Шото судорожно всхлипывал, свернувшись калачиком на одеяле. Без конца шмыгал: нос заложило, как тогда, когда он болел, но тут он не чихал. Под щекой мокро и холодно. Слёзы всё текли и текли, а сопли бежали из носа. Шото утирал их кулаками, размазывая по щекам, но бежать не переставало. Всё болело после тренировки с папой, но под левым глазом было больнее. Бинты уже сняли, но всё равно было больно, даже когда не притрагиваешься руками. Тамура-сан запретила трогать ожог руками, но Шото не слушался. Она уродливая. Эта сторона. Так сказала мама. Шото тёр её сильнее, даже если было больно. Это всё из-за этой стороны, из-за того, что он был похож на папу! Он не хотел, не хотел быть похожим на папу, не хотел быть тем, кто бил маму. Это папа виноват! Мама поступила с ним так, потому что папа её бил!

Из-за всего этого Шото разревелся сильнее. Но плакал тихо. В подушку. Если бы отец увидел, то снова обозвал бы слабаком и ударил. Сказал бы, что так он никогда не победит Всемогущего. Но Шото нравилось смотреть на Всемогущего по телевизору с мамой. Шото даже решил, что хочет стать таким же, как он. Они смотрели с мамой украдкой – мама сказала, что это теперь был их «секрет», потому что если бы папа узнал, то тогда бы разозлился. Пусть. Всё равно всё болело, но Шото плакал больше потому, что хотел к маме.

Каждый день он ждал, что мама вернётся. Слушал шаги, смотрел в окно, во двор, прислонившись к стеклу ладошками и лбом. Стекло было холодным. Тоя, Нацуо и Фуюми больше не играли в мяч. Но мама не возвращалась. Зато возвращался папа. Когда Шото, стиснув крохотные кулаки, спрашивал у него, когда вернётся мама, он отвечал, что она вернётся тогда, когда она перестанет его, Шото, ненавидеть. Он врал! Мама не ненавидела его! Но… его левая сторона ведь уродлива… Уродливое — это то, что ненавидят. Отец тоже был уродливым, и Шото его ненавидел.

Каждый вечер отец уводил его тренироваться: заставлял его левую сторону гореть – и с каждым днём было всё больнее, почти также, как когда мама опрокинула на него чайник. Шото не хотел этого делать. Не хотел гореть, и «преодолевать лимит». Так приказывал папа, говорил, что только он, Шото, сможет «это» сделать. Шото от этого тошнило: всё, что он съедал за день выплёскивалось изо рта на пол. Он пытался сдерживать слёзы, и эти позывы, но не получалось. Было стыдно и больно.

А потом умер Тоя. Шото не до конца понимал, что значило «умереть». Только то, что Тоя больше никогда не придёт домой, и никогда не будет играть с братом и сестрой. Но Шото и этого не понимал. Они никогда не играли вместе. Тоя всегда играл только с Нацуо и с Фуюми. С ним никто не играл. Потому что запретил папа.

Может, мама тоже умерла? От этого Шото снова стало грустно, но он плакал больше всё-таки, потому что рядом с ним не было мамы. Он скучал по ней. Очень скучал. Но Тоя. Он почти совсем не видел Тою. Но помнил, как Тоя иногда махал ему рукой, издалека, во дворе, и, кажется, улыбался.
Живот свело и изнутри заурчало. Шото сглотнул. Он не хотел больше есть вообще, никогда, потому что всё равно всё выходило обратно, но отец заставлял его есть – кудзумоти застревало в горле, и он давился. Немного успокоившись, Шото сел на футон, растёр кулаками глаза. Под левым глазом и на лбу зажгло. Теперь, когда он чистил зубы, никогда не смотрел в зеркало, на свой уродливый ожог – эту сторону ненавидела мама. И он тоже её ненавидел. Эту сторону. Не маму.

Живот снова заурчал, а через сёдзи донесся запах еды. Шото, пошатываясь, поднялся на ноги, подошёл к сёдзи и едва раздвинув их, выглянул в коридор. Пусто. Никого не было. Мама не вернулась. Но отец скоро вернётся и снова начнётся тренировка. Шото снова потёр глаза, и босыми ногами потопал вниз, к кухне. В саму кухню он больше не заходил, от свиста чайника ему становилось страшно, он снова вспоминал, как ему было больно и как плакала мама.

Задержался на веранде – приподнявшись на цыпочках, прислонился лбом к стеклу. Никого. Пусто. Брат и сестра, наверное, были в школе, но отец запрещал играть с ними, и смотреть на них. Говорил, что они были из разных миров. Но это было неправдой! Шото склонил голову, и побрёл, топая по деревянному полу террасы дальше, в другую часть дома. Тамуры-сан, которая следила за ним, когда никого не было дома, тоже нигде не было, а в животе урчало. Он был голодный, не хотел есть, но помнил, что мама говорила, что кушать надо. Просила, чтобы он всегда хорошо кушал. Так он и будет делать. И тогда, когда мама вернётся из больницы, она его погладит по голове и похвалит. Так он хотел думать. Но уже понимал. Знал. Что мама серьёзно больна и не вернётся. Больна из-за него. И снова захотелось плакать. Но он не будет.

Он шёл по коридору. Комната за комнатой.  Дома было много комнат, и все двери были обычно задёрнуты. Но проходя мимо комнаты Тои, Шото увидел, что сёдзи едва-едва приоткрыты. Осталась маленькая щёлка. Ему стало интересно. Он остановился напротив и заглянул, посмотреть одним глазом. В комнате никого не было, но едой пахло оттуда. Оглядевшись по сторонам – чтобы никто не увидел, Шото отодвинул сёдзи и осторожно зашёл внутрь. Он никогда не был здесь. Комната пустая, как и все остальные. Только шкаф, на котором стояли цветы и свечи, и фотография в рамке посередине, а перед ней – лапша в миске и палочки. Живот снова свело от голода, кто-то здесь оставил еду. Ничего страшного будет, если он её съест? Шото взял миску и сел на татами. В миске была лапша. Она была холодной и длинной, так что приходилось всасывать с хлюпаньем. Вкусно. Шото медленно жевал и смотрел на фотографию Тои. Глаза такие же, как у него слева. Уродливые! Вот бы поближе рассмотреть. Тоя был похож на маму. Шото встал, поставил миску на место, и хотел бы потянуться к фотографии, но его взгляд упал на полку, на которой аккуратно были расставлены игрушки. Шото сглотнул. Игрушки, которых никогда не было у него. Ни одной. Сверху стоял-робот трансформер и машинка. Шото долго разглядывал их, но побоялся к ним притронуться. Это было не его. Отец разозлится, если узнает, что он их трогал. У него не было времени с ними играть, потому что он должен был выучить технику, которую не смог выучить Тоя.

Шото помялся, помешкался, то глядя на ярко-жёлтого робота, то отводя от него взгляд. Но всё же решил взять в руки. Он повертел игрушку, поднял пластмассовую руку вверх – так было похоже игрушку Всемогущего – такие показывали по телевизору. Мама однажды обещала купить такую ему, но вспомнив о маме, на глаза снова навернулись слёзы. Шото шмыгнул и смахнул их.

Его глаза случайно упали на мяч. Шото снова сглотнул: вспомнил, как Тоя, Нацуо и Фуюми всегда играли во дворе и смеялись. Он представлял, что играет и смеётся с ними. Ему всегда так хотелось. Так хотелось играть вместе с ними. Он присел на корточки и робко протянул руку, всё ещё сжимая в другой руке робота. Прикоснулся к мячу пальцами, не с первого раза. Осторожно. Пощупав пару раз, и ещё раз обернувшись, взял мячик в руки – он был приятным на ощупь. Попытался «поиграть» с ним: нужно было его подбросить и поймать коленкой – не получилось, мяч отскочил к стенке и издал гулкий прыгающий звук. Шото снова заозирался. Скоро придёт папа и уведёт его тренироваться, но ему ещё хотелось посмотреть на фотографию. Шото подошёл к странному шкафу и потянулся к фотографии. Но как только его пальцы коснулись рамки, сёдзи отворились - Шото испугался, повернулся, смахнув рамку на пол – та вдребезги разбилась. Тоя на фотографии покрылся трещинами. Шото напрягся, как пружинка, и стиснул кулаки. Он не должен был сюда заходить.

– Я… я не хотел, – подбородок затрясся, плечи задрожали и из глаз снова покатились слёзы.

Почему, почему всё так? Почему мама не вернётся, и не вернётся Тоя, но папа всегда возвращался?

[icon]https://i.imgur.com/mzeXhan.jpg[/icon]

Сёдзи шаркнули, у Шото сердце ушло в пятки, но он всё равно изо всех сил стиснул кулаки, правая ладошка сильно сжала игрушку. Он не будет больше плакать при отце! Не вышло: крупные капли горошинами закапали на рубашку. Если пришёл папа, то он скажет ему, скажет, что не хочет быть таким, как он, не хочет больше побеждать Всемогущего и учиться его технике тоже больше не хочет! Расскажет ему секрет – что они с мамой всегда смотрели передачи со Всемогущим, когда его не было дома! Он скажет ему, скажет, что хочет быть как Всемогущий, когда вырастит, а не как он!  Зубы почти стучали – так сильно дрожал подбородок. Он скажет ему, что больше не хочет, не будет!

Но с каждой каплей, скатывавшейся по щеке, храбрость исчезала. Она всегда исчезала на тренировках, как только папа заставлял его создавать огонь левой стороной. Шото не хотел этого! Он просто хотел к маме. Когда у него что-то болело после тренировок, или он боялся папу, он всегда прятался за мамой, но потом понял, что так было нельзя, потому что тогда папа обижал маму вместо того, чтобы обижать Шото. Он всегда, всегда хотел убежать от папы, но папа был сильным и большим. 

«Не убегай от меня. Не убегай от самого себя.»

Шото всхлипнул. Если это папа, а не Тамура-сан, то он всё, всё ему скажет! Шото зажмурился. Ссутулился и сжался, ждал, что вот-вот пророкочет грозный отцовский голос, и тот широкими шагами войдёт и схватит его за руку, потащит из комнаты, а Шото будет бежать за ним, запинаться, сбивая ноги, падая на коленки, все в ссадинах и синяках. Но по имени его позвал совсем другой голос: от неожиданности Шото широко раскрыл глаза и застыл с полуоткрытым ртом. Даже забыл, что только что плакал: слёзы перестали капать. Он так и стоял перед разбитой фотографией, крепко сжимая в руках игрушку – не решаясь даже моргнуть.

— М-мама? — Шото сказал это, и только потом понял, что это не она. Его позвала девочка, похожая на маму, она подходит и присаживается с ним рядом. Шото вдруг застеснялся и растерялся, не зная, что делать. Сам не зная почему, робко отшагнул, прижав к груди робота.

«Тшшш, всё хорошо», — она говорит также, как мама.

«Это Тоя и Нацу. А это Фуюми. А это ты, только совсем маленький», — водила пальцем по фотографии мама. Шото внимательно разглядывал маленькие лица на маленьких прямоугольных картинках. Шото их запомнил. Шото их видел: они втроём всегда играли с мячом и всегда были вместе. Они всегда смеялись, а он нет. Шото очень хотел быть с ними, и тоже так смеяться. Он всегда смотрел на них, когда папа не видел. Шото спрашивал у мамы, почему папа не разрешает им играть вместе, мама молчала. Папа говорил, что его братья и сестра не такие как он. Шото внимательно рассматривал Фуюми, как фотографию, забыв закрыть рот. Два глаза, нос и рот. Две руки. Две ноги. Только вместо шорт юбка. Она как маленькая мама, только в очках. Волосы тоже, как у мамы и как у него справа, белые, но там был красный, как у него слева. И как у… папы.

Подбородок Шото снова задрожал: мама сказала, что больше не может смотреть на него. Шото потёр левый глаз кулаком. Фуюми потрогала его руку, Шото тут же её отдёрнул, как от кипятка, молча замотал головой из стороны в сторону в ответ на все её вопросы – когда он плакал на тренировках, потому что было больно, к нему подбегала мама и пыталась поговорить с папой, и тогда папа бил её. Лучше молчать, даже если больно! Лучше пусть папа только его обижает, а не маму!

Фуюми сказала не переживать за сломанную фотографию, склонилась над ней, подбирая осколки. Шото едва заёрзал. Ему было стыдно. Фуюми была доброй, как мама. Но отец не разрешал разговаривать с ней. Шото боялся, Шото хотел убежать, но не мог сдвинуться с места, как не мог и на тренировках. Шото молчал, будто язык проглотил, он не знал, что нужно говорить. Это было как в детском саду: он тогда сжал в руке подол маминого платья, и не хотел его выпускать, не хотел оставаться там один, просил маму остаться. Там были дети, и он даже хотел играть с ними, как играли друг с другом его братья, но в него показывали пальцем и смеялись, обзывали странным. Тогда мама сказала, чтобы Шото представлял на их месте её или Тамуру-сан, и говорил им то, что рассказал бы ей. А потом в его руке загорелся карандаш, он испугался и под ногами стало скользко. Когда папа узнал, то сказал, что он пока больше не будет туда ходить, а будет учиться дома. А потом начались тренировки.

— Я… Я просто хотел посмотреть… извините, — Шото представил, что вместо Фуюми – Тамура-сан. Так. Так он бы сказал ей. Фуюми сказала, что найдёт новую рамку, и никто не узнает, что эта разбилась. Шото опустил голову и начал смотреть в пол, на разбитую рамку. Фуюми подняла её, и поставила туда, откуда взяла. Тоя тоже был похож на маму.

«Всё хорошо. Пока папы нет дома, мы будем смотреть эти передачи. Никто не узнает, что мы их смотрели. Это будет наш секрет.»

Фуюми говорила как мама. Это будет их секрет. Но что, если отец всё узнает? Он тоже будет обижать Фуюми, как маму? На глаза опять набежали слёзы.

«Тебе понравился этот робот? Хочешь с ним поиграть?..»

Шото опять молча затряс туда-сюда головой. Нет. Нет! Если папа будет обижать Фуюми, как маму, то ему не нужны, не нужны больше игрушки! Шото, едва сдерживая слёзы, почти бегом подошёл к полке и поставил робота на место, туда, откуда взял, потом такими же шагами подошёл к мячу, взял его, и тоже положил обратно. Потом подошёл к странному шкафу, где теперь лежал разбитая фотография, и взял в обе руки миску, не глядя на Фуюми, протянул ей. Им нельзя было общаться. Но так говорил отец, а он был плохим!

— Я… я взял это, — Шото снова уставился в пол. Он не подумал, что этого трогать тоже было нельзя. В горле снова застрял комок, и слёзы потекли, и под носом снова стало мокро, и посыпались вопросы. Почему? Почему?

— Это была еда для Тои? Зачем ему еда? Отец сказал, что он не вернётся. Мама тоже не вернётся? Я тоже умру, как Тоя?

Шото помнил тренировки, Шото не понимал, чего хочет от него отец, что ему нужно было сделать. Он пытался! Он изо всех сил пытался сделать то, что хотел папа, но у него не получалось, как бы сильно он не старался.

«Тоя был почти идеальным. Почти. Но ты – тот самый. Ты лучше!»

Тоя тоже всё это делал? Создавал огонь?

—  Я больше не хочу, не хочу быть лучше Тои! 

[icon]https://i.imgur.com/UuwRO4L.jpg[/icon]

Фуюми забирает тарелку из его ладошек, Шото не опускает их, будто держит невидимую тарелку. Смотрит не на эту Фуюми, смотрит на свои ладошки. Это из-за них папа обижал его с мамой. Потому что правая ладошка умела быть ледяной, а левая горела. Он не мог сам создавать огонь и лёд, даже если сильно хотел, как бы не ругался отец. Лучше бы у него не было этих рук!

Шото убирает их, опускает вниз. Жмурится, смыкая зубы, чтобы из глаз больше не капало. Фуюми сказала, что с ним ничего не случится. То, что делает с ним папа это разве не плохое? То, что делал папа с мамой было неплохое? Что тогда плохое? То, что сделала чайником мама?

Шото вздрагивает, почти всхлипывает, вспоминая, как от кипятка всё болело. Он сильно плакал, а мама его обнимала и тоже сильно плакала. Потом на кухню ворвался папа, оттащил маму и ударил её по щеке. Больше Шото её не видел. Тамура-сан сделала ему повязку из бинтов, он всё ещё плакал, но всё равно хотел к маме. Мама говорила, что не хотела этого делать, и он ей верил. Когда Шото спросил у отца, где мама, он сказал, что велел её убрать из дома, потому что она сделала ему больно.  Но она сделала это потому, что папа её обижал! Разве папа тоже не делал ему больно? Постоянно. Почему он тогда себя не убрал?

Шото задрожал и прикусил губу – так ему было плохо. Но не так плохо, как было маме. Шото плакал не потому, что папа обижал его, из-за того, что он сделал с мамой.

«Всё будет хорошо, Шото», – так говорила мама. И эта Фуюми говорит также. Но всё не было хорошо. Мама говорила так, только чтобы он больше не плакал. Папа говорил, что плачут только слабаки. Но мама тоже плакала. Всегда. Она тоже была слабаком? Эта Фуюми тоже говорит так, чтобы он больше не плакал? Тогда он больше не будет. 

Ещё эта Фуюми говорит, что если он не хочет, то может не быть лучше Тои. Мама тоже так говорила. Говорила, что он может быть героем, как Всемогущий в телевизоре. Но Шото больше не смотрел телевизор. Он не хотел включать его без мамы.

Эта Фуюми всё говорит, как мама. Чтобы он был собой, что он когда-нибудь сможет делать, что захочет. Но лучше хотеть быть Всемогущим, а не им, Шото.

— Я не хочу, не хочу быть мной. Мама сказала, — Шото запинается, шумно вдыхает, чтобы снова не разреветься, — сказала, что больше не может на меня смотреть. У меня уродливо слева, поэтому, — Шото поднял голову и посмотрел этой Фуюми прямо в глаза, он больше не плакал, — поэтому она больше не вернётся.

Шото опустил голову, закрыв левой рукой свой обожжённый глаз, и внезапно почувствовал что-то на макушке. Эта Фуюми делает также как мама. Шото замер и с раскрытым ртом снова посмотрел на Фуюми. Моргнул и снова опустил голову. Фуюми не мама.

Фуюми показывает на странный шкаф и объясняет, что это алтарь для Тои, куда ему приносят еду. Шото помнит, что им нельзя разговаривать и молчит, но ему непонятно. Если Тоя умер, как он может есть еду? Лапша Тои была вкусная. Если Тоя умер, то откуда ей знать, что Тоя бы не обиделся, что он взял чужое? Шото видел Тою только издалека, поэтому грусть по нему тоже была далёкой, но зачем нужен был этот алтарь он не понимал. Шото не знает, что говорить, поэтому молчит и разглядывает алтарь. Вытирает рукой нос. Красиво. Но Шото больше хотелось смотреть на Фуюми. Он украдкой смотрит на неё, и думает, что, наверное, Фуюми скучает по Тое, также как он скучает по маме. Но ни мама, ни Тоя не вернутся. Оказалось, что Фуюми тоже смотрела на него, а потом улыбнулась, поэтому он тут же снова уставился на алтарь, как будто смотреть туда было интереснее. На щеках стало горячо. Фуюми снова погладила его по макушке. Всё, что делала Фуюми, напоминали о маме, а оттого, ему было плохо, но... Фуюми предложила поесть, но Шото снова замотал головой. Щёки его всё ещё горели. Им нельзя было общаться. Нельзя!

Шото выскользнул из-под её ладони и попятился назад, не заметив, как под левой ногой вспыхнуло пламя.

— Н-нам нельзя разговаривать, потому что мы из разных миров, — Шото повторяет слова отца, но только потому, что начинает верить – может, так и вправду будет лучше? Если он будет делать так, как говорит папа, никому больше не будет плохо? Если бы он не плакал при маме, если бы его не рвало на тренировках, если бы мама не пыталась помочь ему, как Всемогущий по телевизору, то может, тогда бы маме было лучше? Но мама не была Всемогущим. И он не был Всемогущим. Он был Шото, который был лучше Тои.

Татами под ногой начало гореть.

[icon]https://i.imgur.com/0qE9o7d.png[/icon]

Шото видит огонь, пятится назад и оступается, падает на копчик, но тут же встаёт, сперва на коленки, потом опираясь на руки. Шото понимает, что это он виноват, застывает беспомощно, испуганный с широко раскрытыми глазами и разинутым ртом. Фуюми сказала отойти, но Шото не может, как не мог всё делать и на тренировках. В детском саду говорили, что если видишь огонь, то нужно кричать и звать взрослых, но Шото не мог выдавить даже «а». Когда в его ладошке загорелся огонь, папа громко смеялся и ликовал. Мама плакала, прижимала его к себе и повторяла «нет». Шото спрашивал, что это значит, но мама не говорила. Только гладила по голове и целовала в лоб. Огонь — это то, что всегда было дома, лицо отца всегда было в огне, на тренировках огонь горел на его левом боку.

Шото смотрит на огонь, который горит на татами, и ему кажется, что это отец стоит с деревянным мечом в руках, нависает над ним, требует от него то, чего он не может сделать – гореть сильнее. Отбивать удары. Отец повторял, что он даже мелкого воришку не победит, Шото не понимал, зачем ему нужно было побеждать. Его левый бок, рука и нога горели слабым огнём, тут же потухали, одежда становилась дырявой. Папа рявкал, что этого мало. Что он, Шото, притворяется, но Шото не притворялся. Что он может больше. Сильнее. Выйти за пределы. Шото не понимал, что это такое. Всё, о чём говорил отец, было для него трудным.

Фуюми бросилась в сторону. Шото стоял с широко раскрытыми глазами и разинутым ртом, не мог выдавить из себя ни единого звука – так он стал делать на тренировках, после того как маму забрали в больницу. Даже когда ему хотелось плакать от боли и обиды, голос будто пропадал, и он молчал, просто открывая рот. Шото смотрит на огонь и его начинает заранее тошнить. Шото вспоминает, как учила мама – надавить пальцем на одном месте на стопе стопе, и тогда всё пройдёт. Он всегда так делал. Но это не то! Мама учила ещё и другому. Он забыл, что нужно сделать. Нужно было сделать, как сделала мама, но он не умел так. Не мог даже пошевелиться. Огонь полз к нему всё ближе, дым начал пахнуть, как его одежда после тренировок. Огонь подползал к босым ногам, а он просто смотрел на него с раскрытым ртом, и тогда Фуюми прыгнула на огонь с большим одеялом и начала по нему хлопать. И тогда огонь погас.

Шото часто задышал, и смог выдавить из себя «я». Он не хотел! Не хотел! Он всё это не нарочно. Но отец никогда ему не верил, когда он говорил, что правда, не может создавать больше огня. Шото никогда не говорил неправды. В животе всё начало кувыркаться, и всё съеденное подступало к горлу, коленки подкосились и Шото рухнул на копчик. Нужно было сделать, как говорила мама: ладошка потянулась к ноге, и он стал давить пальцем туда, куда показала мама. Шото боялся посмотреть на Фуюми, это он снова виноват. Шото думает, что Фуюми сейчас будет ругаться, как ругался отец. Шото вжал голову в плечи, но Фуюми начала говорить спокойно. Она сказала то, чего Шото не понял. Почему она не хочет быть собой ему непонятно. Шото думает о том, как смотрел на них, игравших во дворе, прижимаясь к стеклу. Он хотел быть, как они. А она не хотела. Шото не понимает, почему, но ответ приходит сам. Это всё отец! Это он во всём виноват! Прежде чем это вырвалось у него изо рта, Фуюми снова спросила, Шото не понял, что, поэтому снова помотал головой. Он не совсем понял, что значит «пострадать».

– Простите, я не хотел! Это всё из-за меня, я скажу отцу, что это я виноват, – Шото стало стыдно, он снова едва не захныкал, но, прикусив щёки, сдержался. Фуюми должна была быть злой на него, но она не злилась. От него одни неприятности. Шото опустил взгляд и увидел на руке Фуюми волдырь. У него такой же, большой, был под глазом – так сказала Тамура-сан. Шото помнил, как было больно, когда мама, удерживая его за руку, вылила на него горячую воду. Она плакала, и он плакал. Ему было больно, а мама накрыла болящий глаз своей ладонью, и было не так больно, но всё равно больно. Мама всегда так делала, после его тренировок с отцом. Спрашивала, где болело, он показывал пальцем место, и она прикладывала к этому месту ладонь, но не трогала кожу – из её руки шёл голубой дымок. Холодный. И было уже не так больно. Шото сам ни разу так не делал, но знал, что может – так говорил отец на тренировках. Его правая сторона – это из-за неё он был лучше Тои. Мог создавать огонь сильнее, чем Тоя. Но у него не получалось.

Шото больше не тошнило, он встал на ноги и молча подошёл к Фуюми. Он выставил перед собой правую ладонь и начал сосредоточенно смотреть на неё, как будто пытался заставить холод оттуда выйти. Брови свелись на переносице, а под левым глазом стянуло кожу – руке стало холодно. Получилось! Такой же холодный дым, как у мамы.

– Мама делала так, когда у меня болело. Я могу сделать, чтобы не болело, – Шото смотрит на Фуюми вопросительным взглядом. Он должен помочь ей, как это всегда делала мама. У Фуюми не должно болеть, как болело у него. Она была хорошей.[icon]https://i.imgur.com/vVytmuZ.png[/icon]

​
«Всё хорошо, Шото», — Шото обеспокоено хмурится, крепко сжимает зубы, снова не понимает, почему всё хорошо. Хорошо было, только когда с ним была мама, но теперь она лежала в больнице. Хорошо было бы, если бы это отца никогда не было дома. Хорошо, это когда ничего не горит: ни пол, ни лицо отца, и ни его левая сторона. Хорошо это прохлада в объятиях мамы.

«Ты ни в чём не виноват», — она тоже так считает? Если она так считает, то он может рассказать ей. Правду. Шото мнётся, не зная, как подступиться и сказать, думает, что нужно убрать подальше ненавистную левую ладошку, куда-нибудь в карман, но карманов у него не было.

— Мама тоже не виновата, это отец во всём виноват! — Шото произносит это очень убедительно и гневно, будто кто-то ему не поверит, а потом замолкает. Пусть Фуюми тоже знает, что мама не виновата, что это не она «нашла время психовать», это отец сделал так, чтобы она так сделала! Мама всегда плакала, а значит ей было больно, но, когда плакал он – то приходил к маме, а ей не к кому было приходить. Иногда она звонила своей маме – но Шото никогда её не видел. Маме было плохо, и отец её ударил из-за него.

Шото убирает ладошки от руки сестры, и переводит глаза на её улыбку, долго и её разглядывает. Когда кипяток опрокинулся на его глаз, он громко плакал, но Фуюми улыбалась. Не плакала, значит ей не больно. Значит, он помог? Это мамин холод! Огонь делал больно, а холод наоборот. Холод нравился ему больше, чем огонь. Шото пытается улыбнуться – уголки губ едва поддёргиваются в стороны, но дальше рот не шевелился. 

— Пожалуйста. — так было принято отвечать в ответ на благодарность. Шото ответил, как его учили. Фуюми благодарит его и хвалит, но Шото всё равно думает, что это из-за него у неё ожог. Наверное, будут ещё, если отец обо всём узнает? Когда отец злился, в зале для тренировок полыхал огонь. Шото оглядывается на фотографию Тои, который был похож на него только глазами. Шото поджимает губы, потому что теперь точно знает, что Тоя умер на таких же, как он тренировках. Шото почти было интересно – а если он умрёт, то его фотография тоже будет стоять здесь? Наверное, да. Только у Тои были игрушки, а у него нет. Шото не стал спрашивать этого у Фуюми. После всего того, что он делал на тренировках, понятие смерти не вызывало у него страха, а плакал он, скорее от понимания того, что в таком случае, никогда больше не увидит маму.
 
Шото отвлёкся, когда Фуюми на кухню. Услышав о кухне, он испуганно сглотнул и снова очень крепко сжал зубы. Сжимать зубы – так он делал во время тренировок с отцом, и это помогало ему не плакать. Он сжимал зубы, когда ему было плохо, когда злился на отца, или, когда боялся. Шото не хотел идти на кухню. На кухне была плита с огнём, на котором закипал и свистел чайник. На кухне по ночам всегда плакала мама. На кухне ревел и он, с обожжённым глазом, но больше собственного плача он запомнил, как плакала и просила у него прощения мама. Шото кажется, что если он ещё раз когда-нибудь зайдёт на кухню, то снова увидит там её, разговаривавшую по телефону, что будет свистеть чайник, и можно будет заварить вкусный какао. Что снова услышит её напуганные слова. О том, что она боится его, Шото, потому что он всё больше становится похожим на отца. Шото долго потом смотрел на себя в зеркало, когда сняли бинты. Он и правда был похож на папу с левой стороны. Шото смотрит на Фуюми и понимает, что завидует ей, что тоже хочет больше быть похожим на маму, что, если бы он не был похож на отца, тогда бы мама его не боялась, и тогда бы не сошла с ума.

— Можно я лучше пойду в свою комнату? — Шото произносит это, и очень крепко сжимает зубы. Во рту что-то хрустит – Шото застывает, чувствует что-то маленькое во рту и кислый вкус. Шото замолкает, крепко зажав ладонью рот, испуганно смотрит на Фуюми. 

[icon]https://i.imgur.com/vVytmuZ.png[/icon]

Шото трогает пустое место во рту языком, кровит. Кажется, у него уже выпадал зуб, на тренировке, но тогда тот просто вылетел изо рта, он даже не заметил. Он бы справился, не расплакался, но эта интонация, с какой обычно говорила с ним мама — заставляет в горле снова засаднить. Но он обещал себе не плакать больше, вспоминает вдруг, как обещал маме защищать Фуюми, когда вырастет, ведь он мужчина и будущий герой. Только вот он не смог защитить маму,  и то, что говорил отец на тренировках о героях  — ему не нравилось.  Теперь он думал, что вообще не хочет быть героем. Не так. Не таким, как отец! Фуюми касается его руки, это ведь она его защищала, а не наоборот, Шото мотает головой, будто воды в рот набрал, испуганно выплёвывает в ладошку зуб — маленький и белый, с красными слюнями. Вздрагивает — кровь. Когда люди умирают, у них идёт кровь, он знал об этом. Переводит взгляд на Тою. Тоя тоже был в крови? Отец не рассказывал о том, как умер Тоя. Только то, что Тоя был почти идеален.
Шото смотрит на зуб, и сжимает руку, прячет зуб, как сказала Фуюми. Фуюми должна была знать. Он хочет спросить у неё, но она берёт его за руку и тянет его к двери, в его комнату, Шото вспоминает, что Фуюми никогда не была в его комнате, ей было нельзя. Из-за этого отец тоже разозлится, но с Фуюми было так спокойно, будто рядом с мамой.

Она берёт его за руку не так, как брал за руку отец — волочил его за собой так, что он запинался и падал, сбивая колени в синяки, потом всё болело. Шото только оглядывается назад, разглядывает опалённый пол, и до сих пор пахло горелым, цепляется взглядом за фотографию Тои. Думает. Знает. Это всё отец тоже виноват.
Фуюми отвлекает его и спрашивает, что он любит, но Шото мешкается — не было чего-то, что он любил. Тайяки. Наверное, ему бы больше понравился мяч, но она спрашивала про еду. Только вот.

— Клубничный йогурт, — потому что его часто покупала мама. Шото как можно тихо плетётся за ней, оглядываясь по сторонам, как бы не увидеть отца, потом смотрит на неё, разглядывает белые волосы. Фуюми была так близко, раньше он смотрел на неё только издалека. Он всё ещё не понимает, почему? Даже если отец будет зол. Так делала только мама. И так делал...

— Почему ты помогаешь мне? Ты хочешь быть героем?

Шото вспоминает передачу со Всемогущим по телевизору, и ему становится тепло. Он вспоминает, что ему говорила мама, что он не связан с его кровью, с кровью папы — такой же, как в зубе от его ладони? Он не до конца понимал, но, позволил вообразить себе, что за спиной Фуюми развевается плащ, и на самом деле это Олмайт. Спасает его от отца. Но воображение тут же исчезло, и Фуюми стала просто Фуюми, как только по коридору раздались тяжёлые шаги.
Отец вернулся. Шото задёргал Фуюми за руку, запаниковал.
Зачем он так? Что он наделал? Теперь отец поступит с Фуюми так, как поступил с мамой! Шото выдёргивает руку из ладони Фуюми и чуть ли не плачет. Он снова виноват!
[nick]Todoroki Shōto[/nick]
[icon]https://i.imgur.com/vVytmuZ.png[/icon]