«Хватит вести себя, как идиот. Используй огонь! Используй всю свою мощь! Не смей позорить моё имя в Юэй!»

Выдох.

«Заткнись.»

Изо рта валит стылый воздух. Правую руку пробирает холод. До костей. Сжимает в кулак. Стискивает зубы. Сигнал к старту дан. Доля секунды. Заносит ногу вперёд, чтобы совершить шаг. Единственный, который отделял его от места под номером один. Шаг вперёд: шипы едва дотрагиваются до земли – лавина изо льда уже трещит под ногой, обрушивается с правой стороны. Сцепление идеально, равновесие устойчиво. Скользить – легче попыток проделать вдох. Ощущать холод привычно. Только в такие моменты он не чувствует левой стороны, будто её нет. Но то тяжёлое чувство внутри – ни на секунду не отпускает. Никогда.

Его скорости достаточно, чтобы преодолеть финальное испытание, трёхкилометровый марафон, меньше, чем за четыре минуты. Ставил на три. Соперники позади. Он никогда не смотрел на них. Они – не имеют значения. Смотрит только вперёд. Только на свою цель, которую проложит квирком не этого ублюдка. Силой матери. Проложит, чего бы это не стоило. Забьёт льдом всё его грёбаное пламя, каждую искру. Он станет сегодня номером один среди рекомендованных к поступлению в «U.A.». Будет лучшим, без его силы, чтобы в самом конце упиваться его гневом, свысока глядя в ненавистные глаза. 

Две минуты пятьдесят секунд. Пятьдесят пять. Пятьдесят шесть. Финишная черта. Метр. Полметра. Осознаёт позже, чем цепляет периферийным зрением: чужой рывок. Его обогнали. На секунду. Нет, на полсекунды. Меньше. Воздух выбивает из лёгких.

Он – второй.

– Обалдеть, я победил, йяху-у! Но кто знает, кому достанется победа в следующий раз? Ты ведь так силён, ты просто обалденный, чувак!

Номер два.

Как ожог кипятка на глаз. Как удар под дых. То тяжёлое чувство – давит на глотку. Сильнее. Сжимает кулаки. До хруста в суставах. До боли в связках. Опускает голову. Не слышит, что ему говорят. Не слушает. Эта. Ярость. Никуда. Не делась. Закипает внутри. Цедится сквозь зубы, вдохами и выдохами. Бурлит. Пронзает уши свистом чайника, кипевшего на плите.

– Ты вроде как сын Эндевора, да? Вот же круто! 

«Сын Эндевора» – от этих слов во рту растекается желчь, тянется от пола тонкой нитью слюны изо рта. «Ему всего пять!». Удар.

– Заткнись.

Ему всё равно. Всё равно. Всё это – не имеет значения.

– Это экзамен. Я прошёл его, важно только это.  Я не соревнуюсь с тобой, мне плевать.

Шото не смотрит на него. Никогда ни на кого не смотрел. Борясь с его пламенем в себе, отвергал всех первым. 

– Прочь с дороги.

Взгляд – тяжёлый. В никуда. Не оборачивается. Шаг – тяжёлый. Прочь. И в груди, слева, режет тяжесть. Испепеляет. На этот раз он прекрасно знает, что именно чувствует. Потому что это – чувствует всегда.

Ненависть.

[indent] * * *

Он не смотрит ни на кого. Ноги сами несут его в этот адский дом. Эндевор, сжимающий чёрную алюминиевую банку с кофе, пылает огнём с окон небоскрёба. Герой номер два, Эндевор, раскрыл наибольшее число преступлений в современной истории. Тодороки Энджи – измывался над собственной семьёй. Точно два разных человека.

«Burning: чёрный кофе, выбор Героя №2» – гласит рекламная надпись. Шото скрежетнул зубами – выглядит жалким. Телефон вибрирует в кармане. Игнорирует.

Он – номер два. В точности, как этот ублюдок. Будто это чья-то шутка. Ещё большей шуткой было бы, стань он сегодня первым. Стань он всем тем, чего от него требовал этот человек. Сперва Корусант. «Лучшая школа» для «сына героя». Теперь «Юэй».  Разумеется, он обязан стать героем. Выбора ему никто не давал. Тодороки Шото, «сын Эндевора», юное дарование для всего геройского сообщества. Тодороки Шото. У которого никогда не было права сделать свой собственный выбор. Тодороки Шото, который всегда, сколько себя помнил, его ненавидел. Героя номер два. 

Точно два разных человека.

Шото не видел, как он спасает людей. После всего, что он сделал с ними, сделал с мамой – не желает видеть. Он не знает, что делает его героем. Почему все называют его героем. Шото помнит только сожжённые татами, все в поту и в его собственной крови. Шото помнит только, как плакала мама. Так, чтобы никто этого не видел. Но он видел.

Шото снимает обувь у порога. Видит грязь от его следов. Злится. Он должен был быть сейчас на работе. Не разулся, значит всё ещё в геройском костюме. Тц.

Шото не смотрит ни на кого, отпирая входные сёдзи. Смотреть было не на кого, в прихожей – пусто. Снимает с плеча сумку и кладёт на тумбу. Засовывает руки в карманы. Тяжёлыми шагами проходит мимо зала для тренировок – снаряды и гантели разбросаны, ничего нового. Сворачивая за угол к своей комнате, видит его, перед входом.  Он стоял, скрестив руки на груди. Выжидал. Молча.

Шото сжимает в карманах кулаки, ткань натягивается до предела. Игнорируя отца, будто его там – нет, медленно идёт туда, куда шёл. Останавливается прямо напротив. Перед ним, преградившим вход.

– Отойди.

Шото бросает на отца грозный, полный ненависти взгляд исподлобья. Он никогда его не боялся. Ненавидел.
[icon]https://i.imgur.com/i953ZEG.jpg[/icon][status]Out of the way.[/status]

«Тебе нужно стать сильнее.»

Шото молчит, только зубной скрежет становится сильнее.

«Заткнись», — так он должен был отвечать ему каждый раз. Но не отвечает. Потому что это было бы равносильным признанию чужой правоты. Не дождётся.

Не дождётся!

Шото молчит. Самым омерзительным было то, что этот человек был прав. Его правая сторона недостаточно сильна. Шото понимает это, видит. Каждую свою ошибку. Каждый просчёт. Ненавидит себя за собственную слабость. Неспособность доказать. Стоять на своём.
Но его – ненавидит сильнее.

«Ты станешь сильнее, хочешь того или нет.»

Шото дышит тяжело, но взгляда прямого не отводит. Подбородок дрожит от еле сдерживаемой ярости: этому ублюдку достаточно открыть рот, и уже от одного его голоса трясёт, внутри всё обжигает огнём. Потревоженная ненависть, взращиваемая в нём годами, горит. Не даёт свободно вдохнуть. Не оставляет ничего. Само существование этого человека – топливо для этой ненависти. Собственное существование – бремя, которое он возложил на собственную мать.

«Лучше бы ты умер», – каждый день он размышлял над этой идеей. Плохо это или хорошо, но он ждал того дня, когда сможет быть свободным. Сам решать за себя. Но ему пятнадцать. Шестнадцать. Семнадцать. Восемнадцать. В этом возрасте выпускаются из проклятого Юэй? Но даже после, тот ожог, оставленный на нём при рождении, оставленный через пять лет рукой матери, выплеснувшей кипяток ему в лицо, на левую сторону, никуда не исчезнет.

Тодороки.

Даже собственная фамилия вызывает у Шото отторжение. Он пытается сдержать это жгучее ощущение, выдержать дистанцию. Отстраниться. Пытается представить, что это тренировка. Другого представлять не умеет. Понимает, что его провоцируют, но это – неконтролируемо. Лицо его искажается, в гримасе, которую он не видит, но ощущает напряжёнными скулами, сведённой челюстью. Попытки сдержать всё это проваливаются. Он собственные эмоции контролировать не в состоянии, не то, что правую сторону.

— Если ты закончил, прочь с дороги, — воздух сотрясается с каждым произнесённым им словом.

«Просто оставь меня в покое.», — всё, чего он хочет, чего когда-либо хотел – это чтобы его оставили в покое.

Шото почти решается на шаг, чтобы пройти в свою комнату на пролом, как сзади героя номер два вспыхивает искра. Огонь. Короткой вспышки достаточно, чтобы его комната начала гореть. Рот Шото невольно приоткрывается, глаза расширяются, кулаки выскальзывают из карманов.  Хочет добиться от него реакции. Не дождётся.

Не дождётся!

Шото хочет сделать вид, что ему всё равно. Что ему ничего не было нужно в этом доме, в этой комнате. Что у него не осталось ничего, кроме ненависти человеку, которого следовало бы называть «отец». Но это не соответствовало действительности. Ничего не осталось кроме ненависти и одной-единственной выцветшей фотографии, на которой его мать держала на руках младенца и улыбалась. Он не помнил, чтобы она когда-нибудь была такой счастливой. Он вообще её не помнит. С трудом узнал на фотографии новорожденного себя. 

Он никогда не смотрел на эту фотографию. Его мать никогда больше не будет улыбаться также, как тогда. Он никогда больше её не увидит. Шото забрал эту фотографию себе, когда Фуюми однажды попыталась провести с ним «семейные» посиделки, показывая пыльный, никому не нужный фотоальбом. Но правда была в том, что каждая фотография в этом альбоме – была обманом. Шото не говорил этого Фуюми. Он вообще редко с кем говорил, изредка перебрасываясь с сестрой дежурными фразами. Но Нацуо, когда был дома, не стеснялся заявлять об этом вслух. С Нацуо он почти не разговаривал. С тех пор, как тот поступил в университет, тем более. Шото догадывался, что Нацуо ненавидит его, что, как и мама, видит в его уродливой левой стороне – отца. Шото же видел в Нацуо и Фуюми – маму, в ответ. И от этого пытаться контактировать с ними было ещё тяжелее. 

— Что ты! — это он не успевает выплюнуть со злобой — щёку полоснул ожог, рефлекторно выставляет вперёд левую руку, та застыла на половине пути в защитном движении. Желваки дрогнули на скулах.
Расширив глаза в изумлении, Шото напрягся, как взведённая пружина, застыл в положении, в котором получил удар. Голова повёрнута вправо. Удар по левой щеке. По левой стороне. Ненавистной.

Зубы снова стиснуты. Кулаки бьёт мелкая дрожь. Нет. Это именно то, чего этот ублюдок хочет. То, чего добивается. Он не должен поддаваться, не должен. Но от удара, несильного – звенит в ушах. Голосом матери.

«Я не могу смотреть на него. Его левая сторона, она уродлива.»

Левая рука опускается. Вдох. Треск. Изморозь и иней покрывают всё: стены, потолок, каждую комнату в этом адском доме. Внутри, снаружи. Лёд гасит тлеющий огонь, лишает доступа кислорода.

— Отойди. — Шото отвечает спокойно, выдыхая облако пара изо рта, но его голос всё ещё дрожит. Поворачивает голову к «отцу», едва сдерживает себя, чтобы «отца» не ударить. Ненависть никуда не делась. Но теперь он чувствует и вину: Фуюми придётся убирать весь дом. Многие вещи придут в негодность, как только растает лёд. Но Шото интересовало только одно: фотография, на которой его мать была счастливой. Он не мог её снова потерять.
[icon]https://i.imgur.com/i953ZEG.jpg[/icon][status]Out of the way.[/status]

Лёд снаружи. На стенах, на полу, на потолке.
Лёд снаружи. В правой руке, в правой ноге, в глазах.
Лёд снаружи. Но внутри колотит, трясет, будто там горит.

«Я твой отец. И ты будешь меня слушаться. Это тебе понятно?!»

Ты должен. Ты обязан. Ты будешь.
Только это он и слышит. Изо дня в день. Десять лет.
Рот кривится вниз. Челюсть сводит так, что не разомкнуть. Не выговорить вслух «ублюдок», а он намеревался, хотел.
Не должен. Не обязан. Не будет.
Пальцы сводит, не разжать, так и остались стиснутыми в кулаки. Грудь вздымается и опускается, будто пробежал марафон. Воздух вокруг Шото леденеет. Правая рука дёргается – готова выпустить столько льда, чтобы сравнять это место с землёй, но он себя контролирует. Всегда. В отличие от «отца».

— Нет. — пусть понимает, как хочет. Шото не намерен тратить больше одного слова на того, на кого ему плевать. Нет. На того, кого он ненавидит.

И эта ненависть заставляет забывать. Мгновенно. Точно ничего никогда до неё не было, будто ничего никогда больше не чувствовал.
Ненависть выжигает всё из Шото. Выжигает Шото.
Шото забывает всё, и в такие моменты в нём ничего от него больше не остаётся. Кроме льда, принадлежавшего матери. Кроме отца, отпечатавшегося в момент рождения на всей его левой стороне. Шото эту сторону тоже ненавидит, готов заковать толстым слоем льда.
Но Шото забывает и об этом.
Забывает мгновенно об единственном предмете в своей комнате, которым дорожит, ради которого всё заморозил. Шото больше не помнит о том, сколько усилий придётся приложить сестре, чтобы восстановить дом. Тоски по матери больше нет. Чувства вины перед сестрой тоже нет.

Есть только ненависть. И она стучит кровью в ушах, требует выхода.

Есть только этот дом, в котором он тоже всё ненавидит: каждую комнату, поворот, каждое сёдзи, доску на полу. Но и эта ненависть меркнет в те моменты, когда рядом стоит отец. Так близко, что можно было протянуть руку и заморозить. Чтобы он заткнулся, чтобы больше не появлялся, чтобы застыл ледяной глыбой, мимо которой он пройдёт, брезгливо огибая, не желая с этой глыбой соприкасаться, захлопнет перед ней дверь.
Но Шото не может этого сделать. Даже попытаться.
Потому что тогда станет им.
Этого не будет.

Никогда.

Эндевор делает шаги по направлению к нему. Шото не двигается, ни на миллиметр. От Эндевора исходит жар и огонь, они плавят лёд, но этого недостаточно, чтобы тлели стены и пол. Шото выдыхает тяжело, пропорционально опускает температуру правой стороны. Эндевор подходит почти вплотную, нависает над ним. Взгляд Шото тяжелеет на десять лет, смотрит на Эндевора в упор. Эти трюки проходили в детстве, больше он его не боится. Больше не заплачет. Больше его не вырвет. Он не даст себя в обиду, как дал в обиду мать.

Голос, от которого тошнит, теперь совсем рядом брюзжит слюной и огнём. Что-то внутри Шото ликует: видеть это выражение лица (доводить его до бешенства) приносит удовлетворение. Но и это гаснет.

Шото хмыкает. Показать ему, на что он действительно способен? Новой фразы за эти годы не придумал?
Шото это не задевает. Он слышал это тысячу раз на тренировках. На том, что Эндевор называл «тренировками». Но это не было «тренировками». Это было дерьмом. Оно не сделало его сильнее. Не сделало тем, кто превзойдёт Номера Один. Сделало наоборот. Сделало ненавистной саму идею быть героем. Шото не хотел поступать в Юэй. Потому что он был героем.

Этот ублюдок. Был. Героем.

Эндевор смотрит на него не изменившимся за десять лет взглядом. Лютым. Шото стискивает зубы, и с глазами, налитыми кровью, видит не героя номер два перед собой, а ублюдка, загнобившего собственную семью. «Эндевор» никогда не остановится. Не прекратит этого делать. Шото это знает. Шото это давно не задевает. Это было данностью, нечто отличное от которой Шото попросту не знал. Не помнил.

Шото задевает другое: этот ублюдок смеет говорить, что последнее, что у него осталось от матери – это…

— Не смей. Называть. Силу. Моей матери. Мерзостью. — ненависть заставляет его рот открываться и закрываться, чеканить с паузами слова, отвечать в лицо, перекошенное огнём. Ненависть бурлит, закипает. Плавит всё, чем Шото когда-либо хотел быть, изнутри. Кажется, что он никогда и не хотел. Что всегда был его инструментом, его вещью, которая оказалась лучше трёх других вещей.

Шото это ощущает, уже знает, когда Эндевор срывается, бездумно крушит и ломает всё вокруг. Ничего другого в своей жизни он не делал. Эндевор заносит кулак - этот момент Шото видел тысячу раз. Шото был готов: быть готовым к ударам «отца» — это то, что «отцу» удалось в него вбить. Шото реагирует мгновенно, отбивая атаку правой рукой, одно касание – и лёд рвётся ненавистью из сомкнутых в кулак пальцев, покрывает этой ненавистью кулак «отца», но силы, вложенной в чужой удар, оказывается достаточно, чтобы сбить его с ног и отбросить на несколько метров. Такова была сила «героя номер два». По-прежнему не дотягивает до Олмайта.
Но Шото перегруппировывается, и приземляется в узком коридоре на правую ногу, создаёт под собой лёд, чтобы удержать равновесие и устоять на ногах.

Шото выпрямляется, выдыхает лёд, стискивает зубы, со всей тяжестью собственной ненависти глядя на разъярённого человека, который называл себя его отцом.  Шото, едва морщась, поднимает перед собой правую руку - удар пришёлся на лучевую кость, и, хотя он успел блокировать его, боль была сильной, но, если шевелить способен, значит перелома нет.

—  Запомни. — Шото больно, но он всё равно, всё равно стискивает в кулак эту руку. Не для того, чтобы атаковать. Для того, чтобы не дать в обиду себя, как дал в обиду мать. Его тошнит от насилия, всегда тошнило. — У меня есть только мать, и в бою я буду использовать только её квирк. Я клянусь.

[icon]https://i.imgur.com/i953ZEG.jpg[/icon]

Эндевор взбешён и ярость вспыхивает за его спиной огнём, вскипает до белого каления: рывок, и вот он, перед ним, вживую, не с глянцевых рекламных вывесок – Герой номер два, на чей счёт в этом году пришлось девяносто процентов от числа всех раскрытых преступлений. Значит, именно так чувствуют себя злодеи в час расплаты? Как он сейчас?
Как мать.
Как Тоя.
Видят не широкую улыбку, успокаивающую одним своим присутствием, которой у Эндевора никогда не было. Видят не банку с кофе «Burning», показательно сжатую в кулаке для толпы зевак в центре города. Всё это щелчок на семейной фотографии за секунду до вспышки, фотографии для СМИ, со счастливыми улыбками, которых тоже не было. До того, как банка с кофе искорёжится в мёртвой хватке и взорвётся, расплескав всё содержимое кипятком от чайника. До того, как все они, улыбавшиеся на застывшей во времени фотокарточке, увидят занесённый кулак. И пламя. И рёв. Бежать некуда, прятаться негде.

Но он никогда не бежал и не прятался от этого ублюдка!

Шото волком смотрит на отца, напряжённый до предела собственной прочности. Шото дышит тяжело, выдыхая стылый воздух, но ему кажется, что он выдыхает копоть и лёгкие горят огнём; сердце бешено колотится, высекая в груди искру за искрой, но каждую секунду он делает так, чтобы вспыхивать там было нечему. Он себя – постоянно контролирует. Так он думает, пока не встречает взгляд отца – отражение своего левого, собственного; пока всё что, было справа, не начинает медленно плавиться, стекать на пол собственной решимостью, собственной ненавистью.

Его терпение капает на пол талым льдом, и стремительно уменьшается, Шото не понимает, чей огонь всё это плавит, а от того, ненавидит ещё больше, ту часть себя – сильнее, вдавливает зубы друг в друга – дёсны полоснуло резью, и что-то внутри даёт трещину, лёд растрескивается. Левая ладонь становится горячей, невыносимо, жар исходит от него, и слои воздуха рядом – искажаются, колышутся, дёргаются, будто плавятся вместе с Шото. Ещё секунда, и он сгорит, но рык, изрыгаемый отцом, окатывают ледяной водой, замораживают всё нутро, ненавистью совсем иной. Ненавистью даже не к отцу – ненавистью к огню, ненавистью к себе, к тому, что он изо всех сил пытался из себя вытравить.   

«Не обещай того, чего не можешь выполнить».

Шото захлёбывается морозным воздухом и беззвучно всхлипывает от ярости. Не сможет. Шото понимает, что он – неровня Герою номер два; ему неровня – никто, кроме него. Поэтому, именно поэтому он покажет этому ублюдку, докажет этому ублюдку, докажет себе, что сможет сдержать собственную клятву. Шото невольно касается правой ладонью левой руки и её – замораживает. Этот ублюдок, он ещё не знает – сколько в нём. Льда и ненависти, которые не растопить!
Эндевор бьёт ещё раз, без предупреждения, и весь этот лёд и ненависть стеной обрушиваются навстречу удару – Эндевор крошит это также легко, как однажды уже раскрошил все их жизни: жизнь матери, жизни его братьев, даже жизнь сестры. Эндевор не останавливается на пути к нему передо льдом, как когда-то не остановился и перед его матерью, однажды вставшей между ними – удар – Шото больше не жмурится, как тогда, и со всей стойкостью ожидает удар, но даёт отпор – льдом, и удара нет – только боль у корней волос. Проклятье, схватил! Шото напрягается, но не отводит свой разъярённый взгляд, весь в красных прожилках, стучит зубами, всматривается с отвращением в наполовину собственное отражение, думает: «Я не буду, таким как ты!».

Шото смотрит в глаза, которые его ненавидят, до скрежета, которые так ненавидит он – прямо и с вызовом, стискивает, пытается отбить от себя громадную ладонь, пылавшую у самого лица огнём, заковывает её в лёд, опоясывает льдом всё вокруг. Ладонь стискивает его пиджак – и ворот врезается в шею, натягивается до предела ткань, начинает дымиться, огненной каёмкой медленно плавиться, тлеть. Его силой подтаскивают ближе – точно псину, точно ребёнка, слабого, ни на что не способного: Шото искажается в немыслимой гримасе, понимает – ничего не изменилось. Силы неравны. Он ничего не может. Всё также, как и десять лет назад! Лёд трескается по швам осознанием собственной слабости, плавится и тает, снова, снова сдавшись гнёту чужого огня –  вступительный экзамен вымотал его, своего предела на сегодня он достигнул. Пусть его квирк сдался, но взгляд – не сдастся. Этот ублюдок! Думает запугать его? Сделать больно? Нанести ожог больший, чем уже нанёс?
Убить?..

Шото колотит от ненависти, гнева и боли — выжженная ткань вплавляется в его кожу, Шото морщится, как вдруг мёртвая хватка его выпускает, колени подкашиваются, и он просто не в силах устоять, припёртый к стенке, соскальзывает по ней на пол, и чтобы не рухнуть, упирается о пол руками.  Униженный, растоптанный, всё ещё не способный ни на что, стоит на четвереньках перед этим ублюдком, как в тогда, десять лет назад. 

— Это мы ещё посмотрим. — Шото поднимает голову, находит в себе силы снова озлобленно взглянуть исподлобья – и смачно харкнуть этому ублюдку под ноги. Жаль, что ему не пришло в голову сделать это секундой ранее. Прямо в лицо.

— Что?..
Катастрофа заметна издали.
От Катастрофы исходит различимый даже с расстояния гул, плачущий треск дерева и струйки горького дыма. Это не тот дым, который клубами валит от яркого вздорного пламени, а чадящий полузадушенный смог, густой, чёрный и едкий.

— О, нет…
Она специально перепланировала всё ещё неделю назад, чтобы сегодня освободиться с работы пораньше, зайти в магазин, а потом приготовить ужин, который без малого мог быть похож на праздничный.
Потому что она не сомневалась, что Шото покажет на экзаменах отличный результат, а в её понимании «отличный» не равно «первый в списке». Он так старался, что иначе быть просто не могло! И этот ужин не стал бы, конечно, ни по-настоящему праздничным, ни хотя бы в половину семейным, но он случился бы и стал ещё одним крохотным кирпичиком в попытке сложить их семью воедино. Но теперь тяжесть от пакета с продуктами в руках вызывала не радость и предвкушение, а мученическую печаль.
Ведь если случилась Катастрофа, то не только о празднике, а даже о нормальном ужине можно забыть.

Фуюми приближается к дому: ей хочется спешить, оставить пакет на земле и сорваться на бег, но она себе не позволяет. Всё уже случилось, и её спешка мало что изменит.
Она замечает, как накренилась, а потом с треском напрочь упала входная дверь. Дом словно чихнул копотью и дымом, запах гари стал отчетливее, чётче различим треск… льда?
Она вешает пакет на сгиб локтя, чтобы помочь себе перебраться через неудачно поваленную дверь. Сдвигает створку чуть-чуть в сторону и тогда пролезает внутрь. На блузке и ладонях остаются влажные следы сажи.
Прогорклый запах копотью застревал в горле, черные следы от огня протянулись по потолку, стенам и дверям, кажется, что отовсюду на пол стекаются ручейки тающего льда. Фуюми давится отчаянным воем и с её губ слетает только удрученный вздох, ведь дом — это ерунда. Это всего лишь место и вещи, ничего такого, что может пропасть безвозвратно и о чём можно бесконечно жалеть.
Она оставляет пакет с продуктами на полу, подходит к Шото и с тревогой присматривается к нему, ладонью осторожно касается плеча в опаленной одежде. Не находит одним лишь взглядом травм и поднимает взгляд на отца.

Фуюми напугана, разочарована и рассержена. Без малого зла.

Источник Катастрофы найти и опознать не трудно, он смотрит на неё с угрюмым вызовом. Слова, которые уже были готовы сорваться: то ли обличительные, то ли возмущенные, то ли просто гневные, приходится придержать. Она знает, насколько их отец вспыльчив и знает, как легко раздуть пламя на тлеющих углях.
Не стоит начинать новый виток домашнего скандала, Фуюми это прекрасно понимает и делает медленный вдох, призывая к себе всё возможное и доступное спокойствие. Хоть один из них должен быть благоразумным взрослым.
— Нужно открыть окна, чтобы проветрить все помещения, а то здесь дышать нечем. Будь добр, — девушка упирается строгим взглядом в отца, — помоги.
А потом возвращается вниманием к брату, присаживаясь рядом с ним на колени:
— Что-нибудь болит? Есть ожоги?

Что ж, их разрушенный, одновременно промерзший и прогоревший насквозь дом полностью олицетворяет их семью — не пепелище, но сплошная трагедия, внешне товарный вид, а внутри почти что развалины. На восстановление уйдет не мало времени и сил и если дом починить точно можно, то что делать с их семьей Фуюми уже практически и не знает.
И этот день ещё одно тому доказательство.