Шото перевёл взгляд обратно на уведомление. В нём к нему обратились как к «Шото». Значит, его геройское имя прижилось.

— Н-нам нельзя разговаривать, потому что мы из разных миров, — Шото повторяет слова отца, но только потому, что начинает верить — может, так и вправду будет лучше? Если он будет делать так, как говорит папа, никому больше не будет плохо? Если бы он не плакал при маме, если бы его не рвало на тренировках, если бы мама не пыталась помочь ему, как Всемогущий по телевизору, то может, тогда бы маме было лучше? Но мама не была Всемогущим. И он не был Всемогущим. Он был Шото, который был лучше Тои.

В свое время герою Олл Майту удалось зажечь огонь в сердцах. Эндевор должен разжечь его еще больше и показать, что он теперь есть в каждом. Тот запал для борьбы, который не позволяет сдаваться.
_{False hopes and alibis}

Закрывая глаза, мужчина поднимается с колен, тяжело опираясь ладонями в пол, чтобы помочь себе поднять собственный вес. Его тянет к земле, сопротивляться не хочется. Он помят, измучен и обессилен. Но поднимается просто потому, что его мутит от бесполезного сидения здесь и детского лица в рамке напротив. В пару шагов пересекая комнату, Эндевор с резким щелчком распахивает седзи и вонзает уставший взгляд в белокурую девочку.

— Тебе не разрешено покидать комнату в столь поздний час, — без особенной заинтересованности напоминает. Старшая дочь нисколько не интересует его, просто потому что она не Тоя, и тратить на неё хоть какие-то эмоции кажется бесполезным делом. — Возвращайся в постель.

Тоя лишь его разочарование и просчёт. И что-то в скорби дочери чудится ему ненормальным. Нет, она не сопереживает своему отцу, как ему думалось раньше, она грустит по брату. По этому несостоявшемуся герою,  по этому несправившемуся с такой простой задачей слабаку. Внутри что-то с силой выкручивается, и Эндевор ощущает очередной укол гнева, потрясающий своей силой. Все эти дети сплошное разочарование, и несмотря на все его старания продолжают оставаться ничем. Играют, веселятся, грустят вместе, плачут по потере, но на самом деле они ничего из себя не представляют, они лишь пустышки.

Рывком поднимаясь с пола, всего в пару широких шагов оказывается подле девочки и выхватывает из ее рук книгу. С силой вминает журавлик между страниц и ставит так высоко, на самую верхнюю полку, чтобы никто наверняка не достал.
Ему все равно, какая с этим связана история. Нет больше никаких историй, все закончено.

Даже опустившись на одно колено Энджи возвышается рядом с ней как скала и Фуюми чувствует себя ещё более уязвимой и беззащитной.

Между её узкими соединёнными ладошками хранится остаток тепла от короткого прикосновения. Она почему-то никогда не думала, что руки её отца тёплые. Глядя на него по телевизору ей всё казалось, что он обжигающий как летнее жаркое солнце, но это тепло было… обычным. И очень человеческим.

Конечно, он смог бы его спасти, если бы только был рядом.
И, наверное, это очень больно — невыносимо — знать, что ты мог кого-то спасти, но не спас.

— Эта боль, — голос её звучит тихо и надломано. В её пальцах — мятый бумажный журавлик без одного крыла, и она думает, что очень на него похожа. Не только сейчас, вообще, — она когда-нибудь утихнет?

Он знал это, как никто другой — насколько больно терять близких снова и снова. Если ты хочешь стать символом мира, ты должен быть один.

Наверное, его решимость дала бы трещину… но его сердце всё ещё было на месте. У этого сердца были ярко-синие папины глаза и самая обворожительная в мире мамина улыбка.

Тошинори обнимал зарёванную дочку и обещал, что всё будет хорошо, потому что он рядом. Так шаблонно-приторно, но так искренне.

В конце концов, именно она была теперь его волей, мотивацией и стремлением. Она заставляла его становиться лучше, делать больше, идти дальше.

Он хотел бы сказать, что каждому ребенку нужны родители, но по правде говоря сейчас — она была нужна ему.

Поэтому Олл Майт всегда улыбался. На каждом кадре, на каждой фотографии, когда приходил домой — всё это ради неё.

Эндевор, сжимающий чёрную алюминиевую банку с кофе, пылает огнём с окон небоскрёба. Герой номер два, Эндевор, раскрыл наибольшее число преступлений в современной истории. Тодороки Энджи — измывался над собственной семьёй. Точно два разных человека.

Он — номер два. В точности, как этот ублюдок. Будто это чья-то шутка. Ещё большей шуткой было бы, стань он сегодня первым. Стань он всем тем, чего от него требовал этот человек.

«Сын Эндевора» — от этих слов во рту растекается желчь, тянется от пола тонкой нитью слюны изо рта. «Ему всего пять!». Удар.

Самым омерзительным было то, что этот человек был прав. Его правая сторона недостаточно сильна. Шото понимает это, видит. Каждую свою ошибку. Каждый просчёт. Ненавидит себя за собственную слабость. Неспособность доказать. Стоять на своём.
Но его — ненавидит сильнее.

Левая рука опускается. Вдох. Треск. Изморозь и иней покрывают всё: стены, потолок, каждую комнату в этом адском доме. Внутри, снаружи. Лёд гасит тлеющий огонь, лишает доступа кислорода.

— Отойди. — Шото отвечает спокойно, выдыхая облако пара изо рта, но его голос всё ещё дрожит.

Дождь бьёт ливнем, волосы липнут к лицу и лезут в глаза, мешают. Даби отстранённо поднимает взгляд к нему — скоро должен затихнуть. Старые ожоги горят, зудят, раздражают кожу. Наверное, как-то так чувствует себя Шигараки, когда в очередной раз тянется пальцами к шее, расчёсывает до кровавых подтёков кожу.

Языки пламени повторяют жест, заполняют собой всё пространство, вьются жадные и голодные, не находят выхода и слизывают чужую кожу вместе с мясом, разгораются сильнее, цепляясь за одежду и волосы. Даби не меняется в лице, наблюдает за происходящим безучастно, слышит не крики, что звериным воем в агонии, — урчание кота в руках, что топорщит уши, тянет шею и снова прячется в ладони носом. Дождь прибивает пыль к асфальту, жжённую плоть и прах, угасающее синее пламя. Затихает.

— мне всё равно, если чокнутая подохнет, — поясняет ему очевидное, ухмыляясь сдержанным безумием: кожа, скреплённая скобами, натягивается, раздражая кожу, сожжённую, лоскуты не тронутой. Даби не обращает на это внимание. В конце концов, спасать других — это участь героев. Не его.

Ледяное спокойствие трещит и ломается, как ломается лёд, не имеющий той же прочности, что и раньше. Даби нравится это.

В конце концов, он изначально хотел сравнять это место с землёй, наблюдать, как голубые, будто из самой преисподней, языки пламени коснутся каждого угла в этом доме: вылижут каждый сантиметр, поглотят каждую комнату, сжигая вместе с собой и воспоминания, обращая их в руины и пепел. Оставляя после себя лишь копоть.

Даби и правда отнять чужую жизнь — ничего не стоит. Он не чувствует колебаний, не чувствует сомнения или жалости. Он не чувствует ничего. С равнодушием — всегда — наблюдает за тем, как горит чужая плоть, как забивается жжённое в нос и оседает в горле. Он привык к этому с самого детства. У Даби нет ни одной причины, чтобы сопереживать мусору. Лига, в первую очередь, была инструментом, чтобы достичь своей цели, способом скоротать время и скуку. Даби солгал бы, если бы сказал, что совсем не привязался к ним: он такой же человек, как и прочие — это естественно, когда с кем-то проводишь долгое время. Но это совсем не значит, что он будет кидаться в пекло, чтобы помочь или спасти. Как и не значит, что будет попросту разменивать свою жизнь: ещё рано сводить концы с концами. Слишком рано.

Даби не скрывает огня во взгляде, с отблесками холодного безумия: чужой голос звенит и ломается, чужой контроль рассыпается и трещит, сжимается до сгустка эмоций, что выходят за край и лопаются, как лопается воздушный шарик, когда воздуха становится слишком много.

Чужую злость можно кожей почувствовать: она такая же горячая, как и огонь. Столь же неконтролируема и откровенна.

Третью стадию Шото пропускает. И это — самая большая его ошибка. Торг. Даби готов был идти на встречу. Даби было что ему предложить. Никто бы не пострадал. Никто, кроме тех, кто заслужил этого.

Даби легко поднимается на ноги, лицо искажает оскал, натягивая скобы ещё сильнее, почти разрывая кожу. Даби оказывает рядом в один рывок, едва ли не рычит сжатым сумасшествием, смешанным с глухой горечью, на мгновение спуская самого себя с цепей и теряя контроль: он и правда думал оставить Эйса ему, — наотмашь бьёт с ноги по чужому лицу, едва не выбивая зубы. Сжимает пальцы в чужих волосах и резко дёргает вверх, поднимая с пола.

— Ты такой идиот, Тодороки Шото, — жаром выдыхает, всполохом огня по свободной руке

_{I remember your name}

В этом месте мир давно замер. Жизнь течет за пределами белых стен и высоких заборов, Рей тщательно скрыта от времени за густым садом и пеленой тишины, которая баюкает в привычном уже коконе. Все невзгоды, тревоги и непроходящая жестокость остались за порогом этого будто заколдованного места.

Она просто счастлива в те минуты, когда дверь открывается, и весь мир с его красками и звуками заполняет ее комнату. Ее собственный мир, заключенный в открытых улыбках и теплой заботе ее детей.

И время будто срывается с места — все оживает вместе с голосом дочери, обретает краски и наполняется жизнью.

И с ещё большей надеждой и трепетом Фуюми надеется на то будущее, когда мама покинет это место и сможет вернуться домой.
Она об этом мечтает, представляет совместные завтраки и ужины, как дома снова, всё чаще и чаще, будет звучать смех, как они могли бы прогуливаться по паркам или сидеть в летних отрытых кафе. Совместные походы по магазинам, что-то ещё, очень милое и девичье, чем могут заниматься мать и дочь. Кроме каких-то отдельных кадров и сцен Фуюми не может представить ничего больше, но искренне верит, что с этой малости всё только начнётся и дальше будут безграничные тепло и близость.
И старается делать всё возможное, чтобы дом, куда мама может вернуться, где её не будут беспокоить мрачные тени прошлого, у неё был.

В тяжелые дни она грызет себя мыслью, что не заслужила этого, что такое внимание нужно заработать, что она детей своих — недостойна. Ей наизнанку хочется вывернуться, чтобы только они были рядом, чтобы забыли все то, что она с ними сделала... позволила сделать. Но... они все равно рядом. Фуюми смотрит так открыто, таким чистым взглядом, что все темное рассеивается — не нужна ей никакая жертвенность, и тысячи извинений тоже, особых слов или долгих объяснений, как же все так сложилось. Она приходит сюда не для этого, она ищет в материнских глазах простого участия и знакомого с детства тепла, она откликается на каждую улыбку и, кажется, также в ответ расцветает, понимая, что с каждым днем, с каждым ее приходом, становится только легче. Неловкости давно нет, натянутых разговоров или тягостного молчания.

А еще вся превращается в слух — едва заметно подается вперед, словно так будет лучше слышно, будто так она сама увидит, разглядит чужими глазами, как растут ее дети. Наверное, это неправильно, когда ты наблюдаешь за своими родными людьми через глаза своей дочери. Но она рада, что ей это позволено, что они научились быть семьей — вот так. Наперекор всему и всем, пожалуй.

Даже в больничной палате, где режет глаза от обилия белого цвета. Где заглушаются звуки окружающего мира. Где твое существование подчинено строгим распорядкам и правилам. Где даже небо в уже привычный квадрат из-за решеток на окнах. Она как никогда живет, когда слышит смех дочери или своих сыновей. Когда тихо прыскает в ответ, прикрывая губы ладошкой. И когда в который раз понимает — они справляются! Они действительно справляются. Лучше, чем их собственные родители.

_{В садах деревья цветут отчаянно}

В этом месте удивительно тихо. [...] Рей умирала в этой тишине первые годы, сходила с ума лишь больше, не слыша привычного приглушенного смеха старших детей на заднем дворе, не прислушиваясь к быстрым шагам младшего, спешившего всегда обнять первым, не замирая от тяжелой поступи мужа, затихающей у сёдзи в ее комнату. Звенящая тишина забивалась в голову, заливалась в уши ненавистным ничего, заставляла забивать эфир тихими напевами колыбельных. А после... после научила ценить возможность обдумать.

В этом месте все стерильно белое. И ей казалось, что она и сама растворится в этом цвете. Сольется с белоснежной стеной, однажды просто растает на белых простынях, вспыхнет и исчезнет в слепящих лучах солнца. Но это чувство ей даже нравилось. Здесь не было иных цветов. Никаких красно-оранжевых всполохов, никаких бирюзовых оттенков или глубокого синего отсвета. Здесь она была словно тень, будто нашла идеальное место, с которым сливалась и превращалась в единое целое.

А однажды они приносят фотографию. И все вокруг вновь окрашивается, когда она видит все своих троих детей. Шото явно не очень доволен внезапной семейной фотосъемкой, но все же стоит, смотря теперь на нее такими взрослыми глазами. Она пропустила все его взросление, она оставила этот шрам, она... Плачет несколько дней, не в силах оторваться от фото. И это ей тоже необходимо. Она должна оплакать того, кого нет на этом изображении. И пропущенное время с теми, кто все еще ей улыбается.

Она никогда не спрашивает Фуюми и Нацу, почему Шото не приходит. Никогда не уточняет, спрашивает ли он про нее. Она жадно впитывает любую новость о младшем, но не ставит в неловкое положение старших. Она благодарно улыбается и, признаться, долгие годы не ждет его прихода. То, что она сделала... То, какие слова позволила себе произнести... Она себя не простила. Приняла, что совершила, осознала каждую из совершенных ошибок, но не имела права требовать подобного от собственного ребенка. И все, что ей оставалось — вглядываться в его лицо на фотокарточке, запоминать каждую черточку юного лица, вслушиваться в поток новостей, радуясь тому, что каждый из детей нашел свою дорогу. И не сворачивает с нее, несмотря ни на что.

Иногда она представляет, как они ходят по широким проспектам. Как дочка перепрыгивает на каблучках оставшиеся с ночного дождя лужи. А Нацу, поедая бутерброд прямо по дороге, несется в колледж. Как вышагивает в школьной форме Шото, собранный и серьезный. Они живут в ее голове, помогая проживать каждый последующий день.

Улыбается тихо, неуверенно, все же медленно поднимаясь со стула и откладывая на столик свою драгоценную карточку. Вот он, живой, настоящий, стоит у нее в палате. Не замершее лицо на фото, ни застывший пойманный в объектив облик, а ее младший. Такой уже взрослый, и такой красивый, несмотря на то, что она с ним сделала. И такой смелый, какой она никогда не была.

^{There's so much I have to say, mother}

Эйс смирился.
Но всё это смирение уничтожается как тонкая крохотная стекляшка под ногами Литтл Орза-младшего, когда они все приходят его спасти. Так глупо рисковать своими жизнями! И ради кого? Ради него? Он сам сюда попал, по свей глупости и слабости. Это он решил отправиться за Тичем, и он проиграл ему. Так почему они все решили рисковать жизнью ради него? Глупые идиоты! Как будто он это заслужил!
   Но впервые в жизни Эйс на самом деле настолько отчаянно хотел жить.

Только от судьбы долго бегать не получится, да? Хотя Эйс все равно считал, что обманул её. Он защитил Луффи, а это главное. Это стоило всего. Если бы он мог, он точно так же защитил бы Белоуса. Марко. И любого другого, потому что у него была семья, ради которой он готов был умереть [и слишком поздно понял, что хочет ради них и жить].

Эйс ни о чем не жалеет. Тем более сейчас. Чертовски страшно, но, почему-то, он все равно чувствует себя самым счастливым пиратом в мире. И если они его так любят, значит, простят и за то, что он так слаб.

Он никогда не стыдился тем, кто его отец, но впервые в жизни ему не хотелось в этом признаваться. Он ненавидел в себе эту слабость. И поэтому, даже спустя три месяца, каждый день продолжает пытаться убить Белоуса. За то, что так спокоен, что все еще улыбается так по-доброму, что всё ещё хочет его в команду. Эйс ненавидел его за то, как сильно рядом с ним он ненавидит себя.

Впервые за многие месяцы Портгас ест до отвала, пока не засыпает буквально лицом в тарелке. Разбудить его то ли не захотел никто, то ли просто не смог. Да он и сам когда проснулся — лишь дожевал куриную ножку и снова срубился, рухнув уже под стол, где растянулся всласть.

Эйс распахивает глаза и смотрит удивленно и растерянно. Неужели это всё? Неужели так просто? Он не будет его проверять? Выяснять, достоин ли он? Заслуживает? Просто так возьмет и назовет его «сынм», ничего толком о нем не зная? Ни кто он, ни откуда?

— Outlaw Justice

Джотто устал. Его теплые медовые глаза превращаются в застывший безжизненный янтарь, когда он понимает, что сражаясь с врагами извне, упускает главное — то, во что превращается его собственная семья.

_Giotto

Ей так отчаянно хочется слиться с белыми стенами, вспхынуть уже в его очередной огненной вспышке, только бы все это закончилось. Только бы освободиться уже, проявить очередное малодушие и исчезнуть, будто ее и не было. Так ведь всем станет легче. Проще идти вперед, перестав тащить на себе столь тяжкий груз как она. Рей знает, точно знает, как тянет на дно всю эту семью, осознает краем покореженного сознания, что принесет много беды, если останется.

Рей ведет плечами, ощущая, как они тяжелеют. Будто годами оседал невидимый пепел от методично сжигаемых мужем семейных уз, чувств и эмоций. И только сейчас он стал настолько осязаем, что ей и голову поднять тяжело, не то что выпрямиться в полный рост. Ей хочется верить, что однажды она стряхнет все это, восстанет как тот самый феникс из любимой книги Тои и Фуюми, построит на устроенном Эндевором пепелище нечто новое, что не поддастся даже его яростному огню.

Она точно помнит, что когда ее увозили, старший сын украдкой смотрел на нее из окна дома. Значит, он все еще стоит где-то там, они просто его потеряли. Наверное, он спрятался, потому что расстроен ее отъездом, вот и все. Ну как можно говорить такие вещи? Надо лишь получше поискать...
— Ты искал его в моем шкафу? — она говорит почти неслышно, бормочет себе под нос, размышляя о том, куда еще он мог сбежать, чтобы пережить свою детскую оправданную обиду.

Рей не замечает, как воздух в палате начинает почти потрескивать от понижающейся температуры. Как она сбито выдыхает облачко пара, а к ногам Эндевора скатывается россыпь льдинок. Она плачет, того не осознавая.

Если бы она была сильнее, если бы она осталась дома — этого бы никогда не произошло. Ее Тоя, маленький и на беду такой талантливый Тоя, не встретит ее, когда она вернется. Он не дождался своей мамы. Не дождался ее помощи, она не смогла защитить. Он звал ее? Тоя протягивал руки в бесполезной попытке схватиться за нее? Он плакал, понимая, что она не откликается на его зов? Он... был совсем один.

Рей закрывает лицо руками и буквально складывается пополам, не понимая, как она еще не задохнулась. Сердце покрывается коркой льда, грудь сжимает в тисках отчаяния, и, кажется, даже вдоха сделать не выходит. Они убили Тою. Они убили собственного ребенка.