Уголь в камине давно истлел: его зачернённая копоть, пожалуй, громче прочего хлама кричала о том, что имение, принадлежавшее некому тевинтерскому магистру через десятые руки, не так уж и заброшено. А ещё об этом кричали обгорелые паленья, кулаком раскрошенные в щепку в порыве злобы после неудачной попытки растопить несостоявшееся пламя, початая винная бутылка, пара трупов в левом углу, или это просто груда мусора напоминала трупы, и его собственный не-труп — в правом. Пока ещё. Фенриса снова лихорадило и бил озноб, тепло пришлось бы кстати: зашитая рана, не переставая, болела, и даже бутыль спиртного, вопреки бытовавшему мнению, не помогла согреться.

Он не учёл, что дымоход был попросту загромождён или завален в пылу какой-нибудь передряги, коих здесь, судя по обстановке да по следам крови, смешанным с его недавними — бывала добрая пара: густой дым и гарь повалили напалмом вместе с огнём, вспыхнувшим факелом после не самой умной попытки, руководимой одурманенной выпивкой и болью головой, залить огонь первой попавшейся под руку жидкостью. Вино не плохо горело!

Фенрис только и гневно выругался, швырнув бутылку в стену через плечо, та вдребезги разбилась. Ладно! Хоук права: это почти единственная жидкость, вообще имевшаяся в наличии в этом сомнительном месте, помимо чана с полу-пересохшей водой в перевернутом вверх дном чистилище этажом ниже, да пары бочек на запустелой погромленной кухне. Не проверял. Не хотелось. Кроме вина ничего и не было нужно. Лицо разве что на раз сполоснуть, да горло промочить. В вине тоже можно.
Нетронутые запасы провианта, найденные в подвале ночью раннее и отведанные разве что сколопендрами, так и остались ни на дюйм не перемещёнными. Аппетита не было, только ощущение, что если в глотку залезет кусок, то швы тут же распорются и всё содержимое вывалится наружу — и не такое видал в боях на Сегероне. То ли дело вино: им можно было залить и рану, и разум, и совесть, а она, к сожалению, у него была.

Кашель отдавал в бок болью, благо дымный смрад не долго витал в воздухе — распылился по запустелым захламленным комнатам, а попади этот дым на улицы Верхнего города — наверняка привлёк бы ненужное внимание. Хотя в какой-то момент Фенрис и в правду подумывал спалить весь этот особняк, просто потому что каждая вещь здесь могла бы обманно напоминать ему о жизни у Данариуса, однако, всё же пришёл к выводу, что это место не принадлежало магистру изначально, а значит, лишаться какого-никакого, но прибежища было бы глупо. Данариус, скорее всего, попросту прикончил бывшего владельца, чего церемониться с «официальным» видом на жительство.

Но всё это его угнетало. Всё. Можно было сколь угодно делать вид, что его бывший «хозяин» не при чём, что это место, даже не имение, сам Киркволл — было не лучше и не хуже прочих. Но, кажется, ничто не менялось в его жизни. Вся эта бесконечная погоня, от которой он устал, от которой уже порядком тошнило, которая подступала к горлу и припирала к стенке — не вырваться, не уйти от мыслей о том, что Данариус, возможно, здесь и сейчас стоит за спиною с парой десятков головорезов и выжидает нужный момент, чтобы перерезать ему глотку. Пропади оно пропадом! Пусть приходит и тогда он, «маленький волчонок», наконец, вырвет ему сердце и перегрызёт глотку. Он ещё не решил: быстро и гневно, или медленно и мучительно, методично причиняя боль, в стократ большую той, какую он сам испытал в момент вживления в его тело лириумных клейм. Эта боль — ведёт его. К мести и свободе.

Но сейчас, вся эта боль только раздражала, будто решила посоревноваться наперегонки — какая из двух испытываемых выведет его из себя раньше: от клейм, или от пореза. Вино помогало забыться, но не забыть разочарование. Разочарование того, что окружающие слишком долго не оправдывают его параноидальных ожиданий: вот это да — даже не вонзают нож в спину, прочуяв о награде за его голову, точнее за клейма из этого грёбаного лириума. А ведь где-то в глубине души он ждал этого и был наготове. Всегда. Ожидал даже от Хоук. Да. Более того, он — хотел этого. Кто угодно мог оказаться предателем, а с предателями проще, чем с… «друзьями», по крайней мере, он знал, как нужно поступать с первыми, но со вторыми… Проще было думать, что в его жизни ничего не менялось. Что он пытался, но никому не доверял. Забавно, учитывая то, что в этом мире всё же были люди, не предававшие его. Чужие, защищавшего, как своего. В точности, как в тот раз. Это он был тем, кто предал. И ничто не изменит этого.

«Так может начать с занавесок?» — собственная мысль, внезапно озвученная голосом Хоук, заставила Фенриса улыбнуться. Что-то слишком часто за последние пару дней эта женщина врывалась в «его» имение, в его жизнь, и что ещё хуже — в его голову. Последнее, скорее было им же и самим надуманно, чем являлось реальным. Наверное, просто потому что пока она была единственной его знакомой во всём Тедасе, которой он мог хоть каплю верить, в отличие от некоторых её спутников. Смятения от этого не становилось меньше: верить магу, с которым знаком пару тройку недель? Если Создатель существует, то у него и впрямь дерьмовое чувство юмора. А ведь он так и не поблагодарил Ансо, за то, что тот свёл их с Мариан, но если в случае с гномом можно было оказаться сочтённым звонкой монетой да партией в «алмазныи ромб» под пару кружек отменно-дерьмового пойла где-нибудь в Висельнике, то с Хоук было несколько сложнее. Он задолжал ей, и говорил об этом прямо. Не только за охоту на Данариуса и своего рода протекцию, но и за то, что произошло буквально вчера. Во второй раз вытащила его шкуру из дерьма? Нет, пожалуй, не так. Второй раз спасла жизнь? Фенрис пока понятия не имел, как вернуть долг помимо предоставления того единственного, чего умел: себя, в качестве боевой единицы. Не любил быть должным. Обязательно оплатит, когда придёт в себя и очухается от позорно-схлопоченного ранения, что-нибудь придумает, а после — пойдёт своей дорогой, выложенной прямиком по трупу Данариуса к своей окончательной свободе.

Хмельной сон оказался тревожным: всё перевернулось с ног на голову, день спутался с ночью, тело не понимало, в каком положении находится и в какой момент перестало мыслить, сбрасывая с себя груз попытки избавиться от прошлого и решить, какой ход предпринять дальше. За плотно сомкнутыми веками осталось только ощущение «дежавю» — вчерашним прикосновением не огрубевшей кожи, мягкими губами, оставившими морозный ожог на его разгорячённом, пылающей лихорадкой, лбу. В этом касании была то ли забота, то ли беспокойство. Но отчего-то, Фенрису очень хотелось злостно отринуть всё это. Оттолкнуть, сбросить. Не потому, что не верилось, что жест тот был неискренен, и не потому, что не хотел этого, или это было отвратно. Просто ему вдруг пришло чёткое осознание: всё это уже было. В тот самый миг, когда перед едва державшимся распахнутым взором представало не лицо его насильной спасительницы, но лица иные, окрашенные мертвенно-белым тальком, там, на Сегероне. Он помнил, чем это всё кончилось. Ничем хорошим. Так обязано ли закончиться хорошо сейчас?

Фенрис снова ощутил это прикосновение. Но в этот раз более горячее, интимное и влажное, склизкое, под хриплое противное дыхание, воняющее псиной.
Псиной?!
Не до конца осознавая произошедшее, Фенрис вскочил, едва удерживая равновесие, чтобы не свалиться со стула, но мабари (явно понятно чей!), в отличие от него, вовсе не растерялся и повалил жертву своих лобызаний на пол, измазывая широким языком с тягучей жуткой слюной не только чужие лоб и лицо, но и волосы, и одежду, не взирая на все попытки Фенриса от этого проявления чувств в свою сторону отбиться: ещё секунду, и ему бы точно показалось, что пёс так своеобразно готовится им пообедать, или поужинать — понятия не имел, сколько сейчас времени. Подозревал только то, что единственный человек, способный остановить этот неумолимый механизм смертоубийства слюнями находится где-то явно неподалёку, и уже и воззвал к этому человеку — пустой холл отлично разносил эхо, но даже оно глушилось вознёй непримиримой борьбы, тянувшейся несколько секунд, но казавшейся длиной в вечность.
 
— Хоук, — крикнув по-громче, Фенрис сдался своей судьбе и прервал активное сопротивление, не хватало, чтобы швы ещё разошлись, — сколько можно просить держать при себе свою псину!

Фенрис, конечно, был против рабства, угнетения, и лишения свободы, но в некоторых исключительных случаях, например, сейчас, был очень даже не против! Пусть Хоук напомнит ему подарить ей намордник и поводья!

Порой Фенрис не понимал марчан. Например, почему «висельник» так назывался: там действительно кого-то повесили или просто местная каша (из которой он по обыкновению выковыривал и съедал яблоки, отделяя их от чего-то, крайне отдалённо напоминавшего свинину) была настолько отвратительна, что после её употребления хотелось свести счеты с жизнью? Теперь, как выяснилось, он и ферелденцев не понимал: кто, драколиски его дери, додумался назвать «Малышом» эту воняющую псиной махину? Пока это единственное, что приходило в голову при попытке оказать хотя бы малейшее сопротивление, чтобы не оказаться в конец обслюнявленным. Ответ не заставил себя ждать и, откуда не возьмись, попытался оттащить своё протеже за ошейник. Нужно было отдать должное Хоук: нет, ну вы поглядите, животина радостно послушалась и отпрянула, примерно усевшись на битую кладку каменного пола чуть поодаль от лакомого куска в образе одного беглого эльфа.

— Даже не думай на меня так смотреть, — по правде говоря, Фенрис, полу-распластанный на спине, опиравшийся одной рукой о пол, а другой в бесполезной попытке пытавшийся утереть тыльной стороной руки повисшую на чёлке и на кончике носа слюну (и откуда она берется?), сам не до конца понял, кому именно рявкнул этот упрёк - мабари или его хозяйке? Ему определённо не хотелось испытывать на себе жалость от второй, не по таким пустякам, конечно, как слюна, хотя на почти чистых (нет) бинтах не было крови, её можно было перепутать с проступившими от вина розоватыми разводами — исключительно санитарии ради. Ну а признавать, что он был застигнут врасплох, считай, потерпел поражение от первого, не говоря о том, что это был всего лишь пёс — хотелось и того меньше. Протянутая же рука Мариан, предлагавшая помощь — застигла Фенриса в «врасплох» ещё больше: даже соседство его клейм с воздухом причиняло боль, что уж говорить о прикосновении? Фенрис не переваривал никаких контактов, ни в плане доверия окружающим, ни тактильных. Его руки умели только сжимать эфес двуручного меча, так крепко, будто цепляются за край отвесной скалы, а ещё, как выяснилось, они умеют сжимать  бутыль вина, отправленного прямиком в рот, ну, или в  стремительный полёт, обычно в стену, да с такой силой, будто бьющееся на осколки стекло способно разбить и его оковы — никак не привыкнет, что их уже как три года нет.

Не без усилия, не физического, скорее, волевого, он всё-таки протянул руку навстречу, позволяя помочь себе подняться на ноги, но только потому, что по-прежнему не хотел выглядеть неблагодарным. Прикосновение обожгло болью, как обжигала сталь, раскалённая до бела, коснувшаяся глубокой раны, остановившая обильное кровотечение, спасшая ему тогда, на Сегероне, жизнь. Он был благодарен этой боли, не достоин её теперь. Но вместе с тем, эта боль была похожа и на ту, что он испытывал, когда та дрянь, Адриана, ошпарила его кипятком просто потому что ей показалось, что раб её учителя ей нагрубил. Сложно.

— Я уже говорил, что не стеклянный, не разобьюсь, — взгляд Фенриса упёрся в корзинку, всем своим видом отдававшую домашним теплом. Тем, чего нет и никогда не будет в этом имении. Да разве знал он, снуя вечерами по крышам, да подглядывая в окна в поисках съестного в открытых ставнях, как оно, это тепло, должно выглядеть? Знал, как пахнет. В ноздри ударило мало с чем сравнимое сочетание запаха псины и знакомых фруктов. Излюбленных. В Тевинтере предпочитали растить виноградники, яблоки росли вдали от Минратоса: рабы, разумеется, только разносили их по столам, а того, кто вздумает украсть хотя бы ломоть, ожидало суровое наказание. На Сегероне не было яблонь, видимо, не подходил климат - влажные джунгли, так что впервые он их попробовал только мигрируя через Ферелденские земли - они навсегда остались для него вкусом его свободы.

Поднявшись на ноги, Фенрис отряхнулся, а Мариан, ни капли не стесняясь вытирать слюну о собственную штанину, в отличие от него вчера (или позавчера, во времени он затерялся), нагнулась к корзине, схватила полотенце и протянула ему. Он не ошибся: она действительно принесла яблоки.

— Целебные свойства, — Фенрис, с ног до головы вымазанный этой самой «целебной» слюной, почти хмыкул, задумчиво повторяя и нехотя принимая полотенце, не шторкой же вытираться, — расскажи об этом своему приятелю-одержимому, быть может он одумается и перестанет подвергать опасности окружающих в своей нелегальной лечебнице? —  он выпалил это прежде, чем опомнился, но сказанного не вернёшь, и конечно, по его мнению, снова виновна эта треклятая магия, а не что-то ещё. Что-то, что вспыхнуло вспышкой и исчезло так же быстро, как и возникло. Рука, сжимающая полотенце, потянулась к правому виску. Фенрис пошатнулся: яблоки, одно за другим, катящиеся и прыгающие по грязи, раздавливаемые копытами лошадей, запряжённых в мрачные повозки, перевозивших кого-то; кого-то, кто был закован в кандалы. Это не было воспоминанием. Не тем, которое у него отняли, которое он забыл, но тем, которому он до этого будто бы не придавал значения. По какой-то неведомой ему причине, оно было важным. Уже неважно: Фенрис тут же сделал вид, что якобы оттирался от проявления то ли любви, то ли голода, собаки. Но Хоук ведь тоже была магом. Магом! Да, пока не похожим на Данариуса, но всё равно — магом. Его не отпускало ощущение того, что он променял шило на мыло, но всё же попытался отмахнуться от этих мыслей, скорее всего, неудачно переводя тему в полушутку:

— И тогда Малыш точно отправится в качестве «жаркого» на клоачный стол, говорят, этот беглый маг тот ещё кошатник, — пёс, жалобно заскулив и отвернувшись, начал усиленно рыть яму, закапывая ноги изобретателя никудышной шутки невидимой землёй. И только Фенрис, одаривший пса самым скептично-настроенным взглядом, собрался возмутиться по поводу того, «как ты меня только что назвал», как это нелепое выяснение отношений прервал протяжный рёв взвывшего на аромат яблок желудка. Кажется, вино всё-таки не еда.