Время лечит лишь тех, кто способен забыть. Стрелка делает оборот — и новый стежок стягивает края раны с хрустом по живому, а сердце захлебывается черными сгустками, выталкивает остатки горького прошлого. Раз за разом. Стук за стуком. Потом, гораздо позже, на том месте останется лишь грубый рубец — уродливый и отвратительный, но след былой трагедии. Теперь уже замолкшей навек под фунтами кладбищенской земли.

Время лечит не тех, кто всегда будет помнить. Стрелка делает оборот — и нить трещит под взглядами жалости, рвется от розового запаха забытого ею платка и рассыпается трухой в открытую рану. Тик за тиком. Удар за ударом. Края ее расходятся на две половины, разрываются в жестоком нечеловеческом оскале, и рана говорит. Шепчет, кричит, вздыхает — бросается словами и не дает забыться в беспокойном сне.

Время проходит для тех, кто замечает его ход. Стрелки замирают в ту ночь — и никакая сила не может их сдвинуть, они намертво приросли к циферблату, и нет больше прошлого и будущего. Только запах пыли и крови, только стук сердца в висках, только вкус соли на ее щеках.

Быть может часы пробили недостаточно раз.

Снова скрежет стрелок по циферблату. Весь мир обращается в иллюзию, а иллюзии воплощаются в реальность. Огонь предсмертной воли разгорается нехотя, будто в камин уложили мокрые бревна — он шипит, плюется червонными языками, чадит едким дымом. Но Деймон не сдается. Легким касанием пальцев черноту ночи освещают фантазии, сотканные из бережно хранимых воспоминаний.

Серебряные переливы ее голоса звенят, звенят — грохочут! — прекрасная симфония обрывается визгом порванной струны, оглушает какофонией звуков, и следом сердце бьет набат. Небо расплескивается, покрывается трещинами и разбивается на мириады кусков: ее глаза — осколки изломанного неба — смотрят, вонзаются под кожу, режут, кромсают, разрывают на части. Ее улыбка сияет подобно солнцу и умиротворяет словно луна, но искажается криком боли в отражениях лабиринта памяти, бьется на осколки, и осыпается колкой стеклянной крошкой на ладони, хрустит под подошвами. Тонкие пальцы ложатся в ладонь, мертвецки бледные в свете тысяч отражений луны, и осыпаются прахом — на белых перчатках алыми лепестками расцветают капли крови.

«Я не смогла помочь слабым, ради которых ты...» — гудит в висках бесконечным шумом, отражается эхом от разбитых зеркал. Можно захлебнуться криком, но в ответ она способна сказать лишь то, что с той ночи навсегда запечатано в его сердце. Несчастный иллюзионист, заложник своих мыслей : он не может спасти жизнь, он не может ее вернуть, зато в силах разрушить все. Уже никак не разглядеть ее лица — словно в кошмарном сне оно застывает посмертной маской, оборачивается хладным трупом, немым укором для все еще живых. Остается только прижимать ее к себе, чтобы не видеть. Золотистые волосы струятся меж пальцев, утекают как раскаленный песок, обжигают ладони. 

Рассветное солнце колючим языком слизывает остатки разбитой вдребезги фантазии. И Деймон заново строит, собирает по кусочкам свою реальную иллюзию, свою иллюзию реальности. Раз за разом. Тик за тиком.

Бессонные ночи в попытках оживить прошлое не проходят бесследно: некогда живые глаза запали в провалы глазниц, за глубокой тенью и не разглядеть затаенной в душе злобы. Джотто бесконечно переставляет фигурки по доске, словно мудрый полководец, но ему ни разу не удается завершить партию: что-то снова идет не так, а он — будто бы не понимает что. Раздумывает, мучается, медлит. Деймон же следит за ним в надежде не упустить момент прозрения, который так и не наступает. Так и не наступит. Ведь Примо продолжает играть в шахматы с людьми, которые давно раздали карты для виста. Пока он трясется над каждой пешкой, другие игроки избавляются от слабой масти: безжалостно скидывают их во взятку и перебивают ставку сильнейшими. Рано или поздно следующим ходом будет король. От него нет проку, если он слаб — на его место придут другие.

Карты веером порхают меж пальцев. Ладья со стуком опускается на доску. Джотто устал, обессилел, запутался, но все еще улыбается бессовестной беспечной улыбкой, такой же тусклой и бессмысленной, как зимнее солнце. Деймон разочарован и зол, и его губы теперь может тронуть только лживая ухмылка: обманутого доверия уже не вернуть. Сколько громких фраз еще будет сказано? Сколько невыполнимых обещаний дано? Сколько ценных советов выметено за порог? От него нет проку, если он не знает правил игры — он первый на выбывание.

Ведь все предельно просто: бери в партнеры того, в чьих руках лежат сильные масти, или управляй болваном, но не забывай, что лучше оставить без защиты короля, чем даму. Вот только в этой партии болваном был Джотто.

— Примо. — Короткий кивок в знак приветствия и согласия следовать за боссом.

«Поговорим». Уголок рта дергается в горькой усмешке. Верно. Только это босс и умеет. Бросаться словами, давать обещания, вести за собой людей в пропасть — именно к пропасти уверенно чеканит шаг вся семья. Слепой ведет незрячего. «Я говорил. Говорил. Говорил тебе!» Если бы только он умел слушать. Кулак, вложенный в ладонь за спиной, сжимается сам собой, но Деймон держится по-прежнему ровно и спокойно. Так, как следует.

Безмятежность мирного сада касается лишь края сознания — внимание привлекают розы, и от них уже не отвести взгляд. Она любила эти розы. Спейд безжалостно срывает бутон у самого основания, аккуратно кладет на ладонь и кончиками пальцев касается лепестков. В его снах они непременно окрашивались в красный, будто проигравшие в давней Войне роз.

«Я знаю», — вертится на языке. Половине людей Готти посчастливилось увидеть его знаменитую линзу. Вслух Деймон произносит другое:

— Семье в этом деле нужна моя помощь?

Он наконец отрывает взгляд от хрупких лепестков и переводит его на Джотто. Его глаза полны… бессилия. Мерзкий месиво из печали, растерянности, невозможности изменить прошлое — от этого к горлу подкатывает ком отвращения, и Деймон вдыхает поглубже. Лепестки белой розы растерты в труху.

— Скажи мне, Примо, — его голос мягок, словно бархат, он течет прогорклой патокой, — ты слаб? О, прости мою бестактность. Разумеется нет. — Деймон виновато качает головой и прикладывает ладонь к груди в извиняющемся жесте. — Позволь мне объяснить.

Он замолкает ненадолго, будто тщательно подбирает слова, взвешивает их на языке и обдумывает, сведя брови к переносице. Хотя давно знает, что хочет сказать.

— Вонгола должна защищать слабых, не так ли? Тогда почему ты защищаешь себя? — «короля».

В его взгляде лишь озабоченность и безграничное доверие — он спрашивает так, будто то единственная печаль его сердца. Но лицо его еще не столь безупречная маска: горестная морщинка на мгновение пролегает меж бровей, и на землю осыпаются измятые лепестки. Ветер подхватывает их в замысловатый танец, и чудится, что она кружится по саду в ее любимом белом платье.