разрезает стену перед собой, та с грохотом обваливается, погребая сразу двоих, помещение вспыхивает ярко красным, искрит зелёным с другой стороны. Ураган и Гроза. Время сыграть, да?

Ямамото ничего больше не говорит. Не слушает — тоже. Ему всё равно на слова тех, кто является лишь пешками в чужих руках, он знает, что Гокудера попусту не будет отвлекаться, тот понимает не хуже него самого: среди всех этих людей нет тех, кто им нужен. Выжидают? Полагают, что их вмешательство необязательно? Значит они лишь должны показать им обратное, заставить крыс выйти из своего укрытия.

Ямамото бьёт обратной стороной катаны, но даже не пытается сдержать сил, ему просто нет резона их убивать, он просто не может этого сделать, не сейчас. Ямамото бьёт со всех сил, надеясь, что это поможет унять вновь вскипающие эмоции, успокоит, вернёт контроль и ясность мыслей. Но это не помогает. Легче не становится. Лишь невыносимее, тяжестью вновь бьёт под рёбрами, трудно дышать — снова. Кто сказал, что драка помогает отвлечься? Она только сильнее натягивает нервы, заставляет требовать большего, обнажает инстинкты и напоминает, зачем он здесь. Когда Ямамото перестал думать, что это тоже просто часть увлекательной игры? Если пробежать все базы и вернуться к дому, то заработанное очко принесёт головокружительное ощущение успеха, то, потом, они все вместе смогут снова смеяться. Но что будет сейчас? Как бы быстро Ямамото ни бежал — это не принесёт ничего. Это ни на шаг не приблизит их к победе. Сможет ли хоть один из них после этого улыбнуться?

Ласточка кружит над головой, прибивая пыль лёгкой моросью, замедляет чужие движения и искажает пространство; осталось двое. Они будут посильнее. Но и им — не тягаться ни с Ямамото, ни с Гокудерой. Но и им не хватило бы сил победить отца. Где? Где те, кто виновен? Ямамото не может ждать, впервые чувствует обжигающее раздражение с бесконтрольной злостью во время битвы, заставляет себя не переворачивать катану, держать себя в руках. Рано. Всё ещё рано. Нельзя, достаточно просто вернуть тело, этого хватит. Просто вернуться домой. Всем вместе. Пытается убедить себя — сам себе не верит. Но взглядом выцепляет фигуру Гокудеры, вдыхает полной грудью. Он справится. Они справятся. Ведь правда?

[icon]https://i.imgur.com/Veh7kGP.png[/icon]

+1

8

Кольца вспыхивают одно за другим — из полумрака проступают мёртвые скелеты заброшенных станков, свидетели упадка, призраки свершённой катастрофы; на миг кажется, что работавшие здесь люди просто разошлись по домам, отдохнуть перед новым тяжёлым днем. Если бы не слой многолетней пыли, не мусор, не ветер, задувавший во все щели, не битое стекло, можно было даже представить, что все они вернутся, нужно только время. Подождать, день, и ещё один, перед тем, как резные двери приоткроются, и в комнату войдёт светловолосая женщина, лица которой он не помнил, и после того, как пальцы её нажмут на клавиши, сердце пропустит удар;  ещё один день, и раздвинутся сёдзи, продребезжав рисовой бумагой, что отец Ямамото  улыбнётся, махнёт рукой — запах сырой рыбы, стискивающая разделочный нож ладонь, память лепит перед глазами призраков, они тоже сейчас призраки,  пусть думают, что их здесь — шестеро.  Пальцы стискивают бомбы, взгляд — качание маятника, сосредоточен, выискивает врагов, пламя зажигалки выхватывает из полумрака чужой силуэт: Рондине ди Пьёдза взмывает из коробочки, заливает всеми покинутое место — голубым свечением, порхает тревогой и сигаретным дымом в животе, но порез на пальце ноет, возвращая уверенность — Ямамото поклялся. Пообещал. Стыд тут же глушит эту уверенность — в свои планы Ямамото Гокудера так и не посвятил: он собирается взять их живыми, они — бесценный источник информации, он не может их упустить, не может позволить Ямамото пересечь черту. Но это не значит, что он не понимает, не значит, что не хочет отомстить, не значит, что не ощущает ненависть, неконтролируемую — чувствует стократно, но если они поддадутся этому, если начнут убивать, не во имя паритета, удерживаемой Вонголой от кровопролитных мафиозных войн, и без того качавшегося на волоске,  во имя мести, во имя власти, во имя силы, которая у них есть, чем они окажутся лучше той мафии, которую Десятый поклялся уничтожить? Лучше Миллефиоре, истребляющих их родных?!
Ямамото считает, что он, Хаято, ничего не понимает. Наверняка. И Хаято, равнозначно, не может ему сказать:  что не убьёт, что остановит его. Когда Гокудера говорит — «Поклянись быть верным Десятому до конца», значит сомневается в нём, значит, хочет верить, что они с Десятым не одиноки в этой войне. Ламбо ещё ребёнок, у Хибари свой интерес, Хром, Мукуро? Хах, он не может никому из них доверять, как себе, не может на всех них положиться, поэтому, когда просит — поклянись — имеет в виду «Мне больше не на кого рассчитывать,  я — один», когда говорит — «Не подставляйся, идиот!» — это не значит, что он не знает, на что способен Ямамото, не значит, что недооценивает Ямамото, значит только, что Десятый — не единственный, кому будет больно, если этот идиот умрёт! Больно не только тому, кто ранен, больно не только тому, кто кого-то потерял, Ямамото — не единственный, кто желает всем им смерти, кому больно, чёрт возьми! Ему больно видеть Ямамото таким. Он тоже этого хочет, но...

«Вот только не надо сейчас о спасении жизней», — повторяет сам себе, про себя, готовя распечатать кольцом неродной системе C.A.I. пулемёт. Это — не спасение жизней этих ублюдков, это — рациональный подход, способный дать им преимущество, который может позволить им — потерять меньше, нанести ответный удар. Чтобы защитить себя, не отомстить — чтобы посмотреть на грёбаные фейерверки, всем вместе, ещё раз. И ещё раз. И ещё много, много раз. Смотреть до тех пор, пока они не станут такими же дряхлыми, как девятое поколение сейчас.

— Двое снаружи. — Ямамото принимает боевую стойку, отводит катану назад, радар пламени — его способность. Гокудера плотнее сжимает зубами сигарету, делает затяжку, выпускает клубы дыма, касается кольцом коробочки, собственноручно модифицированный пулемёт формируется на левой руке, вспыхивает красным, заряды системы подходят, но их предельная эффективность достигает семидесяти процентов —  не уровень венков Миллефиоре, с этим что-то нужно будет сделать, найти исходник, но позже, у него нет зацепок. Наверняка, за более высоким эшелоном таскаются сошки помельче, королева не ступает по доске без пешек, но в этой игре его король — Ямамото, он должен контролировать его действия, и если что — оглушить, дальше в ход пойдёт пара малышек, он всё подготовил, отрепетировал, рассчитал, прокручивал в голове это десятки раз. Ямамото не ждёт, когда враг объявится — не даёт опомниться, подготовиться, рывком срывается — не уследить за движениями — грохот синей вспышки — дерьмо! — стена складывается карточным домиком со столпами бетонной пыли, сужает радиус видимости, кто бы мог подумать, что это — дождь, не ураган. Ямамото теряется из поля зрения, молнии рассекают бурю — залпом рвутся из дула пламенного пулемёта — зелёные молнии слепят, отдача швыряет в плечо, рассеивание пламени  — пятьдесят процентов  — оглушит, дотла не спалит, не убьёт, от тугой затяжки кончик сигареты вспыхивает, подпаливает фитили, шашки покидают кончики пальцев — череда точечных взрывов отшвыривает, обезвреживает двоих, Гокудера обещает им жизнь — в обмен на переговоры, отказано — вырубает ударами, Блэк Спелл Миллефиоре не отличаются сговорчивостью, или попросту ничего не решают, Ямамото резко возникает из ниоткуда, от сердца отлегает — дождь — не из брызг крови, бьёт тупой стороной. Ещё один нападает — Гокудера уворачивается, отскакивает, бьёт — кулаком с тяжёлым пулемётом, добавляет ногой. Пламя дождя вспыхивает позади — Гокудера запоздало думает, что Ямамото — человек, который не должен был попадать под дождь, Ямамото — человек, который подходит для солнечного света больше, чем кто-либо ещё, думает об этом запоздало на десять лет. Ласточка кружит над головой, замедляя противников — осталось двое, будут посильнее. Гокудера сплевывает изо рта застоявшийся вкус табака, ищет взглядом Ямамото — допускает промашку, его почти задевает чужое пламя: настолько не доверяет Ямамото? Чёрт! Что больше всего его беспокоит, так это то, что Ямамото отказывается убивать свои цели, а должен. Должен! Ни единого пореза, всё не может быть так просто, лично он бы не спустил бы всё так просто, а это значит —  Ямамото, как и он, знает, что это не те, кто им нужен, значит, Ямамото выжидает, значит, что он ошибся, что привёл его сюда зря, но один бы он не справился. Проклинает себя за это. Дерьмо. Они не были святыми,  ни один из них, на их руках была кровь, но он видел в Ямамото этот его взгляд, этот блеск, тускневший с каждым убийством, с каждым распарывающим смертельным ударом, нанесённым не Шигуре Кинтоки. Они не могут избежать убийств, они — во главе преступной организации, они пытались избежать этого, оба, все трое, как могли, но единственное, чего Хаято не мог вытерпеть — заглядывать в этот темнеющий взгляд. Далёкий. Холодный. Равнодушный. Взгляд прирождённого убийцы. Плоский и тусклый. Хаято ненавидит этот взгляд, потому что знает, что часть Ямамото, которого он знал, вместе с  которым смотрел на чёртов фейерверк — вместе с каждым убийством умирает каждый раз, пусть не для себя, но для него, меняется неуловимо, как ливень, переходящий в морось — дождь, но уже не тот, подставь ладонь  — наберёшь в них капли, но они пройдут сквозь пальцы, то, что останется  — будет вовсе не тем. Изменённым. Другим. Ямамото больше не будет Ямамото. Не будет больше бейсбольным придурком. Поэтому он выберет — испачкать собственные руки, чем позволить мараться этому идиоту, чем позволит этому идиоту стать таким, какими были все офицеры Варии — их объединяло одно: им нравилось убивать. Но не потому ли в нём разглядел что-то Скуало? Он отказывается в это верить.

Они вырубают последних, оба — тяжело дышат, битва затянулась, пешек оказалось больше, а коробочки — уровнем мощнее. Миллефиоре опередили их в вооружение на сотню световых лет. Переглядываются. Потолок обваливается прежде, чем они слышат грохот, прежде, чем успевают среагировать — бетон и металл обваливается сверху — Гокудера отпрыгивает, приземляясь на бок, переворачиваясь, чтобы загасить удар о бетон, но его задевает, закашливается, ищет глазами Ямамото — ласточку погребло под завалами. Отверстие в потолке мёртвого цеха являет паривший на пламени силуэт, подбрасывающий в воздух коробочку, ловящий её ладонью через кульбит. Это он!

— Забавная штука, эта ваша кровная месть. Заставляет цепных псов показать морды, но, увы, не зубы, зубы у вас так себе. И всё же, попасться на наживу после первого же трупа? Этого от знаменитой Вонголы я не ожидал. Кстати, — парящая фигура зависает над ними, вонзает кольцо в коробочку, синий свет озаряет пространство — резные двери отворяются, сёдзи распахивается, — о бетон, вывалившись из пурпурного пламени предсмертной воли, разбивается неподвижный, изломанный силуэт, — чей из вас он папаша? Твой? Нет-нет, слишком ускоглаз для тебя, блондинчик. — Фауст де Лука усмехается безгубой улыбкой, тёмные глаза вспыхивают чем-то дьявольским, Фауст произносит, тянет: — Значи-ит тво-ой. Знаете, вы, японцы, слишком много о себе возомнили.

Гокудера немеет: хватает ртом воздух, глядя на тело Цуёши-сана, подрывается, игнорируя боль, ярость искажает, сдирает его лицо, натягивает неузнаваемую гримасу — наводит на убийцу пулемёт, выпаливает огненно-красный столб, но тот разбивается на миллионы дождевых брызг о небесной синевы щит.
Пламя дождя![icon]https://i.imgur.com/HhWT30b.png[/icon]

0

9

Эмоции Ямамото — чистый холст, залитый чернилами: въедаются намертво, остаётся только скомкать и выкинуть, достать новый, потому что кажется, что это не сможет перекрыть уже ничего: сейчас кажется, что и всё остальное — неважно вовсе. Ощущение, будто ноги проваливаются сквозь бетон, утопают в болоте густом, из такого же чёрного; весь он — выжжен, пол и пуст. Не за что зацепиться, нечем убедить себя самого в обратном: упрямством, столь ему несвойственным, не замечает очевидного — Гокудеру, который всегда был рядом. В чём-то даже ближе, чем Цуна. С самой первой встречи, с первой неприязни и первых ссор. С неловких и непринуждённых вечеров, когда вместе возвращались со школы, битв, которые разделяли вместе с остальными, фейерверков в небе, на которые смотрели с остальными — близкими, друзьями, — желая запечатлеть этот момент в памяти, растянуть мгновение на вечность. Такое простое и казалось бы незначительное — оно было самым важным. За это они и сражались. Ради этого они переступали через себя и свои желания, двигались дальше.

В какой момент всё изменилось?

В тот самый, когда новый день встретил вестью о гибели Ямамото Цуёши, гибели его отца.
В тот самый момент, когда Гокудера сказал, что у него есть информация.
Когда они ступили на заброшенную фабрику.

Эмоции, столь тщательно сдержанные и выверенные, теряют контроль, срываются и ломают кости: их слишком много, Ямамото не выдерживает, тянет в груди нестерпимым — не разобрать, не облечь их в форму, — обжигает, обращается пеплом; заполняет собой нетерпеливой жаждой. Впервые за всё время, Ямамото чувствует, что на самом деле теряет себя и не знает, как выбраться из этого, что сделать, чтобы не предать всё то, во что они верили и за что столь отчаянно, будто утопающие, цеплялись. Не может вспомнить, как было иначе, не может убедить себя, что иначе — правильно, нужно. Ведь так, с глухой пустотой под грудью и горячей ненавистью, проще — не слышишь стук изломанного сердца собственного.

Ямамото спиной чувствует спину Гокудеру, выдыхает.

Он всё ещё не один. У него всё ещё осталось то, за что стоит бороться. Не он ли сам всегда останавливал Гокудеру, когда тот шёл на поводу эмоций, когда за эмоциями не видел всего остального? Как может он сейчас, после всех слов, поступить точно так же, позволить желанию отомстить погрести под собой всё остальное? Им уже не пятнадцать. И даже не двадцать. Они через столькое прошли, через так много — он не имеет права ошибиться сейчас, когда бдительным нужно быть, как никогда раньше: каждое слово и каждое действие могут понести за собой колоссальные и необратимые последствия; это роскошь, которую они просто не могут себе позволить.
Ямамото пытается взять себя в руки, мыслить рационально. Цель Миллефиоре очевидна: им нужно убрать каждого, кто стоит на их пути, Вонгола — сильнейшая Семья, а значит, от неё необходимо избавиться в первую очередь; это логично — угрозу нужно истребить, не гнушаясь никакими методами. Это было ожидаемо, разве нет? Просто Ямамото оказался не готов к этому, заблуждался, когда думал, будто способен пройти через всё с той же лёгкостью и беспечностью, что и раньше, что и всегда. Но Гокудера всё ещё рядом с ним, ураганом сметает перед собой все препятствия, разгоняет тучи, но не тяжесть.

Осталось двое. Зелёным искрит посох в чужих ладонях, летучие мыши из коробочки наэлектризовывают воздух, у Ямамото будут с ним проблемы: пусть он и стал сильнее, но ничто не изменит того, что металл — худшее оружие против электричества, — он жестом указывает Гокудере на противника с пламенем грозы, на себя берёт обладателя солнца. Если бы это было обычное сражение, то у Ямамото было бы преимущество, но правда в том, что технологии Миллефиоре были за гранью возможного, их боевая мощь превосходила в разы, тогда как свою Вонгола уничтожила собственными руками. Он крепче сжимает пальцы на рукояти катаны, думает, что помог бы ливень, но не отдаёт ласточке такого указания, потому что это может стать помехой для Гокудеры.
Битва затягивается, предплечье и грудь рассекает свежая рана, и, нанося решающий удар, наблюдая за тем, как гаснет чужое пламя, а тело грузно падает на пол, Ямамото понимает, что и правда недооценил противников — ему просто было это неважно, важно было одно, важно так же, как и сейчас, но, пока Гокудера с ним рядом, всё в порядке. Ямамото убеждает себя в этом, говорит себе, что не подведёт, что не может опускаться до уровня тех, с кем они сражаются. Говорит себе, что это то, чего бы хотел отец.

Ямамото хочет улыбнуться Гокудере, что-то сказать — потолок обваливается, он пытается увернуться, но грудой камней придавливает сверху. Он был беспечен. Ласточка теперь бесполезна. Клубы пыли и грязи взмывают вверх, забиваются в ноздри и раздирают горло, он кашляет, с трудом выгребаясь из-под завалов, тяжело дышит, по виску стекает кровь, перед глазами всё плывёт, в ушах звенит.

Ямамото с трудом различает слова, но чувствует, что это тот, кто им нужен, когда чужая аура холодом обжигает кожу, дрожью проходит вдоль позвоночника. Фауст де Лука.

Ямамото наощупь находит катану и вздрагивает, когда что-то тяжело падает сверху.

До боли родная улыбка режет по живому, натянутые нервы, будто струны, лопаются одна за другой, разбивают вдребезги всё спокойствие и убеждения, ещё не окрепшие, шаткие. Сердце с грохотом ломает кости, гулким бьёт в висках, разгоняет по венам не кровь — обжигающий льдом пожар. Мир вокруг ломается во второй раз, отражением изломанных костей отца. Мир вокруг гаснет и тонет в темноте, оставляя после себя лишь ослепляющую холодную ярость.

Ямамото ничего не говорит, взгляд стекленеет. Будто в трансе, он относит тело в сторону, в безопасное место, осторожно укладывает — не может вдохнуть, не смеет прикоснуться к лицу.

Ямамото поднимается на ноги, взглядом тёмным и жгучим цепляется за чужую фигуру, заводит лезвие меча назад: тяжестью его ломит кости, воздух застревает в лёгких — тяжестью разрезает горизонтально пространство сверху, перехватывая катану в другую руку. Мощной волной ломает уцелевший балки, обрушив потолок ещё сильнее, — откидывает убийцу в сторону, вынуждает его потерять равновесие:

— Шиноцуке Аме. — Тяжестью вторит сжатым эмоциями голосом глухим от дрожи. Ямамото знает: его это не ранит, лишь собьёт с толку на время — этого времени ему хватит.

«Я слышал, она была создана, когда один молодой преемник пытался спасти своего друга. И я слышал, что в то время лил проливной ливень».

Дождь прибивает пепел и прах под грудью, не касается лица.

Он не смог даже защитить его. Не смог защитить его честь. Он не смог ничего. Но кое-что он всё ещё может — того единственного требуют инстинкты, взбесившиеся, перегрызшие всё прочее на своём пути.

Ямамото не теряет ни минуты, ни мгновения, не отвлекается ни на что: рывком забирается на груду камней и сжимает рукоять катаны, перевернув её обратной стороной к себе, зубами до скрежета — прыгает, хватаясь за железный прут впереди, встаёт на него, опасно балансируя. Достаёт из кармана камень, подобранный раннее, подкидывает его в руке, прикидывая траекторию, и со всей силы бросает кручёным, разгоняя его скорость до ста восьмидесяти километров в час: тот резко уходит в дальний угол, отскакивает от стены и с разгона влетает точно в чужой затылок. Этого достаточно, чтобы сбить защиту убийцы спереди, заставить его потерять равновесие и временно дезориентировать. Ямамото действует стремительно, наносит шквал атак, но не столько для того, чтобы ранить его, сколько для того, чтобы сбить с толку, сократить радиус видимости до минимума, кидается вперёд, игнорируя пропасть под собой, и сбивает того с ног прямо в воздухе, садится сверху — плечо пробивает выстрелом насквозь, но игнорирует и это, — со всей силы бьёт рукоятью меча по переносице, ломает её. В голове — гулкая пустота, действия — чистые рефлексы, отточенные и заострённые. Он стискивает пальцы на вороте чужой одежды — до скрипа, до хруста суставов — и резко вздёргивает, сохраняя собственное шаткое равновесие, легко перекладывает катану в ладони вновь, перехватывая удобнее — Ямамото заставит его опуститься вниз — и подаётся ближе, встречая чужой взгляд взбешённый, искрящий болью, собственным тёмным и непроницаемым, заводит руку за чужую спину и одним слитным движением уверенным хладнокровно разрезает сухожилия на чужих ногах.
Фауст и Ямамото падают вниз так же стремительно, туда, где ещё совсем недавно лежало тело его отца: приземление жёсткое, выбивает воздух из лёгких, Ямамото успевает перегруппироваться, но всё равно слышит хруст собственных рёбер, но  не обращает на это внимание, кажется, теряет всякую чувствительность и осознание происходящего. Ямамото не задумывается о том, что делает, и не намерен давать противнику время на то, чтобы достать оружие — ногу впечатывает в чужую ладонь, ломая и пальцы, катану — вгоняет во вторую руку, пригвоздив его к полу. Ямамото не слышит чужих криков, холодом встречает чужой взгляд, не меняется в лице, когда слышит:

— Ты..! Вонгольское отродье!! Думаешь, мы такие идиоты, чтобы не подготовиться?! Советую следить за тылом! — хрипит, выплёвывая и давясь кровь, скалится болезненной ухмылкой, когда очередной взрыв сзади оглушает, но это не заставляет Ямамото даже вздрогнуть, не вызывает у него ни одной эмоции — для тыла у него есть Гокудера, ему Ямамото доверяет всецело. Так даже лучше.

— Хорошо. Значит, он нам всё и скажет. — Холодом отзывается, гнёт кисть, скользнув пальцами по рукояти катаны, небрежной лёгкостью выдёргивает её из пола, из чужой руки — резким движением взмахивает, стряхивая гнилую кровь на пол, резким движением рубит чужое тело не обратной кромкой — острой стороной, насмерть. Не чувствует ничего. Ямамото никогда не получал удовольствия от убийства, он просто делал, что должен был. Он просто умел делать это хорошо. Ямамото не получает удовольствия и сейчас. Удовлетворения не чувствует тоже, только глухое ничего — он даже не понимает до конца, что произошло: он лишь сделал то же, что и всегда — что должен был. Он просто не мог иначе. Кто смог бы?

Ямамото ничего не чувствует. Ничего не слышит и не видит перед собой ничего. Он замирает, обессиленно опустив руку с мечом, кажется, что даже дышать перестаёт: не может, не выдерживает, не знает, как быть дальше — как жить дальше. Время стирает границы, как стирает его самого, дождь не прекращается, давит тяжёлым ливнем на плечи. Он обращается в ничто, но ломается, будто хрупкое стекло, от невыносимой боли меж рёбрами и под сердцем, тело цепенеет — хочется рухнуть на колени, — как цепенеет сознание: какой вообще во всём этом смысл?

[icon]https://i.imgur.com/Veh7kGP.png[/icon]

+1

10

«Яма...»

Цуёши Ямамото вываливается из крохотной коробки, падает на его глазах, как предмет, тянется на километры, бесконечно долго, кажется, что время издевается над ними. Грохот, удар тела о бетон, как гром, будто ожил мёртвый гидравлический пресс. Громче только секунда тишины.

«...мото...»

Секунда грёбаной издёвки, растерянность сковывает по рукам и ногам — ярость, ненависть, страх, боль,  за Ямамото, не чувствует собственных мыслей, сухую констатацию факта — расширение, атрибут облака, плюс дождь, три кольца ранга B из его списка, он же сам рассказывал об этом, де Лука здесь не один, где-то рядом наверняка второй, Ямамото? Где Ямамото? Его завалило? Он не должен этого видеть! Не должен. Дерьмо. Дерьмо!

— Ямамото!!

Он жив? Тело. Его. Отца. Что он почувствует, если увидит это?  Что?!

— Ублюдок!!

Буря в глазах  разражается — до искр, яростному рёву горло стало тюрьмой, гнев вопит в нём, заполоняет голову горячим, ненавистным, —  уничтожить, — пламя разрушения течёт по венам, вспыхивает взрывом, наводит на этого выродка пулемёт, режим: огнемёт, палит —  во второй раз, дотла, чувство вины наводняет остриём, разгоняет пульс в хаотичный ритм, пробивающий до мозга костей, и его трясёт, трясёт!  Он не может смотреть на это, и вся эта боль, вся эта невозможность отражается на лице, в сведённых бровях, в поджатых губах, в растерянных, но жёстких глазах. И ненависть. К себе. Снова ошибся, в очередной раз, почему? Дерьмо! Идиот. Идиот! Глупо было думать, что этим он — поможет, что этим он — приободрит, переступив порог оставшегося от Такесуши, он ещё колебался. Колебался! Но увидев Ямамото — не смог. Он не может смотреть на такого Ямамото, на сломанную пустую оболочку тела — не Цуёши — Такеши. Обоих! Ненавидит все бесполезные слова, которые перебирал в голове, которые произносил по пути, собственный жалкий взгляд. Это не его отец, если бы его отца убили, он бы не ощутил ничего, у него не было отца. Вся эта клятва, грёбаный детсад, в глубине души думал, что этим он — проверит, насколько может доверять, горький смешок, тому, кого обучал элитный убийца, лучший из, смешно вдвойне, когда как всё, что сделал он сам — это уничтожил. Уничтожил этим Ямамото.  Уничтожит. Гокудера не слышит, как Ямамото выбирается из-под завалов, не видит, как он оказывается возле отца, игнорируя Фауста де Луку — того, чьё имя было в его списке. Гокудера не видит лица Ямамото, но отчётливо представляет в них ненависть и мучение, застывшие губы, сведённые зубы, мёртвый пустой взгляд. Его сердце бьётся, бьётся, бьётся от этого образа в пределах собственной грудной клетки, как животное, бушующее в тюрьме рёбер. Ямамото медлит, Гокудера понимает — хочет защитить отца, а значит, он обязан выиграть для него эти жалкие секунды, хотя бы это. Хотя бы это!

— И это всё, что ты можешь?! Атакуешь, как девчонка!

Рывок — пламя урагана и дождя прекращают столкновение, взаимную нейтрализацию; перекат — боль врезается в колени, в запястье: чужая атака расшибает то место, где он был секунду назад, — какого чёрта не атакует снова? Оглядывается, понимает почти поздно: Ямамото! Три кольца, три коробки — соприкасаются мгновенно: щиты системы закрывают Ямамото с телом на руках, Ямамото, для которого поле боя перестало существовать. Щиты следуют за Ямамото, несущим бесценное, защитят его самое дорогое, не позволят обезобразить, изломать — ещё больше, этого уже достаточно, это — всё, что он для него может. Пользуется секундной заминкой — запускает две ракетные бомбы: нужно снять этого выродка сверху, снова направляет пулемёт, палит яростнее, ещё раз, сильнее, порез на пальце лопается от напряжения вместе со взрывами, кровь проступает, мажет стиснутый кулак — гори в аду эта клятва! Разум немеет, его правая рука не способна шевельнуться — не может использовать ничего серьёзнее, потому что знает: Ямамото может ринуться в бой в любой момент, и он его не остановит. Стискивает зубы. Де Лука тонет в алой вспышке, но смеётся, сыплет иронией, выплёвывает оскорбления, не задет ни ураганом, ни взрывами. Дерьмо! Гокудера щурится, и только теперь замечает — на его руках полыхают фиолетовым кастеты — облако поглощает всё его пламя, дождь замедлил пространство вокруг него, из-за этого взрывы обласкали его, точно котята. Дистанция между ними — чуть больше средней, но тот не торопится её сокращать, хотя его специализация — ближний бой, это очевидно, средние атаки поглощает облаком, значит, нужно усилить... 

«Шиноцуке Аме.» — кажется, что это голос Ямамото ломает уцелевшие балки, вздымая доверху пыль.

— Осторожнее, если разрушишь несущие опоры, тут всё завалит! И он нужен нам живым!

Выкрикивает — попытка не пытка, — но поздно.  Ямамото не тратит время, отобранное у его отца, не дышит бессмысленными словами, Ямамото — одни рефлексы, один инстинкт, движения отточены, шаг, прыжок, баланс, в какой-то момент Гокудера даже думает: Ямамото потеряет равновесие, оступится, сорвётся! Гокудера застывает, не способный ничего предпринять — любая его атака заденет Ямамото! Чёрт! Напрягается, дышит тяжелее, чувствует, как дорожки пота стекают по собственному лицу.

Лезвие мелькает, неустанно бьёт, становится сплошной дугой: кажется, что катана это часть Ямамото, его продолжение. Путь меча — то, чего Хаято никогда не понимал, чёртов мустанг сказал однажды, что тот, кто больше всех понимает Ямамото — Скуало, и в миг, когда не_тупая сторона подрезает чужие ноги одним махом, одной секундой, Гокудера понимает — это правда, понимает слова, сказанные когда-то Реборном: Ямамото — прирождённый убийца, и после этого обретает форму мысль, до рези в глазах чёткую: Ямамото, рядом с ними, рядом с ним, с Десятым — губит свой потенциал. Десятый ведь давно это видел, верно? Это видели все, кроме него. Поэтому Десятый отпускал его в Варию, раз за разом; Хаято на это только раздражался, потому что никогда этого не понимал, но теперь — понимает, сжимает руку в кулак, давит на порезанный палец. Чёртова клятва! Но он всё равно, всё равно не оступится от своего — выуживает из кармана подарок Шамала — двух москитов для двух членов Миллефиоре, натасканных распознавать своих: хранителей, каждого из шестерых. Он должен был выпустить их раньше, и тогда бы всё решилось быстро, всё решилось бы без крови, появился бы шанс их допросить. Москиты покидают капсулы, голубой полыхает, на миг озаряя лицо Ямамото, и Хаято видит это — агонию, бушующую под ледяной маской, искорёженную жёсткими чертами, боль танцует в темноте чужих глаз, пытается прицелиться, чёрт, здесь он не поможет — Ямамото с тем ублюдком обрушиваются на пол с приличной высоты. Бессилие — ненавидит эту слабость, собственную слабость, которая однажды подведёт Десятого, как подводит Ямамото сейчас.
Хаято кидается к Ямамото — он должен его остановить, но взрыв проходится по бетону дрожью, сотрясает барабанные перепонки, каждый позвонок, но не ошеломляет: взрывы — его жизнь. Резкий разворот: в проёме на секунду мелькает тень — круговерть жёлтой вспышки, и ещё одна — не успевает парировать удар — слишком быстрый! Захватом через локоть его начинают душить, когда он успел?! Горло сдавливает, не вдохнуть, хрип, перед глазами всё плывёт, перебинтованная культя, кисть — отсечена, это сделал отец Ямамото? Ямамото сейчас наделает глупостей, он не может тратить время вот так, дерьмо! Эти сила и скорость — активация солнца, регенерация при разрывах мышц позволяют совершать движения, незаметные взгляду, недоступные обычному человеку, — ну же, малышка, не подведи, давай! В темноте её почти невозможно обнаружить! Жри! Сознание начинает проваливаться — чужая рука дёргается, перестаёт душить, но и не отпускает — эти москиты несли мгновенный паралич, позади снова слышен рёв — не Ямамото, чёрт, крепкий перехват за плечо, ноги  в коленях — бросок через себя — парализованное тело с силой врезается в бетон, чужая рука застыла в удушающей локтевой хватке. Хаято, оступившись и закашлявшись, хватается за горло, не может вдохнуть, роняет сигарету, её тлеющий кончик обжигает руку, выдохнул: чуть не треснул позвоночник, стареет. Ямамото! Быстрый взгляд — всё тот же сумрак, теперь лишённый вспышек, всё та же гулкая пустота и давно замолчавшие станки. Лезвия света с потолка прорезают силуэт, Хаято пошатываясь, встаёт не с первой попытки, сердце бешено бьется о грудную клетку, делает шаг.

Кровь.

На клинке. Везде. На лице, на шее, на руках, на костюме.  Кровь, ревущая в ушах, бушующая в венах. Кровь сочится из тела, распластанного перед Ямамото, кровь безмолвна, тихо расплывается тёмной лужей на полу, чёрным прибоем, унёсшим Ямамото куда-то далеко. Конечности искривлены под неестественным углом. Тело, разрублено, расслабленно от угасающей в нём жизни. Пальцы дёрнулись в последний раз. Писк москита рассёк тишину. Ямамото молчит. Тело его присутствует, но разум далёк. Собственное присутствие — давит на грудь, раздавливает лёгкие. Кажется, что кольца на чужих пальцах ещё светятся.

«Я играю в бейсбол, поэтому не ношу колец, к тому же, я совсем не понимаю, о чём вы разговариваете.»

Голос Ямамото из далёкого прошлого в собственной голове раздаётся громче собственных мыслей, громче тишины. А потом был смех. Щиты продолжают висеть чёрным надгробием над покойным телом Цуёши Ямамото, который лежал так, как если бы просто устал, как если бы решил отдохнуть перед новым тяжёлым днем. Хаято хмурится: что он наделал. Снова смотрит на эту пустую оболочку: Ямамото держится на расстоянии, Гокудера — не может. Не может двинуться с места. Делает шаг вперед.

—  Ямамото!

Пусть скажет что-нибудь, только не молчит![icon]https://i.imgur.com/HhWT30b.png[/icon]

0


Вы здесь » Nowhǝɹǝ[cross] » [nikogde] » Незавершенные эпизоды » Dieci anni dopo


Рейтинг форумов | Создать форум бесплатно