Nowhǝɹǝ[cross]

Объявление

Nowhere cross

Приходи на Нигде.
Пиши в никуда.
Получай — [ баны ] ничего.

  • Светлая тема
  • Тёмная тема

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Nowhǝɹǝ[cross] » [nikogde] » Незавершенные эпизоды » lion's roar


lion's roar

Сообщений 1 страница 24 из 24

1

еще не лев х уже давно док
https://i.imgur.com/qRkWKRq.png
first aid kit // the lion's roar

now I guess sometimes I wish you were a little more predictable
that I could read you just like a book
for now I can only guess what's coming next
by examining your timid smile
and the ways of the old, old winds blowing you back around

[nick]Gustave Kateb[/nick][status]no harm[/status][icon]https://i.imgur.com/mQ1su4y.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]mercy – empathy – dare – integrity – care – ingenuity – ethics.[/lz]

Отредактировано Murdock McAlister (2020-05-20 14:58:15)

+1

2

Все, о чем Фламан может думать, только прибыв на африканский континент, так это как же здесь чертовски жарко, а им всем нужно носить максимум одежды, иногда костюм химзащиты, в котором вообще и вдоха не сделаешь. Люди не опасны. Опасны насекомые, которых обычно и не заметишь, пока они не укусят. Все участки тела держать закрытыми. Даже днем, потому что от риска никто не застрахован. Местные щеголяют чуть ли ни в чем мать родила, зато с автоматами наперевес. Дети с оружием в руках - обычное дело.

Оливье считал, что к войне привык, и свободно впускал ее в свою жизнь, забывая, что может быть и другая. Но здесь люди жили войной день за днем. Для них это повседневность, рутина. Каждый мужчина, каждая женщина - солдаты по-своему. Без подготовки в крутом подразделении, без бронежилетов, порой даже вооруженные лишь одними кулаками да зубами. Но в их глазах Фламан видел ее отпечаток — это ни с чем не спутаешь. 

Чтобы пробраться вглубь страны, до места вспышки болезни, им то и дело приходится объясняться. Оливье во все это сначала не верит. Никто и не знает, что прямо сейчас вирус распространяется на звенящих прозрачных крылышках москитов, заражает и убивает десятки, через неделю будет убивать сотни, еще через неделю - тысячи. Всем просто наплевать, потому что два соседствующих клана опять что-то не поделили. Официально в стране перемирие, а на деле никаким перемирием тут и не пахнет. Они проезжают две сожженные дотла деревни. 

Фламан сжимает маленький железный крест, болтающийся на шее и часто путающийся с жетонами, и тихо, одними губами произносит молитву. К косым взглядам он привык, но не к полному безразличию. Люди здесь только использовали Бога как повод развязать войну. Обращаться к Нему никто и не думал.

Оливье не тратит времени на мысли, что все это - жутко неправильно, и что так быть не должно. Жизнь вообще несправедлива. И Фламан это прекрасно знал. Он трезво смотрел на мир, давно уже не через призму розовых очков, он оценивал риски. Лучшее, что он может здесь сделать — это обеспечить безопасность своей команде и уничтожить очаг заболевания. Один раз желтую лихорадку уже победили, значит, во второй раз это будет гораздо легче сделать.

Госпиталь развернули прямо посреди саванны: несколько близко стоящих палаток, тентов, машин, между которыми то и дело снуют доктора, санитары, переносящие больных на носилках. 

Оливье слушает краем уха. Говорят что-то о каком-то неестественном росте популяции комаров в округе, о заговорах, о тайных испытаниях биологического оружия, о глобальном потеплении. Спорят много, а толку никакого. Оливье молчит. Он привык действовать, а не чесать языком. Перед ним наконец-то все планы и карты очага, отчеты о смертности, данные о выздоровевших и заболевших. Ему не терпится поскорее взяться за работу. В штабе шумно, но у Фламана с собой телефон с десятками гигабайтов тяжелой, разрывающей барабанные перепонки любому нормально человеку, музыки и наушники. Надеть их он не успевает - в палатку вбегает интендант.

- Поставки вакцины задерживаются.

- Что? - переспрашивает, потому что ему меньше всего хотелось сейчас слышать о непредвиденных осложнениях, когда вся их операция и есть одно сплошное непредвиденное осложнение.

- Конвой сейчас на таможне, задержали пару грузовиков, правительство хочет изъять часть.

- Правительство? Да они обычные пираты и хотят содрать с населения побольше, продавая лекарство. Где ООН? Почему они опять нихрена не могут сделать? - все остальные голоса становятся тише, когда Фламан начинает говорить громче.

- Они работают над этим, но...

- Они издеваются, а не работают, - ударяет кулаками по столу, на сей раз прерывая все разговоры и приковывая к себе все взгляды. Никто даже не шепчется. - Пошлите Баркера, пусть разгонит их к чертовой матери. Каждый бандит с автоматом тут себя может назвать “правительством”, - Оливье морщит нос, сделав паузу и понизив тон. Потихоньку гул в штабе снова нарастает. Никого тут не удивишь вспышками гнева и сорванными планами. _И скажите всем, что эвакуация откладывается. 

То, что он собирался сделать - не по уставу, и ему самому это не нравилось. Но в раздираемом конфликтами Судане вообще ничего не работало нормально и никаким правилам не поддавалось.

- Что еще? - поднимает глаза снова, когда следом за уходящим интендантом к нему протискивается один из его подопечных.

- Львы, сэр. Животные подобрались очень близко к лагерю, взяли исследовательскую группу в кольцо. Прикажете открыть огонь?

- Нет! - неожиданно даже для себя говорит громко, резко, но тут же исправляется, - Нет... не, стоит. Я разберусь. 

Если на Земле и существует чистилище, то выглядит оно именно как закатный Судан. Лишь однажды увидев, как остывшее солнце красным рябящим углем под трели сверчков в высокой сухой траве опускается за искривленный холмами горизонт, Оливье уже не может думать ни о жаре, ни о тягостях жизни местных. Из палатки он выходит в багровый свет скрывшегося уже наполовину светила.

Он слышал по ночам, как прогибается под мягкими лапами трава, как ревут львицы после успешной охоты, как кричит надрывно их жертва антилопа. Видел, как в жаркий полдень они лежат на нагретых солнцем камнях, растянувшись и прикрыв глаза, обманчиво безобидные, словно домашние коты. В пышную гриву хотелось зарыться пальцами и лицом. 

В одном из поселков, где они останавливались на ночь, он видел льва в клетке. Истерзанного и запуганного. Когда он присел рядом на корточки в метре от стальных решеток, животное шугнулось и вжалось в дальний угол. На вопрос “зачем?” их провожатый пожал плечами. 

- Кто знает, - добавил тогда он. - Может ради потехи, а может и за дело. 
- Львы убивают людей? - Оливье все еще неотрывно глядит в желтые кошачьи глаза напротив.
- Редко, очень редко. Но случается. 
После наступления темноты Фламан срезает замок с клетки.

Табельное оружие тянет плечо, но использовать его Оливье не хочет и, по крайней мере, надеется, что не придется. День у него был хреновый. Может ли он стать хреновее, если его, скажем, разорвет на куски прайд львов? Сомнительно. 

Из желтой сухой травы на него смотрят несколько пар, блестящих в сумерках, словно луны, глаз. За спиной слышится приглушенный рык. Он не отводит взгляд, секунду еще не понимает, что делать - стиснуть ли хватку на оружии, пальнуть ли в воздух или в траву. А потом кричит. Так громко, как только позволяют связки. Так громко, насколько воздуха в легких хватает. Львица перед ним дергается испуганно, прижимает круглые уши к голове и бросается наутек. Остальные тоже отбегают, но не уходят.

- Пошел! - Фламан подбирает камень с земли и кидает под лапы животного, обернувшись, машет руками, и хищники, поднимая в воздух клубы пыли, уносятся прочь, разбегаются. -Пошел вон! 

Ему не страшно, а им - да. Он больше, громче, они - мельче и тише. Он им дает понять, что это - его территория, его прайд. Рычит на зверей так, словно сам зверь, потому что это сидело внутри него черт знает сколько времени. Наверное, еще с его бунтарской молодости. А сейчас - все вырвалось вместе с криком. И мир будто взорвался. Он ходит по кругу, пинает мысками ботинок пыль. Львы уходят. А он еще долго не может отдышаться и понимает, что ему и слова не произнести, из горла вырывается только сдавленный хрип - голос он все-таки сорвал.  [nick]Olivier Flament[/nick][status]personne n'est infaillible[/status][icon]https://i.imgur.com/c5ubivD.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]i lost my faith. i'm losing my religion every day.[/lz]

+1

3

[indent]Еще неделю назад в деревушке, рядом с которой нерешительно и в то же время угрожающе расползся лагерь со временным госпиталем, играла музыка, сразу навевающая воспоминания о каком-нибудь из фильмов об Индиане Джонсе или напоминающая, как в детстве Гюстав с удовольствием тратил часы перед экраном старенького телевизора с кинескопом, где на разной степени понятности ему языках крутились программы на канале Дискавери. Люди ещё сновали туда-сюда, такие дикие на вид, непонятные, обвешанные оружием, но при этом совершенно почему-то не боящиеся людей в мешковатых белых костюмах, руководящих расстановкой лагеря. Гюстав. Впрочем, Гюстав хорошо знал ответ на это почему-то — на их белых костюмах защиты был красный крест, а на грузовиках — мало понятная местным эмблема «Врачей без границ». Мало понятная, но на ней, тем не менее, был нарисован человек, а люди, был убеждён Гюстав, все равны все зависимости от цвета кожи, национальности, языка и достатка.
[indent]В бесстрашии местных, тянущихся к их миссии, Гюстав видел это же понимание. Или, что ещё вероятнее, надежду.

[indent]Но музыка в деревне стихла пару дней назад, и с тех пор в воздухе что-то неуловимо поменялось, как меняется в палате запах со стерильной чистоты, отдающей хлоркой, на горьковатый смрад рвоты тяжелобольного человека, съедаемого неизлечимой болезнью: оружия вокруг стало больше, взгляды — тревожнее, дети уже не забегали в госпиталь вопреки всем наставлениям родителям держать их на безопасном расстоянии. Гюстав, распоряжаясь поставить очередную заградительную сетку вокруг очередной раскладушки пятого за день заражённого не уверен, что ему хватит сил подумать о том, что происходит. Но думать слишком много, наверное, и не нужно.
[indent]Просто на порог этого и так настрадавшегося края снова пришла война.

[indent]От слова война у Гюстава по загривку мурашки бегут быстрее, чем от вида чёрной рвоты у пятилетнего ребёнка, потому что последнее он хотя бы может объяснить неотвратимостью разрушительных последствий геморрагической лихорадки, вызванной страшной болезнью, а вот первое... первое для него совершенно непонятно и чуждо, потому что в основе своей имеет не неизбежность, а вполне осознанное человеческое желание, и желание это Гюстав принимать отказывается: слишком много людей умирает от болезней, чтобы отнимать жизни ещё и на войне.
[indent]У вождей нуэр и динка, впрочем, конечно же было на это своё собственное мнение.

[indent]— Гюстав, у нас проблема, — голос Элизабет, его первой помощницы и по совместительству очаровательной миниатюрной британки, чьи правильные черты лица прятать под защитной маской было преступлением, вырывает Гюстава из тяжелых размышлений, которыми были забиты его мысли, пока он механически обновлял коагулянтный растворы в капельницах особо тяжёлых пациентов.

[indent]— Надеюсь, не закончившаяся аскорбинка, а то местных не уговоришь теперь на уколы, — он пытается шутить, но по уставшим глазам не спавшей столько же, сколько и он, Элизабет, видно, что все резервы ее умственной активности брошены сейчас на вещи куда более важные, чем юмор, так что, виновато улыбнувшись, Гюстав продолжает, — Извини. Что стряслось?

[indent]— Я только что зашила одному из медбратьев разорванную когтями льва голень. А час назад я послала его в деревню за пополнением припасов коагулянтов и противовоспалительных, — брови Гюстава взлетают вверх, а Элизабет торопливо машет руками, — Ты нужнее тяжелым здесь, так что я не стала тебя отвлекать.

[indent]Гюстав опять вспоминает Дискавери и то, как там рассказывали, что львы почти не интересуются людьми, если те не переходят границы запретных территорий прайда, а после вздыхает и трёт загривок через защитный костюм — ему интересно, в какой момент сама природа решила воспротивиться их попыткам спасти чужие жизни вопреки всем политическим и межнациональным распрям.

[indent]— Распорядись, чтобы все были в палатках, а те, у кого есть оружие — держались к этим палаткам ближе. И свяжитесь со штабом, сообщите о ситуации. Я закончу и... — он неопределённо машет рукой, выдыхает, не зная, что «и», но Элизабет уже кивает и разворачивается.
[indent]Гюстав, проводив ее взглядом, возвращается к работе под бешеный стук собственного сердца — не хватало ещё травм для людей помимо постоянной угрозы заражения и атаки воинственного племени.

[indent]Когда снаружи начинается возня, Гюстав как раз объясняет на ломаном местном диалекте мальчику лет десяти, которому только что поставил капельницу, что скоро у него перестанет болеть живот и кровь больше не будет идти изо рта. Болеть, знает Гюстав, и правда ненадолго перестанет, а внутреннее кровотечение остановят прокоагулянты нового поколения. Чего не знает Гюстав, так это того, какими словами на местном языке сказать мальчику, что его мать, отец и двое братьев с ним уже никогда не заговорят, не обнимут и не улыбнутся ему.
[indent]В такие моменты Гюставу очень хочется верить священнику их миссии, утверждающему, что за чертой смерти есть что-то кроме забвения и конца. Ему хочется знать, что когда все закончится для этого ребёнка, он сможет быть с семьей.
[indent]Хотя ещё больше Гюставу хочется этого ребёнка спасти, дав ему шанс найти что-то в будущей жизни. И он, черт возьми, никогда не опустит руки.

[indent]Когда снаружи раздаётся крик, отчаянный и мало чем напоминающий человеческий, Гюстав не вздрагивает лишь благодаря профессиональной выдержке. Мальчик же разражается плачем, приученный, похоже, что крик непременно означает что-то плохое — Гюстав слышал, что нападая на поселения, повстанцы отдают дань своим языческим корням и кричат, подобно дикарям из эолита.
[indent]Прежде, чем в палатку буквально влетает Элизабет, у Гюстава, пока он успокаивает ребенка, ещё есть время удивиться, откуда у ослабленного болезнью организма малыша остаются ещё силы на страх.

[indent]— Черт, Гюстав, ты должен это увидеть, — у всегда сдержанной англичанки несмотря на усталость горят глаза, и Гюставу остаётся только удивленно моргнуть, — Там кто-то из штабных разогнал львов просто на них наорав. Да это наверно вся саванна слышала!

[indent]— Я закончу и выйду. Мне осталась пара минут, — он отворачивается, качая головой.
[indent]Первостепенная его задача, знает Гюстав — сохранение жизней людей в этом госпитале.

[indent]Когда он, откинув тяжелый полог палатки, выходит наружу, там почти никого нет: все члены миссии все больше жмутся у других палаток, очевидно ожидая возвращения хищников, и только одинокая фигура в полном боевом обмундировании торчит посреди небольшого пятачка вытоптанной до сухой земли травы. Глядя на эту немного нелепую картину, Гюстав не может понять: ему хочется хмуриться или улыбаться.

[indent]— Полагаю, мне стоит сказать спасибо за чудесное спасение и за избавление всех пациентов госпиталя от спокойного послеобеденного сна, — он качает головой, выдыхает негромко и подходит ближе.
[indent]В ответ же Гюстав не получает ничего, кроме хрипа. Что, впрочем, ожидаемо.
[nick]Gustave Kateb[/nick][status]no harm[/status][icon]https://i.imgur.com/mQ1su4y.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]mercy – empathy – dare – integrity – care – ingenuity – ethics.[/lz]

+1

4

На мгновение воцаряется гробовая тишина и Оливье кажется, что он оглох от собственного крика, или же каждая живая тварь в этой саванне приняла его за царя зверей и перед его гневом съежилась, заползла поглубже в свою нору и затихла.

А потом все взрывается звуком: криками, радостными возгласами, словами, смысл которых Фламану непонятен, у него в арсенале-то всего лишь родной французский и английский, а никак не набор африканских диалектов разных племен. Его окружают местные - кто пришел к больным родственникам, а кто вызвался в ряды охраны - хватают за руки, что-то выкрикивают, но чаще всего повторяется одно слово. Ну, по крайней мере, Оливье кажется, что это слово. Люди из команды ему просто аплодируют, вывалив наружу из своих палаток. 

Фламан смотрит в их глаза, в блестящие от слез и радости глаза, и ему невольно хочется им напомнить, что это не Второе пришествие и он - уж точно не Сын Божий. Но глотку сковывает такой болью, когда он пытается сделать усилие и заговорить, что эту затею он бросает сразу же, только неловко кивает и поднимает руки, мол не стоит благодарностей. Если они его все-таки благодарили, опять же. 

В толпе он пытается найти одного единственного человека, что говорит на английском кроме местного наречия, и что привел их в этот лагерь в первую очередь - провожатого. Тот подходит с широкой улыбкой на губах, хлопает его по спине так, что даже он со своей довольно крепкой комплекцией едва не заваливается вперед, и произносит громко:

- Лев!

Его подхватывают и уже твердят одним единым голосом, состоящим из множества, только по-английски. Оливье такое сравнение, конечно, жутко льстит - его удивление и непонимание сменяются счастливой гордой улыбкой. Кажется, он наконец придумал, нет, заслужил себе позывной. Короткий, простой, подкрепленной крайне безумной историей, в которую, наверное, никто и не поверит, и как минимум потребует доказательства. В голове он уже слышал этот вопрос:

“А видео-то есть?” 

Наверняка есть. Оливье видел, как парочка людей прятало спешно в карманы свои телефоны, когда он прошелся взглядом по толпе. Но их он не винил, потому что когда он отойдет от шока, сердце перестанет так гулко стучать в ушах, а весь адреналин из крови выветрится, то ему тоже понадобиться взглянуть на это со стороны, чтобы убедиться, что это все - не сон. В голове как-то до сих пор не укладывалось все произошедшее. 

И все вдруг забывают о свирепствующей болезни, о запаздывающей вакцине, о спасителях, которые не спасли. Где-то вдали раздается львиный рык. Настоящий. И весь лагерь вторит этому громогласному звуку, пытаясь его перекричать, перебороть. А потом они смеются все месте. Может это и было то самое лекарство, которое нужно было и здешним пациентам, и врачам - небольшая встряска. Отчаяние, пропитавшее воздух в лагере, отступило. Но едва ли надолго.

Понемногу люди разбредаются по своим палаткам, возвращаются к своим делам, и все приходит в норму. Но улыбки Фламан видит чаще, когда встречается с кем-то взглядом. Мысленно он благодарит Всевышнего за то, что дал сил его голосу и позволил совершить вот такое маленькое чудо для всех, а еще спасти жизни. Вот для чего он присоединился к драгунскому полку. Именно ради этих улыбок и слез. Ради того, чтобы мать обняла сына, друзья пожали друг другу руки, а влюбленные никогда не расставались. 

Он заходится приступом кашля, хмурясь и прижимая тыльную сторону ладони к губам. Стыдно было обращаться к здешним медикам и отвлекать их на такую мелочь, но ему нужен был голос чтобы делать свою работу. И когда он видит человека в белом халате, запоздало выглянувшего на белый свет, он уже думает, что от стыда его сейчас избавят и сами предложат помощь. Но он как минимум ошибся.

Оливье смотрит в чайные глаза напротив, слышит акцент знакомый со слишком мягкой немного картавой “р” и нисходящей интонацией, но не успевает всему этому обрадоваться, как к горлу подкатывает возмущение, а он только и может что стоять молча, вскинув брови, и моргать часто и непонимающе. Ему хочется то ли извиниться, то ли переспросить, то ли переспросить извиняясь. Но вместо “Excusez moi?” из горла только кашель да хрип вырываются. 

- Гюстав! - из-за спины врача появляется миниатюрная девушка. Тоже в белом халате. Но Фламан смотрит на нее с секунду и возвращается в состояние тоскующего удивленного истукана. 

- Простите его, ради бога. Мы тут все на нервах, вы же понимаете, - ее улыбки Оливье не видит, но чувствует как она берется за его руку, действительно по сравнению с ее крохотными ладонями напоминавшею львиную лапу. - Элизабет, - осекается, посмеявшись, - Элизабет Хикс. Доктор Элизабет Хикс. 

Надо бы и самому представиться, но Фламан и указать на нашивку с его фамилией на форме не успевает.

- А это доктор Катеб, - верно, фамилия принадлежит тому мужчине, на которого он так усиленно пялится со смесью непонимания и легкого раздражения на лице. А имя он уже знает, -  Пройдемте с нами, глянем, как мы сможем вам помочь. 

Оливье кивает в знак благодарности, девушка берет его под руку и ведет в одну из палаток. А он до сих пор понять не может, какого хрена это было. Нет, не львы. Гюстав Катеб.  [nick]Olivier Flament[/nick][status]personne n'est infaillible[/status][icon]https://i.imgur.com/c5ubivD.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]i lost my faith. i'm losing my religion every day.[/lz]

+1

5

[indent]Гюстав ненавидел быть грубым или проявлять хоть какое-то неуважение, если собеседник этого не заслуживает. Если заслуживал — тоже. Так его воспитали, привили те этические нормы и моральные принципы, на которых, по мнению семьи, зиждется врачебная практика и врачебное же достоинство. Гюстав, как хороший ученик, все впитывал, словно губка, и ни от чего не отказывался — учиться и быть мягким с людьми ему, в общем-то, нравилось в одинаковой степени.
[indent]Сейчас, впрочем, как верно заметила Элизабет, они все были на нервах. А если прибавить пару суток без сна, накалявшуюся военную обстановку в регионе и, словно вишенка на торте, чуть не сожравших всех львов, то у него да некоторой резкости даже были вполне весомые основания.
[indent]Хотя, конечно, знает Гюстав, оправдываться — последнее дело. Тем более оправдываться в несправедливости к человеку, который их всех в буквальном смысле спас.

[indent]— Простите мне мое внешнее спокойствие, месьё Фламан, — Гюстав качает головой, скользнув взглядом по фамилии на нашивке, отмечает ещё пару полезных деталей, вроде обмундирования и особого снаряжения, но чисто по привычке, чем из профессиональной необходимости, а после продолжает, — Я Вас уверяю, что внутри я на седьмом небе от счастья, но внешне испытываю определенные проблемы с выражением эмоций. После пары суток без сна все реакции в организме притупляются, — он разводит руками, но тут же осторожно, даже мягко улыбается, шагая навстречу Фламану, — Это шутка. Отчасти. Вы правда сделали большое дело.

[indent]— Вот именно, Гюстав, — Элизабет, мгновенно взявшая под крыло их спасителя, хмурится и возмущённо машет рукой, — И ты мог бы попрактиковаться в остроумии на ком-нибудь другом хотя бы в знак той самой благодарности, которую ты тут все пытаешься выразить, испытывая очевидную нехватку английского словарного запаса.

[indent]Гюстав думает, что Элизабет в гневе очаровательна. Все же, что он может — это развести руками и виновато улыбнуться. Впрочем, знает Гюстав, в случае с его коллегой обычно это работает безотказно — даже по сравнению с ним доктор Элизабет Хикс очень добросердечным и мягким человеком, чем, уверен Гюстав, часто пользовались ее пациенты.

[indent]— Доктор Хикс! Вы здесь нужны, готовы анализы! — голос из соседней палатки отвлекает вдруг от размышлений, и Гюстав, повернув голову, коротко смотрит на Элизабет; та, ощутимо встревожившись, сбрасывает маску недовольства и, торопливо переглянувшись с Гюставом, отпускает их спасителя и быстро бросается к высунувшейся голове лаборанта, укутанного в защитный костюм, как все те герои фильмов-катастроф о пандемиях и болезнях.

[indent]Гюстав, помедлив, поворачивается к Фламану и приглашающе поднимает перед ним полог центральной палатки, тут же указывая на стул возле раскладного медицинского стола, который, в зависимости от времени дня, с одинаковой лёгкостью превращался и в импровизированную регистратуру, и в его рабочий стол, и даже в скромный уголок для стерилизации и обработки бинтов.
[indent]Несмотря на благородное происхождение и достаток с самого детства, удобствами Гюстав научился пренебрегать очень быстро.

[indent]Становясь рядом со столом, Гюстав включает работающий от генератора бак для нагрева воды, выкладывает стопку чистых и обработанных марлевых накладок, а после снова переводит взгляд на Фламана, с интересом и словно бы впервые взглянув на него: голубые глаза и яркая, но очевидно своя, копна коротко стриженных волос, так и не исчезнувшее выражение удивления на лице и красивые, крупные черты, свойственные скорее американцам, чем европейцам.
[indent]Гюстав думает, что для его земляка это — не самая типичная, хотя и очень цепляющая, внешность.
[indent]А ещё Гюстав думает, что Фламан и сам похож на льва. Молодого и бесстрашного льва, только что заявившего свои права на прайд. Заявившего и, как это ни удивительно, их получившего.

[indent]— В Вашей ситуации, месьё Фламан, я могу сделать не так много, но обещаю, что в это «не так много» входит «все, что смогу», — он улыбается, прислушивается к тихому закипания воды, коротко оборачивается, чтобы проверить таймер, а после снова тепло смотрит на их сегодняшнего спасителя.

[indent]С продолжением Гюстав медлит, а когда наконец говорит снова, в его голосе звучит искренняя теплота и одобрение:
[indent]— Вы сделали даже больше, чем разогнали желавших полакомиться нами львов, — он опирается ладонью о стол и усмехается, — Думаю, вы сделали что-то вроде непрямого массажа сердца этому месту, запустив снова его мотор. Нам здесь была необходима встряска и небольшое чудо. И Вы его сотворили, — Гюстав снова улыбается и снова разводит руками.

[indent]Гюставу, если честно, интересно, как звучит голос этого человека, когда он не рычит, как лев, и не хрипит, как больной ангиной.
[nick]Gustave Kateb[/nick][status]no harm[/status][icon]https://i.imgur.com/mQ1su4y.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]mercy – empathy – dare – integrity – care – ingenuity – ethics.[/lz]

+1

6

Оливье не злится. Не может. Просто ему неловко до жути, что он, возможно, действительно лишил сладкого забытия сна, сулившего облегчение от мук, некоторым больным в лагере, и что так бесстыдно пялился на доктора Катеба. Он ведь так и не отрывает взгляда от его глаз, пока доктор Хикс не буксирует его в палатку врачей. Действительно буксирует, потому что пару раз Фламан спотыкается, пытаясь обернуться и еще немного посмотреть на белый слегка помятый, но почему-то так хорошо сидящий на широких плечах мужчины, халат, исчезающую в его вороте смуглую кожу, мягкие черты лица, ровного и правильного.

Он явно старше. Оливье тоже уже десять лет как не двадцать, но он почему-то чувствует себя сейчас как минимум на пятнадцать. Мотает головой, пытаясь отогнать наваждение. Это минутное помешательство, говорит он себе. Ведь бывает так, что вцепишься в кого-то взглядом, как зубами, но они оба на службе. Фламану людей защищать, а Гюставу - спасать. И не то, чтобы рядом есть ресторан, в который Оливье мог бы доброго доктора, который, видимо, все-таки решает уделить ему немного своего драгоценного времени.

Стоит ему начать говорить и... Оливье понимает, как он, черт возьми, попал. И сколько бы он не говорил себе мысленно “возьми себя в руки, ради всего святого, и не веди себя, как тинейджер”, легче ему не становится от слова совсем. Сумасшествие - заключает он про себя, опускаясь на предложенный стул. Лучше бы Катеб не пытался перед ним оправдаться за неудачную шутку, потому что желание Оливье извиниться за отсутствующее чувство юмора делало его надорванным связкам не самую лучшую погоду. 

Он то и дело снова кашлял, пытаясь произнести хоть звук, но в конце концов успокоился и бросил это дело, вместо слов только помахав руками и постаравшись придать лицу как можно более спокойное выражение. Но от слов благодарности и еще одной странноватой шутки он только глупо улыбается, хотя удивление никуда не девается. Он бы еще посмеялся, над тем, как маленькая англичанка поучает своего старшего коллегу, да еще и буквально тащит на себе не самых мелких габаритов солдата в тяжелом снаряжении. Со стороны, наверное, эта картина выглядела еще забавнее.

Начинает темнеть. В это время суток палаток с мощными кондиционерами лучше не покидать, отмечает для себя Фламан. С расплодившимися москитами они почти разобрались, но пренебрегать мерами безопасности было бы опрометчиво. Особенно теперь, когда с доставкой вакцины у них возникли... сложности. Ему интересно, знает ли об этом Катеб. Знает ли о том, что ему еще не одну ночь придется провести без сна. 

Оливье держит спину слишком прямо, челюсти - слишком сжатыми, старается не бегать взглядом, но не получается. Вся его поза - сжатые кулаки, покоящиеся на коленях, и расправленные плечи - говорит о напряжении, хотя Фламан часто за собой даже не замечал того, что слишком строит из себя серьезного и ответственного эксперта по безопасности. Для него такое состояние было чем-то в порядке вещей. 

Он оглядывается по сторонам. Здесь даже уютно. Глаза привыкают к легкому полумраку, нос - к запаху медикаментов. А потом замечает на себе чужой внимательный взгляд, встречается с ним, и тут же отводит глаза, чем, скорее всего, с потрохами выдает свое смущение. Кожа на шее горит, и Оливье невольно обращается к Богу, чтобы тот сделал так, чтобы Гюстав не заметил подбирающейся к ушам красноты. 

Обычно он крайне сдержан. Обычно его никто не привлекает. 

Со своим негласным целибатом после рождения сына Оливье уже давно смирился. Не было у него желания взваливать на чью-то спину свою ношу. А однодневных отношений ему не хотелось. Вот так и получилось, что на что-то более-мнее крепкое и стабильное духу не хватает, а другого не хочется. 

Фламан кусает себя за язык. Почему он вообще об этом думает, как будто Господь уже обещал им с доктором Катебом счастливое совместное будущее и благословил их союз? Он вдруг подумал о том, что лишиться дара речи в этой ситуации было едва ли не идеальным стечением обстоятельств. Он хоть никакую не ляпнет глупость, не подумав и с горяча. Как бы Оливье себя не ограничивал, и как бы не хотел этого признавать, он все еще оставался человеком импульса.

- Спасибо... - у него все-таки выходит заговорить, когда он чувствует, что першение в горле немного угасло, хотя с первым произнесенным звуком боль усилилась, и Оливье даже свой голос сначала не узнал, - док.

На вторую половину слова его уже не хватает, и, Фламан краснеет пуще прежнего, потому что невольно позволяет себе столь неформальное обращение к человеку, которого знает всего пару минут. 

Но промолчать он уже не может. От чужой легкой улыбки, искренней благодарности, у него в груди становится непомерно тепло и свободно, и только потому он набирается сил на то, чтобы выдавить из себя полтора слова. Он улыбается в ответ и это видно только по ямочкам на его щеках - он не слишком часто это делает и потому получается так неумело и почти незаметно. Но Фламан старается. С доктором Катебом у него получается ненадолго забыть о своих обязанностях и просто побыть пациентом с сорванным голосом.  [nick]Olivier Flament[/nick][status]personne n'est infaillible[/status][icon]https://i.imgur.com/c5ubivD.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]i lost my faith. i'm losing my religion every day.[/lz]

+1

7

[indent]Гюстав практикует уже столько лет, что пальцев обеих рук не хватит для простого наглядного подсчета. Поэтому у него, в общем-то, глаз на пациентов наметан, и он буквально с первого взгляда способен определить, какой пациент будет проблемным, а с каким будет сплошное удовольствие работать. Хотя, пожалуй, справедливости ради нужно сказать, что Гюстав ни одного пациента проблемным никогда не считал. Или, по крайней мере, не считал правильным использовать именно это слово, куда более подходящим находя термин трудный.
[indent]Так вот, по скромному профессиональному мнению Гюстава месье Фламан был как раз таким вот трудным пациентом, которого, прописывая ему постельный режим, нужно быть готовым отлавливать по всей больнице. Вот и попытку заговорить с сорванным голосом долго ждать не пришлось.

[indent]Гюстав хмурится едва заметно, качает головой и вскидывает раскрытые ладони перед собой, известным всем в мире жестом призывая к молчанию и прося обратить на себя внимание.

[indent]— Месье Фламан, как Ваш лечащий врач, я бы настоятельно просил Вас сохранять режим молчания, пока я не разрешу Вам обратное, иначе Вы вынудите меня использовать вместе относительно или хотя бы около научных методов вполне народные, и горячий компресс я сменю кляпом, — Гюстав усмехается и тут же широко улыбается, давая понять, что это шутка, и после отталкивается бедром от стола.

[indent]Бак за его спиной тихо пищит, напоминая о себе.

[indent]— Пока я готовлю единственный способ в этих условиях облегчить Вашу участь и ускорить выздоровление, советую меня внимательно выслушать, — голос у Гюстава мягки и вкрадчивый, чтобы компенсировать отсутствие зрительного контакта, обычно призванного успокоить пациента, — В ближайшие два-три дня Вы будете много пить теплой воды и молчать. Не шептать и думать, что это облегчает нагрузку на головые связки, а именно молчать. Общайтесь записками или, быть может, простеньким языком жестов, — он наливает кипяток в железную миску из нержавеющей стали, разбавляет немного воду и промачивает в ней несколько марлевых накладок, прежде чем пододвинуть миску ближе к Фламану, — И эти же два три дня Вы, если хотите, можете навещать меня здесь, чтобы я делал Вам компресс — мне полезно будет отвлечься на что-то, кроме установки марлевых пологов и сбивания температуры, — на мгновение во взгляде Гюстава проскальзывает усталость, но он тут же гонит все дурные мысли о своем почти что фактическом бессилии прочь, и легко касается пальцами чужого подбородка, — Поднимите голову, месье Фламан. Обещаю, больно точно не будет.

[indent]Наложить компресс действительно не сложно и больше смахивает на развлечение, нежели на обычную его врачебную практику. Поэтому, возможно, Гюстав тратит на это больше полтора минут, которые ему в любой другой ситуации бы потребовались. Он отмечает чужое напряжение, коротко скользит взглядом по крепко стиснутым кулакам, заглядывает невзначай в глаза, которые Фламан все время прячет с того самого момента, как сел на этот складной стул. Вопросов, впрочем, Гюстав не задает — многих людей нервирует один вид белого халата, так что судить или копаться в чужой душе он не собирается. Главное, в общем-то, что Фламан сидит и не дергается, мешая затянуть повязку на компрессе.

[indent]— Вот так, — Гюстав выпрямляется, осматривает, нормально ли лег компресс, а после наливает в стакан горячей воды, тоже немного разбавляя ее прохладной родниковой, — В такой жаре пить теплую воду похоже на пытку, знаю, но медицина никогда не была легкой и приятной штукой. Согласитесь, что обычно самое горькое лекарство — самое действенное?

[indent]Гюстав улыбается и мягко, ободряюще хлопает своего неожиданного пациента по плечу и думает, что эта встреча просто так не забудется, как не забывается никогда повешенное на стену чеховское ружье.
[indent]Элизабет, знает Гюстав, вечером за чашкой холодного чая спросит, заметил ли он, как их спаситель на него смотрел своими небесно-голубыми глазами, а он сделает вид, что не понимает, о чем говорит его коллега.
[indent]Это, конечно же, не так.
__________________

[indent]Элизабет хрустит крекером и кивает в сторону солдат охраны, занятых укреплением позиций госпиталя в связи с участившиейся активностью боевиков в районе; огромная фигура в ярко-желтом снаряжении, резко выделяющаяся среди прочих, вот уже минут двадцать, с тех пор, как оба доктора вышли из палатки передохнуть, старательно делала вид, что смотрит строго в одну точку и оборачиваться в принципе не умеет.

[indent]— Ты ему нравишься, ставлю пачку своих любимых крекеров на это, — она улыбается и пихает Гюстава плечом.

[indent]Гюстав качает головой и фыркает:
[indent]— Ты даже для врача слишком цинична, Элизабет.

[indent]— Брось. С уничтожением гнезд комаров у нас начала спадать волна новых зараженных и мы наконец-то смогли немного вздохнуть. Получи ты хоть что-то для себя от этой поездки, а? Вдруг вы больше никогда не увидитесь!

[indent]Гюстав устало трет загривок и снова качает головой. Он понимает, о чем говорит ему Элизабет, но ему не хочется смотреть на Оливье, милого, в общем-то, парня — хотя вряд ли местные львы так думают — вот так, как на простое развлечение. О чем-то другом в нынешней ситуации, да и вообще, если честно, он думать не торопится.
[indent]С другой стороны, он может хоят бы узнать, откуда Оливье. Кто знает, может ему повезет?

[indent]Он отталкивается от остова палатки и фыркает.
[indent]Элизабет же тихо смеется.

[indent]— Нет, не думай, что ты победила. Я просто хочу узнать, из какой он части Франции. Это любопытство земляка, — Гюстав только отмахивается, улыбается и, дождавшись, пока Оливье немного освободится, подходит ближе и окликает.

[indent]— Как Ваше горло, месье Фламан?
[nick]Gustave Kateb[/nick][status]no harm[/status][icon]https://i.imgur.com/mQ1su4y.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]mercy – empathy – dare – integrity – care – ingenuity – ethics.[/lz]

+1

8

Меньше всего Фламану хочется быть обузой для Гюстова, но он ей стал, видимо, только объявившись в полевом госпитале. И час от часу было совсем не легче. Если он переживет свое “позорное шествие” так же стоически, как и Джейн Шор, то он непременно попросит у Господа прощения за свою неучтивость. Благо, что он не нагой на улицах Лондона со свечой в руке, как несчастная любовница короля — это задачу серьезно облегчало. 

Оливье молча и проникновенно кивает, в знак того, что понял, а от слова “кляп” его глаза расширяются до размеров небольших Лун, а краснота подступает к ушам, и он даже забывает про “горячий компресс”. Горячий компресс и теплая вода, при температуре под тридцать. А Фламан работает в защитном костюме, запечатанном, словно консервная банка. Чем он навлек на себя такие муки? 

Врачей он вроде не боялся, даже очень уважал людей этой профессии: в библии целителям, чьим покровителем выступал архангел Рафаил, уделялась достаточно важная роль. Но после визита к доктору Катебу его отношение, скорее всего, изменится кардинальным образом. Особенно после того, как Гюстав зачитал ему если не десять заповедей, то как минимум пять, соблюдение или несоблюдение которых в любом случае сделает жизнь Оливье крайне тяжелой. 

По ходу того, как Катеб оглашал список правил, лицо Фламана меняло лицо с ярко-красного на зеленоватый. Язык жестов Оливье знал на уровне заблудившегося туриста, никак не говорившего на языке страны, в которой отдыхал. Записками общаться не всегда практично. И ему еще два или три дня приходить за новым компрессом. 

От мрачных мыслей его отвлекает лишь тот факт, что все это переделённого того стоило. Спасти несколько жизней ценой сорванного голоса? Это, Оливье знал наверняка по собственному горькому опыту, чуть ли самая меньшая цена, что можно заплатить. Плюс ко всему, несколько минут в день в компании человека, который парой фраз, не слишком удачной шуткой и одним взглядом выбил у него почву из поду ног, его еще как прельщали. И может хорошо, что пока у Оливье нет возможности говорить, а значит нет и возможности все испортить. Больше, чем он уже испортил. 

Гюстав, видимо, по выражению его лица понимает все, но Оливье его попытки хоть немного успокоить - все равно что слепому очки. Но отчасти это плацебо действует. Голос у него не появляется магическим образом, но хоть на душе легче становиться - и Фламан находит в себе силы кивнуть и выдавить слабенькую улыбку. 

На следующий день ему везет застать Элизабет одну, что-то старательно чиркающую в историях болезней, и подложить ей под нос бумажку, где значилось:

Доктор Катеб:
В отношениях : '( / Свободен : )
(нужное подчеркнуть)

Девушка только широко улыбается и оставляет размашистый росчерк черной, почти выдохнувшейся ручкой, справа. Оливье не может удержаться от того, чтобы не сжать в победном жесте кулак, выглядя при этом настолько довольно, с поджатыми губами и взглядом, наполненным решимости, что доктор Хикс чуть со стула не падает со смеху, а потом одними губами ему желает удачи, когда он в знак благодарности кланяется, сложив руки в молитвенном жесте, и разворачивается на пятках, выходя уверенным шагом прочь. 

Может и опрометчивым решением было спрашивать о таком первую помощницу Катеба, но еще более опрометчивым было бы приставать с этим вопросом ко всем сотрудникам госпиталя. Лучше спросить один раз и наверняка. И по взгляду Элизабет, которым она его одарила, едва прочитав текст на клочке бумаги, Оливье, в принципе, сразу понял, что она и так обо всем догадывалась. 

Но и он, и Гюстав Катеб здесь на работе, а не на курорте. Фламану все еще нужно было разобраться с задержками поставок и организовать оборону лагеря - инцидент со львами доказал, что о безопасности тут до него думать было некому. Ему едва хватает времени забежать к Гюставу в палатку поздним вечером чтобы наложить компресс. 

Местные по-прежнему кличут его “львом” на своем языке, и даже когда к Оливье частично возвращается голос, а доктор Катеб разрешает ему говорить шепотом и совсем недолго, и он пытается объяснить, что его зовут совсем не так, это совсем не помогает. Грозная кличка его поначалу немного смущает, но со временем он привыкает. 

На суданском солнце его волосы быстро выгорают и становятся еще светлее - в балаклаве расхаживать еще большее издевательство, чем глотать весь день теплую воду - а и без того смуглая кожа благородно темнеет, и все, что в нем выдает человека работающего, а не отдыхающего где-то на райском острове, так это глубокие, точно Марианская впадина, круги под глазами от бессонных ночей, и тяжелая зависимость от кофе. Но несмотря на все это усталости Фламан почти не ощущал - ему придавали сил здешние люди, работающие на износ. Доктора, люди из его команды, волонтеры, пациенты, сражающиеся отчаянно за свои жизни... для него честью было защищать их, и еще большей честью - подарить им наконец глоток свободы, когда количество новых зараженных пошло на убыль. 

Но на каждое счастье - два несчастья.

- Повстанцы устроили беспорядки в деревне неподалеку.

- И как это к нам относится? - Оливье поднимает глаза от планшета, хмурясь. 

- Они пытаются пресечь распространение болезни средневековыми методами - убивая больных.

- Еще чего не хватало... Ехать разгонять их у нас людей нет. Просто будьте готовы, ладно? И подготовьте остальных. Я организую сегодня инструктаж, и если получится, то мы каждого мало-мальски научим защищаться. На этом пока все, - выдыхает, потирая вымученно переносицу. 

И с вакциной так ничего и не решилось, так что держались они тут все на одном боевом духе, и пока все что Оливье может - это поддерживать его всеми доступными ему способами. 

На радость себе, он откопал в лагере гитару - старенькую, с ободранным лаком и остатками клея и стикеров на поцарапанном корпусе, но все еще звонкую. Местным, да и всем обитателям лагеря, в особенности детям, звучание ее пришлось по вкусу, когда одним вечером Оливье выкроил себе пару минут, чтобы настроить инструмент. Люди пели за него, кто на каком языке, но подпевал каждый, даже не понимая смысла слов.

И сегодня, Фламан и его горло чувствовали, тот день, когда прозвучат и французские напевы. У него, конечно, не было голоса и шарма Эдит Пиаф, но он искренне верил, что был не так безнадежен. Но когда он разворачивается и встречается со взглядом карих внимательных глаз, то уверенности у него заметно убавляется.

- Я как раз хотел проверить, и мне нужно мнение моего лечащего врача, - он немного медлит с ответом, но, улыбнувшись, говорит хоть и в полтона, но без хрипов и приступов кашля, прерывающих его речь. Демонстрирует гитару, которую он бережно держит за гриф, Катебу, растягивая улыбку чуть шире, а потом и вовсе тянет за собой, не дожидаясь ответа и перехватив пальцами теплое запястье, не закрытое латексом медицинских перчаток.

- Пойдемте, а то вы света белого не видите, - оборачивается мельком, и думает, что раз еще не схлопотал вербальную пощечину то, он, в принципе, на верном пути.[nick]Olivier Flament[/nick][status]personne n'est infaillible[/status][icon]https://i.imgur.com/c5ubivD.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]i lost my faith. i'm losing my religion every day.[/lz]

+1

9

[indent]Порой эти дни, глядя на Оливье, Гюстав думает, что этого человека им послал сам Господь. Причем думает он это еще до того, как Элизабет, словно бы невзначай, роняет в одной из их бесед за чашкой остывшего несколько часов назад, но все еще по привычке считающегося утренним, кофе, что их новый начальник охраны, так рьяно взявшийся за исполнение своих служебных обязанностей, глубоко верующий человек. Гюстав тогда замечает, что это, наверное, достаточно иронично, ведь, казалось бы, куда именно никогда не заглядывает Бог, так это в госпитали для смертельно больных да на поле боя. У них здесь, разводит Гюстав тогда руками, буквально химера, рожденная из первого, второго и толики злого рока.
[indent]Но тем не менее, Гюстав не сомневается — у Оливье Фламана и Господа есть что-то общее. Возможно, думает Гюстав, это глаза.

[indent]Глаза у Оливье и правда красивые. Чистые, большие, светлые, смотрящие на окружающих с доброй, располагающей к себе искоркой. Такие глаза Гюстав помнил у священников, которые, казалось бы, действительно знали нечто, что по секрету, тайно, пока прихожане заняты молитвой или каянием в грехах где-то за плотной дверью исповедальни, сообщает им Господь, а они, зная, как неподготовлены обычные верующие, все ждут момента, когда же истину модно будет донести до всех.
[indent]В глазах Оливье надежда, тепло, сияние, и их не могут заглушить ни бессонные ночи, ни усталость, ни боль от несправедливости мира, которой вокруг куда больше, чем добра.
[indent]В глазах Оливье что-то, что нужно самому Гюставу, что-то, у чего нет названия, но что он ищет уже очень-очень давно. Гюстав, глядя в эти глаза, глядя на попытки их спрятать и на неловкость, пытается дать этому название, но ни одно слово не способно емко передать значение того, что он видит. Гюстав думает, что это больше всего похоже на бесконечную, чистую уверенность в то, что все в любом случае будет хорошо.
[indent]Не надежду даже, а именно уверенность. Возможно, думает Гюстав, это все вера в Бога, которой нет у него самого. Возможно, думает Гюстав, ему пора было ее найти, пусть даже и не в себе самом.

[indent]Гюстав думает, глядя на Оливье Фламана, что он непременно хочет узнать, где живет этот действительно удивительно похожий на льва, которым его окрестили местные, человек. Хочет, потому что ему это нужно. Хочет, потому что ему нужен Оливье.
[indent]Хочет, потому что Оливье, кажется, ему правда нравится.

[indent]Гюстав думает, что он, наверное, должен Элизабет пачку ее любимых крекеров. А то и целый ящик. Мысленно, расправляя плечи и шагая ближе к Оливье, он делает пометку не забыть после окончания миссии прислать ей этот чертов ящик.

[indent]— Со всей уверенностью заявляю, что прогресс выздоровления у нас на лицо. И даже на лице, — Гюстав выдыхает, разглядывая удивительно посветлевшее лицо Оливье, отмечает чужую улыбку, оживление и чувствует, как в нем что-то невольно отзывается на эти перемены переменами собственными, и, сложив было руки замком, улыбается и сам, — Но все-таки советую пыл немного поубавить, Вам...

[indent]Договорить, впрочем, ему не дает чужая сильная, горячая даже сквозь перчатки формы ладонь, легко обхватившая его запястье и дернувшая следом за сорвавшимся вдруг с места Оливье.
[indent]Из-за спины Гюстав слышит едва различимый, звонкий смех Элизабет, легко и быстро удаляющийся по мере того, как они с Оливье все дальше уходили от центральной площадки госпиталя. Элизабет, знает он, наслаждается тем, что была права.
[indent]Он, если говорить откровенно, наслаждается этим не меньше.

[indent]— И куда же мы идем, месье Фламан? — Гюстав хмыкает негромко, бросает короткий взгляд на гитару в чужой руки, но предположений строить не берется; Оливье был непредсказуемым, удивительным и очень интересным человеком, и Гюстав вопреки своей профессиональной неприязни к сюрпризам сейчас не хотел лишать себя неожиданного открытия, — Если Вы задумали то, о чем я думаю, то надеюсь вы готовы к продлению курса приема теплой воды и наложения компрессов. Но на всякий случай я доведу до Вас, что со следующей недели обещают аномальную жару даже для этих мест.

[indent]А после Гюстав неожиданно даже для себя негромко, тихо усмехается, думает невольно, что последний раз видел гитару вживую наверное в университете, и подстраивается наконец под широкий шаг Оливье.
[indent]Ему кажется, что, возможно, с этим человеком с большими чистыми глазами, доброй улыбкой и открытой, большой душой, отдающего всего себя делу и людям вокруг, он сможет расслабиться и забыть ненадолго обо всем, чтобы в голове все хоть немного встало на свои места. Ему кажется, что Оливье Фламан, возможно, тот человек, который был ему нужен все это время.
[indent]Как и говорит Элизабет.

[indent]— Не расскажите, откуда Вы? — он обращается к Оливье негромко и неожиданно, объясняясь перед сами собой тем, что чужим голосовым связкам нужна разминка.
[indent]Это правда. Отчасти.
[indent]Куда важнее все-таки то, что Гюставу и правда интересно, и совсем не в профессиональном плане.
[nick]Gustave Kateb[/nick][status]no harm[/status][icon]https://i.imgur.com/mQ1su4y.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]mercy – empathy – dare – integrity – care – ingenuity – ethics.[/lz]

+1

10

Если бы Судан не раздирал конфликт, если бы в нем не свирепствовала болезнь, которую победили уже полвека назад, если бы Судан не отставал на эти полвека, а то и больше, от остального мира, то, возможно, Оливье смог бы полюбить эту страну. При условии, что она все равно бы свела его с Гюставом Катебом. Они вполне могли бы встретиться где-нибудь в другом месте. Хоть бы даже в родной Франции. Но отчасти это заслуга Судана и его кровожадной фауны, что они вообще обратили друг на друга внимание. По крайней мере, Фламану очень хотелось верить, что у него получится заинтересовать хорошего доктора. 

- В логово льва, куда же еще, - он оглядывается и улыбается широко, легко и просто, как будто еще несколько дней назад мир вокруг них не тонул в отдаленных звуках выстрелов, разносящихся на всю саванну, надрывном кашле больных и черной вязкой рвоте. Теперь самое плохое уже, казалось, прошло, все невзгоды остались позади. У них было всего несколько пациентов в тяжелом состоянии, остальных, стараниями таких блестящих врачей как Гюстав и Элизабет, удалось более-мнее стабилизовать. Никто уже не ходит в полном боевом обвесе - Оливье завязывает рукава комбинезона вокруг пояса, и суданское солнце ложиться равномерно на его кожу мягким бронзовым загаром. Осталось всего лишь дождаться прибытия конвоя с вакциной. 

Фламан старается не думать о повстанцах и о горящих деревнях. Была бы его воля, он бы разогнал их, как львов ранее. Правда не своим голосом, а голосом винтовки. Обычно этим борцам за свободу хватало одного вида, вооруженного по последнему слову техники, сами-то они стреляли чуть ли не из палок, и ни бронежилетов, ни какого-либо другого снаряжения у них не было. Едва ли чувствуешь себя героем, когда пользуешься тем, что родился в более богатой и развитой стране, но, если это требуется для того, чтобы сохранить мир и, самое главное, жизни, Фламан был готов. Готов на все, на самом деле. 

- Не напугаете, доктор. Я готов принести жертву, - хотя, по правде говоря, перспектива снова пить только теплую воду и ходить с горячим компрессом, да еще и в особенно жарку погоду (казалось бы, куда жарче) Оливье совсем не прельщала. Однако он не врал, когда говорил, что не против и потерпеть еще неделю адских мук... ради нескольких минут наедине с Гюставом, чего он, конечно, Катебу не сказал. 

Лагерь остается позади, трава становится выше, а едва видимая тропинка уходит вверх, на небольшую возвышенность. Запястье Гюстава, закрытое медицинскими белыми перчатками и аккуратными наручными часами с широким плетением, Фламан отпускает нехотя. Пальцы долго помнят тепло чужой кожи, и запомнили бы еще дольше, коснись Оливье Гюстава напрямую, а не через ткань перчаток.

Вопрос Катеба он встречает еще одной улыбкой. Внутри что-то переворачивается и все, вопреки тому, чтобы заметаться по разным углам в хаосе и беспорядке, становится на свои места. Может быть это и ничего не значит, может он просто выдумывает, потому что, признаться честно, влюбился, как подросток, да еще чуть ли не с первого взгляда, как в какой-нибудь старой глупой комедии. Как часто можно встретить человека, который одной фразой, одним взглядом у тебя почву из-под ног выбивает? 

- С Юга. Окситания, Тулуза, - Оливье отвечает, продолжая неспешно шагать вперед, покачивая гитарой в руке, жалея, что не видит выражения лица доктора Катеба, как будто он смог бы по эмоциям на его лице прочесть, на этот ли ответ он надеялся. Фламан предпочитает не гадать и не полагаться на интуицию. - Но сейчас я живу недалеко от столицы, по долгу службы. 

Разговоры о доме вдали от него всегда заставляют тяжело, до ноющей боли в груди, скучать, но сейчас Оливье ощущал ее не так сильно - ему посчастливилось встретить тут земляка. И слышать, как льётся из уст Катеба знакомая французская речь, мягкая и мелодичная, как песня о любви, было чертовски приятно. Фламан невольно думает, что петь у Гюстава с его интонацией, с его глубоким, но нежным голосом, получилось бы лучше, чем у него, охрипшего, с кажется навсегда застрявшими в его тоне рычащими, как у льва, нотками. 

Они добираются до вершины холма и Оливье жестом приглашает доктора сесть на один из удобно расположенных к тени гладких больших камней, будто выточенных ветром специально для того, чтобы на них грелись и прятались от палящего солнца хищники, или же для того, чтобы собираться петь песни под гитару.

- А вы сами откуда, доктор? Я могу ошибаться, но я вижу в вас парижанина, - интересуется, усаживаясь напротив, чтобы, закинув лодыжку на колено и устроив гитару в руках поудобнее, провести пальцами по струнам, и, не удовлетворившись звучанием, подкрутить немного колки. 

Столичные жители действительно выделяются на фоне всех других — это Оливье заметил, когда переехал. И по всем параметрам, по говору и по манере держаться, Гюстав подходил под эту категорию. Чему Фламан, не скрывая радовался искренне, не в силах стереть с лица праздной улыбки, усиленно делая вид, что занят настройкой гитары. Страна у них не то, чтобы большая, они, возможно, смогли бы пойти на свидание, даже живя на разных концах своей родны, и все еще был шанс, что Гюстав над ним посмеется и скажет, что родом с берега Ла-Манша, но намного приятнее жить не в разных часовых поясах, а в паре часов езды друг от друга. 

- Какую музыку вы любите? Может, есть шанс, что у меня в репертуаре есть ваша любимая песня, - наконец-то струны под пальцами издают приятный уху звук, и Фламан, наиграв пару аккордов, глушит последние протяжные ноты, положив ладонь на шесть тонких нейлоновых нитей.  [nick]Olivier Flament[/nick][status]personne n'est infaillible[/status][icon]https://i.imgur.com/c5ubivD.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]i lost my faith. i'm losing my religion every day.[/lz]

+1

11

[indent]Гюстав только задаёт вопрос, а уже сразу думает: правильно ли поступает. Он был не из тех, кто сомневается по сто раз, принимая решение, и не из тех, кто был не уверен в положительном ответе на своей очевидно заметный интерес, выходящий за рамки профессионального. Он просто привык, что отношения, какие бы они ни были — а особенно не профессиональные — всегда будут для него на втором после работы месте. Свидания и чисто платоническая связь для снятия напряжения, знал Гюстав — это одно, на этом при желании, можно найти вечер-другой.
[indent]Но проблема была в том, что глядя на Оливье, встречая его ответный взгляд, в котором и без подсказки Элизабет читался интерес и внимание, Гюстав понимает, что ему даже сейчас, когда вокруг жара и ни о каких интересах, кроме рабочего, и речи быть не может, недостаточно коротких встреч за горячими компрессами и напряженным молчанием под шуршание бинтов. Это, если честно, кажется безумием.
[indent]Это, если честно, и заставляет Гюстава задуматься.

[indent]Задуматься, впрочем, ровно до тех пор, пока Оливье, искренне и воодушевленно, не отвечает ему, снова прожигая своими ярко-голубыми, чистыми глазами, ставшими лишь ярче с момента их первой встречи, выгодно подчеркнутые сейчас смуглым загаром, ровно лёгшим на красивое лицо.

[indent]Гюстав невольно улыбается и качает коротко головой своим собственным мыслям, ловя себя на том, что слишком размечтался о вещах, с которыми лошадей гнать не стоит.
[indent]Он выдыхает, надеясь хоть немного охладить организм, и думает: ему стоит взять себя в руки.

[indent]— Тулуза, значит? — он переспрашивает негромко, улыбается, воскрешая посыпанные пылью воспоминания из детства, и продолжает, с удивлением и очень отрешенно отмечая, что чужие сильные пальцы все ещё сжимают его запястье; отмечая лишь тогда, когда жар этих пальцев исчезает, — Я был там раз с семьей на отдыхе. Правда это было так давно, что об объединении Окситании и речи ещё не шло, а Вас, полагаю, не было на свете, — он смеётся.

[indent]Смеётся и машинально касается пальцами собственного запястья, медля секунду, глядя коротко на чужой затылок, а после — снимает прилипшие к коже перчатки и прячет их в задний карман шорт и думает только о том, что это, как и почти все в его жизни — очень несвоевременно.
[indent]Но привычка, знает Гюстав, вторая натура, а медицинский латекс — его вторая кожа. А за последние месяцы он настолько отучился от физического контакта с людьми, что, возможно, и даже первая.
[indent]Упираясь ладонью в камень и забираясь на небольшое каменное плато с огромными, спрятанными в тени дерева, валунами, Гюстав надеется, что Оливье простит его.

[indent]По чужому взгляду и интонации красивого, немного севшего, и от этого ещё более похожего на приглушённый львиный рык, голоса, впрочем, Гюстав без труда читает, что ему все простят. И не только перчатки.

[indent]— А у Вас острый глаз, Оливье, — Гюстав улыбается, устраивается на плоском, прохладном камне, и зачесывает привычным движением волосы назад, пропуская чуть мокрые пряди сквозь пальцы; он думает, глядя на то, как Фламан настраивает гитару, что ему нравится обращаться к нему по имени; а ещё он думает о том, что это вышло совершенно случайно и от этого ещё более естественно, хотя ему пустое панибратство, которым грешат многие врачи, делая расположить к себе пациента, никогда не было свойственно.
[indent]В этом панибратстве, впрочем, Гюстав ничего дурного не видит. И даже наоборот: ему кажется, что оно — полезно.
[indent]И, что куда более важно, искренне.

[indent]— Что же меня выдало? — Гюстав разводит руками, словно сдаётся, усмехается тихо и тянется чуть навстречу Оливье, желая заглянуть в его лицо, — Говор? Скорость речи? Взгляд? Часы?

[indent]Он смеётся, потому что подробности едва ли важны.
[indent]Куда важнее то, что пригород Парижа — едва ли не самый идеальный ответ, который он мог получить от Оливье. Но на Париж он, если честно, и не надеялся — это было бы слишком хорошо для и так хорошего момента.
[indent]Идеального момента.
[indent]Идеального, как улыбка Оливье.

[indent]— Вряд ли Вы сыграете что-то из блюза или Вагнеровскую «Валькирию», — он качает головой, но думает совсем о другом.
[indent]Он, все разглядывая чужое лицо и скользя взглядом вниз, на сильные пальцы, впервые на его памяти не скрытые толстыми защитными перчатками, думает о том, что знает место, которое, возможно, понравилось бы Оливье. Он думает, что, скорее всего, ему понравилось бы любое место, в которое его пригласил бы Оливье. Он думает, что ему интересно, что нравится Оливье: кухня, музыка, места для отдыха, хобби.
[indent]Он, наконец, думает, что до сих пор не понимает: это сам он увлёкся вынужденным молчать, но при этом все равно желающим показаться особенно покорным Оливье, думающим, что он — Гюстав — не видит его внимательных и пристальных взглядов, что он бросает, когда приходится отвернуться за компрессом, или это все-таки настойчивые, прилипчивые, как лист, но искренние шутки Элизабет о том, что они с Оливье могли бы стать хорошей парой.

[indent]Он думает, рассеянно улыбаясь, что они с Оливье и правда могут стать кем-то. И в ответном интересе Гюстава ни секунды не сомневается.

[indent]— Так что давайте Вы выберете сами, что сыграть. Я Вам доверяю, — он выдыхает негромко и внимательно смотрит в чужие глаза.
[indent]Смотрит так, словно даёт понять: это доверяю касается не только музыки на закате тяжелого трудового дня в карантинном лагере у африканской, богом забытой деревушке, где ещё недавно в воздухе носился запах болезни.
[indent]Гюстав хочет, чтобы Оливье прочитал в его глазах: это доверяю касается всего.
[indent]Выбора ресторана, когда они вернутся на родину  — в том числе. Потому что, если уж совсем честно, то чего ждать? Он, как врач, знает, что жизнь у них одна. И, к сожалению, достаточно короткая, чтобы упускать возможности. Ведь вечер от работы ему освободить будет не сложно.
[indent]Всего лишь вечер.
[indent]А там видно будет.
[nick]Gustave Kateb[/nick][status]no harm[/status][icon]https://i.imgur.com/mQ1su4y.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]mercy – empathy – dare – integrity – care – ingenuity – ethics.[/lz]

+1

12

Гюстава хотелось покорить. Открытостью, честностью, показав ему то, что скрывается под кожей, за стенами, которыми Оливье сам себя окружил. Когда-то отец Бертранд так и сказал Фламану: вернейший способ расположить к себе человека - сказать ему правду, открыть ее, позволить увидеть самому тебя таким, какой ты есть. И будь что будет. При мысли о полковом капеллане, буквально вытащившем его из лап саморазрушительной депрессии, Оливье касается ладонями раскалившегося на солнце металлического креста на своей шее. Нет человека, которому он был бы благодарен и обязан больше, хоть он и знал, что, на самом деле, на все воля божья. 

К тому же Катеб явно вознамерился дать ему шанс, раз они здесь. Вместе, наедине. Без компании молчания, закипающей воды для компресса, и тревожных голосов за пологом палатки. Оливье невольно задается вопросом, кто еще кого покоряет, ведь он чувствует себя сраженным каждой фразой. 

Он смеется совершенно искренне, думая лишь о легком и приятном чувстве, поселившемся в груди с недавних пор. Чувстве уверенности, и, наверное, впервые за ужасно долгое время, счастья. Фламан и забыл, что может испытывать нечто подобное. Рядом с Гюставом ему было попросту хорошо. Все тревоги и заботы забывались, отходили на второй план. Старые, но до сих пор ноющие и кровоточащие раны, покрывались коркой, как будто Катеб их бережно закрыл, зашил и забинтовал, хотя об их существовании он и не знал. И Оливье впервые захотелось рассказать о них кому-то, кроме Бога. Когда придет время, конечно. Не сейчас. 

Он обязательно расскажет про Клэр и Алексиса, если Гюстав согласиться на свидание (мысленно Оливье уже перебирал в уме рестораны, хотя, признаться, он знал всего парочку, и то посещал их только когда его начинало тошнить от еды на вынос), про то, скольких нервных клеток стоила его бунтарская молодость его родителям и ему самому, и о том, что отец до сих пор не простил и не признал его своим сыном.

Просто это тот самый пластырь, который намертво впился в кожу, и его лучше оторвать одним резким движением, чтобы поскорее забыть о боли, а не растягивать ее, снимая миллиметр за миллиметром. Такие вещи не стоит держать в тайне, вот и все. Даже если кажется, что они не так важны, и ничего не будет, если просто о них умалчивать. Лжи во благо не бывает. Оливье бы себя ни за что не простил, если бы солгал Гюставу. Благо, что он другой человек сейчас. И, если подумать, наверное, он заслужил это счастье. Если Бог послал к нему Гюстава, так оно и есть. Может, он искупил хотя бы малую часть своих грехов. 

А как приятно слышать собственное имя, впервые сорвавшееся с чужих губ. Так же приятно, как и чувствовать, как расслаблена в его хватке была чужая рука, когда он еще сжимал пальцами теплое запястье. Эти маленькие, но такие значительные шажки навстречу. Поощрение, как если бы Гюстав говорил “продолжай”, не произнося этого вслух. Оливье только этого и ждал - намека на ответный интерес, хотя он уже Бог знает сколько не ухаживал ни за кем, и со стороны его попытки, должно быть, смотрелись как заигрывания пятнадцатилетнего смущенного подростка. Впрочем, у него не то чтобы был какой-то иной опыт. Сколько лет прошло с тех пор, как они с Клэр расстались? 

Оливье вздыхает, немного нервно задевает пальцем тонкую струну несколько раз подряд, как свойственно почти всем людям при сильном волнении быстро стучать пальцем по поверхности стола или качать ногой, смотрит во внимательные, искрящие интересом кофейные глаза Гюстава, и обо всем кроме них тут же забывает. И даже не смущается того, насколько откровенно реагирует, когда Катеб действительно оказывается жителем столицы, выдыхая тихий смешок, будто не веря тому, что слышит 

- Ну, в какой-то степени, да, все это. Но, если честно, я просто надеялся, - жмет плечами невзначай, не скрывая уже того, как ему нравится смотреть на Гюстава, на его улыбку, как нравится слушать его, разговаривать с ним, пусть и все еще с толикой смущения. 

Почему-то Оливье не сомневался, что Катебу нравится такая музыка, под которую он сам был заснул. Но образу Гюстава это только добавляло шарма, ведь это ему так подходит... классика, блюз, грустные и торжественные переливы. Еще один кусочек пазла, который Гюстав сам поставил на место. 

- Нет, не сыграю, уж извините, я как-то больше по хэви-металу, - Фламан смеется снова, дергая за струны на манер, как это делают играя тяжелую музыку на бас-гитарах. Он вспоминает Judas Priest закономерно, с песнями которых связаны одни из лучших его воспоминаний, если не считать того раза, когда он разбил отцовскую машину под их Rock Forever (но об этом Гюставу действительно пока знать необязательно), мелодию которой и сыграл в подтверждение своих слов.

Катеб говорит о доверии и на несколько мгновений Оливье кажется, что он снова потерял голос, потому что для него нет ничего ценнее доверия человека, за чью жизнь он в ответе. Фламан и сам бы без раздумий доверил свою жизнь Гюставу. Этот человек знает свое дело, знает, что на кону, и его профессионализмом Оливье искренне восхищался, как и желанием просто помогать людям. 

- Чувствую большую ответственность на себе, - он мягко улыбается, подмечает, что на руках Гюстава больше нет перчаток, и не совсем понимает, как бороться с желанием их коснуться хотя бы мельком. - Но, думаю, и на ваш вкус что-нибудь найдется. 

Оливье начинает играть, струны знакомо впиваются в подушечки пальцев, когда он зажимает аккорды на грифе, наблюдая какое-то время за собственными движениями, контролируя, а потом все чаще и чаще начинает встречаться глазами с Гюставом, пытаясь понять, нравится ли ему. Петь сначала трудно, когда связки с непривычки начинает стягивать напряженной болью, но Фламан не сдается, продолжает, и вскоре привыкает совсем. Он поет сначала о тоске по дому в море, потом о духе свободы, думая, что песнь о любви была бы уж слишком очевидным намеком. Его выбор падает на традиционные французские баллады, на которых он учился игре на гитаре, и которые, наверное, знает почти каждый француз. 

- Что скажете, Гюстав? Я здоров? - спрашивает после пары исполненных песен, скользнув по корпусу гитары ладонью и подняв взгляд куда-то вверх на секунду, чтобы потом вернуть его к лицу Катеба, будто чтобы нарочно скрыть от себя его реакцию на собственное имя, которым Оливье тоже впервые его назвал. Доктор и доктор Катеб были привычнее и уместнее, но не в этот раз. Сейчас Фламан хотел шагнуть навстречу.

Краем глаза Оливье замечает движение и сводит брови к переносице понимая, то и этот момент у них с Гюставом украдут. Все-таки они и правда не на курорте, а на работе. И работа спешила об этом напомнить. 

- Простите, доктор, что отвлек, и что так неожиданно сбегаю, - в сторону человека из своей команды он хмурится, повернув голову, но взгляд его теплеет, когда он снова смотрит на Гюстава, поднимаясь с места, перехватив гитару поудобнее. 

- Обещаю вернуться с хорошими новостями, вы же мне верите? - он подмигивает, улыбнувшись, и машет рукой на прощание. Он догадывается, в чем дело, и почему их прервали. Вакцина. Ему придется собирать людей и самому ехать за этой чертовой вакциной.  [nick]Olivier Flament[/nick][status]personne n'est infaillible[/status][icon]https://i.imgur.com/c5ubivD.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]i lost my faith. i'm losing my religion every day.[/lz]

+1

13

[indent]Оливье снова смотрит на него внимательно, цепко, так, словно собирается запомнить в нем все в опасении больше никогда не встретиться. Под этим пристальным взглядом Гюставу кажется, что он даже немного теряется, хотя никогда в жизни, ни разу, никому не удавалось смутить его или задеть, проникнуть в самую суть.
[indent]Этот взгляд удивительный, и Гюстав ощущает себя под ним, как под рентгеновскими лучами, почти беззащитным, причём самостоятельно сбросившим все защиту, как по щелчку, не задумываясь, готовый будто бы с первой секунды их знакомства; Гюстав, ощущает себя как в томографе, раскрытым, голым, легко читаемым, готовым рассказать всю свою подноготную и знающим, что для этого ему даже не нужно раскрывать рта, потому что этому взгляду не нужны слова.
[indent]Гюстав думает, что сходит с ума.
[indent]И ему это нравится.

[indent]— Вы ведь верующий человек, Оливье, да? — Гюстав негромко интересуется, выдыхает и кивает на крошечный крест, ярко сверкнувший под лучом солнца, словно специально пробившемся через крону дерева, — А в вере надежда — это самое главное. Надеющемуся и верящему воздаётся, так? Что-то вроде эквивалента фразы «ищущий да обрящет», — он снова улыбается.
[indent]Улыбается и думает, что, возможно, без какого-то вмешательства свыше и правда не обошлось. Уже одно это говорит о том, что Оливье в нем что-то сломал.
[indent]Уже.

[indent]На очаровательные в своей непосредственности попытки Оливье оправдать отсутствие блюза и классики в своей репертуаре Гюстав лишь фыркает и качает головой, давая понять, что ничего страшного в этом нет. А потом, почти сразу, после первых же аккордов, выбитых из струн старенькой гитары умелыми пальцами, Гюстав забывает обо всем: о своих сомнениях, о своих мыслях, о блюзе, о жаре, о царствующей еще вокруг болезни, об усталости и о мире. Забывает, потому что низкий, чуть хрипловатый из-за отвыкших от нагрузок связок, глубокий голос буквально захватывает его, ловит, затягивает, как зыбучие пески, которым вопреки здравому смыслу совсем не хочется сопротивляться.
[indent]Гюстав слушает Оливе молча, внимательно, и также — смотрит, неотрывно, не скрывая этого, подаваясь ближе, оперевшись локтями о колени и сцепив пальцы замком, задумчиво и пристально. Он и сам запоминает этого человека: едва заметную складку между его бровей, когда, очевидно, по его представлению голос ему не подчиняется, срываясь на пробирающую до костей хрипотцу; взгляд, который он поднимает, беззастенчиво встречаясь им с изучающим его взглядом; сильные, привыкшие к тяжелой работе, пальцы, перебирающие струны также ловко, как пальцы Гюстава — перебирают нервы в раскрытом, как книга, запястье.
[indent]Он запоминает его, потому что хочет сохранить образ. Но образ, знает Гюстав, останется и на фотографии, которую они сделали буквально день назад под натиском упрямой, желающей поднять общий дух, Элизабет, уверяющей, что их замученные, но улыбающиеся от мысли о прогрессе в лечении болезни и консервации эпидемии, лица потом станут лучшим подтверждением их успеха. Образ, знает Гюстав — это просто картинка, а он, глядя в глаза Оливье и слушая его голос, старался запомнить то, что за этим образом скрывается: чужую силу. чужой дух, чужую веру в своей правое дело и чужой шарм, так его покорившие.
[indent]На том снимке, вспоминает вдруг Гюстав, они с Оливье стоят почему-то в разных концах.
[indent]Это, впрочем, напоминает себе Гюстав, не важно.

[indent]— Вы здоровы, Оливье. Абсолютно, — когда в воздухе повисает тишина, Гюстав выдыхает негромко, и смотрит на Фламана уже совершенно серьезно, так, как врач смотрит на своего сделавшего поразительные успехи упорным лечением и трудом пациента; а потом разводит вдруг руками и со все той же серьезностью продолжает, — Но я бы назначил Вам еще пару визитов ко мне. Чтобы закрепить положительный результат лечения.

[indent]В этот раз Гюстав не улыбается, давая Оливье возможность самому правильно истолковать его слова, а себе — возможность посмотреть, как в итоге Фламан это сделает.
[indent]Судьба, впрочем, на его возможности имела, очевидно, другие планы.

[indent]— Конечно я Вам верю, Оливье. Без преувеличения Вы — наша, возможно, последняя надежда, — Гюстав отзывает просто, мягко и вкрадчиво. Он кивает Фламану, позволяет по лицу скользнуть тени улыбки, а сам отмечает мимоходом суровость чужого взгляда и резкую тень, прошедшую по красивому лицу.
[indent]Впрочем, напоминает себе Гюстав, они все еще на работе, если можно это так назвать. И им нельзя забываться. Хотя, очевидно, сам Гюстав, в отличие от Оливье, на секунду об этом забывает.

[indent]Поднимаясь на ноги и провожая взглядом Оливье, его подчиненного и гитару в чужих руках, Гюстав понимает, что ему тоже пора вернуться к работе.
[indent]Его рукам, знает Гюстав, ещё найдётся кому помочь.
__________________

[indent]У Гюстава дрожат руки. Дрожат так сильно, что тяжёлый пистолет выскальзывает из пальцев, ноющих и, кажется, совершенно потерявших чувствительность, так, словно бы вся кровь отлила от капилляров, а мышечная ткань — застыла без кровообращения.
[indent]Крови на его руках, впрочем, достаточно. Кровь, чувствует Гюстав, не только на медицинском латексе, предплечьях и его лице. Кровь вокруг, вытекает еще ярко-красной, не свернувшейся лужицей из-под перевернутой койки, за которой лежит тело молодой девушки из местных, которую завтра они с Элизабет надеялись отпустить домой, к семье, к тому бойкому малышу, которого допустили до свидания с матерью несколько часов назад и чье крошечное тельце прижато сейчас материнским к сухой земле, на которой поставлена была их медицинская палатка. Кровь у него под ногами, и если бы не песок, подошвы ботинок поехали бы, не позволяя удержать тело Элизабет. Кровь на его одежде, потому что рваную рану от вскользь прошедшей по сонной артерии коллеги пули уже нет ни смысла, ни сил зажимать.
[indent]Кровь уже не хлещет, не льется, не брызжет.
[indent]Кровь просто есть. И с этим Гюстав ничего не может сделать.

[indent]Гюстав откидывается назад и ударяется больно затылком о железный бортик койки, но не чувствует ни боли, ни ярости, ни страха. Все, что он чувствует сейчас — усталость. И больше ничего. Он не думает о том, что в нем что-то онемело; не думает о том, что сейчас, скорее всего, умрет; не думает о том, что, к сожалению, не успел сказать Оливье, какие у него красивые глаза и приятный голос.
[indent]Гюстав, поднимая взгляд вверх, на пропитанный каплями крови полог палатки, думает лишь о том, что он нарушил клятву. Он отнимал жизни, и то, что он делал это для того, чтобы спасти другие, не служит ему оправданием.
[indent]Гюстав думает, что, возможно, поэтому он и чувствует себя так, словно уже умер. Он знает, он уверен, что, отнимая жизнь, ты умираешь понемногу с каждым выстрелом и сам.
[indent]С каждым выстрелом. А обойма его пистолета пуста.

[indent]Впрочем, скоро все кончится.
[indent]Может, еще минута, пока повстанцы не наберутся смелости.
[indent]Над головой свистит пуля.
[indent]Гюстав прикрывает глаза.
[nick]Gustave Kateb[/nick][status]no harm[/status][icon]https://i.imgur.com/mQ1su4y.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]mercy – empathy – dare – integrity – care – ingenuity – ethics.[/lz]

+1

14

Ищущий да обрящет.

Все, о чем Оливье может думать, так это о тех самых “дополнительных визитах”, о которых Гюстав говорил до того, как Фламану пришлось спешно и сумбурно с ним попрощаться. Он уж думал, что этот человек не может понравиться ему больше, но каждый раз ошибался. Оливье кажется, что он нашел, то, что искал. Даже без сорока лет мучительных скитаний по пустыне. И чем быстрее он разгребет этот завал с вакциной, тем быстрее вернется и попросит наконец у Катеба номер телефона, и тем быстрее они вернуться во Францию, оставив Судан, его испепеляющее солнце и тягости служебных обязанностей позади. 

Наверное, он все-таки немного одержим. 

Наверное, он слишком спешит.

Но как можно противиться, когда все вокруг буквально кричит “у вас получится”? У них, конечно, не получилось нормально поговорить, в основном потому, что один из них попросту говорить не мог, но даже за то короткое время, что они провели на вершине холма, Оливье заметил, насколько легко ему дается беседа с Гюставом, и как их, казалось бы, несовместимые различия, на самом деле их сближают. А Фламану всегда тяжело было сходиться с людьми, да и не подпускал он к себе никого, зная, что он сложный человек, не самый открытый, не самый учтивый. Голос ему был не нужен, чтобы показать характер. Как и льву не нужно рычать, чтобы доказать, что он лев. 

С Гюставом Оливье ненадолго, пока звучат под его пальцами гитарные струны, забывает о том, что они, во-первых, коллеги, во-вторых, выполняют ответственную работу и не могут позволить себе отвлекаться. Когда он стал таким легкомысленным? Впрочем, ничего же дурного не случится, если он будет время от времени заглядывать к Гюставу, когда у них обоих выделится пару свободных минут. Оливье, разумеется, не признается и мысленно, что сам готов откладывать все дела ради того, чтобы провести немного времени с Катебом. 

Вы - наша последняя надежда. 

Голос Гюстава эхом звучит в голове, заставляя ускорить шаг, раздать приказы резче, влезть в форму, проверить оружие и боеприпасы, погрузиться в грузовик. Быстрее, чтобы труд врачей, охраны, да и всего персонала госпиталя не пропал зря. Чтобы больные наконец получили вакцину и болезнь снова канула в лету, где ей и место. 

Белые палатки госпиталя вскоре становится лишь пятнышком на горизонте, а Фламан все еще не может отвести взгляд. Он не подведет никого из этих смелых людей, что остались там и что едут с ним. Почему-то то, как Гюстав улыбнулся ему перед тем, как он ушел, заставило его поверить, что все будет хорошо. 

ххх

Оливье наводит прицел на голову и единожды жмет на спусковой крючок. Резко, жестко, хмурясь напряженно, потому что действительно хочет убить этого человека, но даже не моргает, когда вспышка от сделанного выстрела ударяет по глазам. Затылок повстанца, целящегося в кого-то, но так и не успевшего выстрелить, пробивает пулей насквозь. Гнев не уходит, когда безвольное тело глухо ударяется о землю. Фламана трясет. Он стискивает зубы, корит себя за все то, что сделал сегодня, за то что продолжил начатую сепаратистами бойню. Но они не пощадили никого. И Оливье не стал. Взял еще несколько десятков грехов на свою душу, когда отдал приказ стрелять на поражение, зная, что может легко лишиться работы за это и даже отправиться в тюрьму. Но поступить иначе он не мог. 

Гюстав мог быть среди этих трупов. И каждый раз находя тело в белом, испачканном в крови халате, он в тайне радовался, что это не Катеб лежал с пробитой пулями грудью. Хотя он гнал эти мысли прочь, понимая, насколько они неправильны. В конце концов, он был знаком с каждым человеком, работающим здесь. А теперь все они были мертвы. Ребята из охраны, которых он оставил на посту. Совсем молодые, он не хотел подвергать их опасности и втягивать в разборки на границе. В конце концов, ситуация могла быстро выйти из-под контроля. Но все прошло гладко. Завидев грузовик с солдатами, пограничники быстро сдались. Не пришлось сделать ни единого выстрела, только прикрикнуть немного, как на тех львов. Но повстанцев было больше. Они элементарно взяли количеством, набегом, как варвары. 

Палатки, где размещались пациенты, просто сожгли, заперев людей внутри. Груда обугленных тел была свалена у входов. Тех, кому удавалось вырваться тут же расстреливали. Персонал, вероятно, положили потому что те оказывали сопротивление. Мертвые сепаратисты, заколотые скальпелями, тоже попадались пару раз. Но большинство было застрелено. Они почти отбились.

Он уезжал из места, в которое наконец-то вернулась жизнь. Люди здесь начали улыбаться. Оливье начал улыбаться. Когда учил местных мальчишек играть в футбол. Когда играл для Гюстава на гитаре. 

Фламан винил себя. Он прогадал, он не увидел, не прочел знака, посланного Господом. И все разрушилось в одночасье. Вместо смеха - крики ужаса. Вместо улыбок - застывшие гримасы смерти. 

- Некоторым удалось сбежать. Давайте найдем ублюдков, сэр? - конечно, ни один из его бойцов не станет говорить о том, что повстанцев они перебили из-за мести. Хладнокровно, за пару минут зачистили лагерь. Они все здесь кого-то потеряли. 

- Нет! Нет... не надо. Хватит убийств на сегодня, - Оливье отмахивается. Гюстав бы ни за что не одобрил. Вспоминая самоотверженность Катеба, готовность на все ради спасения чужих жизней, его живой взгляд, у которого, кажется, был свой вкус - немного горький, но приятный и бодрящий, как у крепкого алкоголя, и Фламана мутит так, что, кажется, от одной мысли, что на месте этого взгляда будет отсутствующий, передернутый тусклой трупной пеленой, его просто вывернет. 

Нет выживших в блоке пациентов. Нет выживших среди охраны. Нет выживших...

Краем глаза Оливье улавливает движение, бросается вперед и буквально падает на колени рядом, откидывая винтовку в сторону. Глазам поверить он не может, даже когда стирает дрожащими пальцами капли крови с лица Гюстава, когда аккуратно сжимает его плечо, пытаясь привести в чувства.

- Гюстав, посмотри на меня, - Катеб его, кажется, не узнает. Тогда Фламан сдирает с головы балаклаву. Шок. Он такое уже видел. И первую помощь оказывать он умел. В этой ситуации главное действовать быстро.

- Воды! - кричит, отворачиваясь, ему сразу же суют в руки флягу. Оливье быстро снимает крышку и дает Гюставу сделать несколько глотков. Рядом остывает тело Элизабет. И Фламан понимает, что Катеба отсюда нужно срочно уносить, а потому подхватывает его на руки, прижимает к себе крепко, чтобы дать почувствовать живое тепло, собственное сердце, вырывающееся из груди. 

Он до сих пор не понимает, как это случилось. Может если бы он не был так увлечен Гюставом... если бы у него было больше времени. Оливье оборачивается на тлеющий госпиталь. По саванне разносится громогласный львиный рык, а суданское солнце разливается реками крови на закате.  [nick]Olivier Flament[/nick][status]personne n'est infaillible[/status][icon]https://i.imgur.com/c5ubivD.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]i lost my faith. i'm losing my religion every day.[/lz]

+1

15

[indent]У Гюстава звенит в ушах то ли от последнего прозвучавшего выстрела, то ли от того, что ему досталось прикладом прямо в висок. Он выдыхает тяжело, медленно, считает до десяти в обратном порядке, но голова не перестаёт раскалываться, кровь, заливающая лицо из рассеченного виска, не перестаёт мешать, а пальцы — все ещё трясутся. Он думает, что он не прав, и, несмотря ни на что, нельзя сдаваться. Он думает, что, быть может, кто-то ещё жив, что запах горелой плоти, тошнотворный, особенно яркий под палящими закатными лучами Судана, тяжелый и оседающий на коже, не значит ничего, и, возможно, кого-то ещё можно спасти. Он думает, что, может, все отнятые им жизни что-то значат, что у них есть смысл и хотя бы на одну живую душу он сможет их променять?
[indent]Гюстав думает, что должен делать хоть что-то, а не покорно ждать конца. По крайней мере, Элизабет, если бы её красивые лазурные глаза, подернувшиеся белесой трупной поволокой, не смотрели сейчас невидяще в потолок палатки, хотела бы именно этого. Гюстав, опуская голову и скользя взглядом по её миловидному, с тонкими чертами, лицу, испачканному ее и пациентов кровью, вспоминает, что больше всего Элизабет Хикс, блестящий вирусолог из Лондона, ненавидела бездействие, и именно это подтолкнуло не вступить во «Врачей без границ», организацию, которая не сидит на месте, а действует и помогает.
[indent]Сейчас тот день, когда Лиз ему все это рассказала за чашкой ее любимого чёрного арабского кофе, кажется далёким и ненастоящим. Но помнить его кажется Густаву важным.
[indent]Ради того, чтобы этот день помнить он, знает Гюстав, не должен покорно ждать смерти.
[indent]Ради этого. И ради Оливье.

[indent]Но сделать что-либо Гюстав не успевает. Он шарит ладонью по земле, чувствует, как пальцы зарываются в песок, пропитанный кровью, пытается найти оружие и, возможно, один, а может быть даже и два патрона, и думает, что все вокруг происходит слишком медленно; думает, что он — движется слишком медленно.
[indent]Медленно. Непозволительно. Медленно. Настолько, что пока он пытается сделать что-то со своими словно погрязшими в патоке или желе пальцами, его накрывает темная, как ночь, крупная тень.
[indent]Медленно.
[indent]Он опоздал.

[indent]Или?...

[indent]Разве у повстанцев есть французский акцент? И разве они знают его имя?

[indent]Гюстав сглатывает, чувствует, что пальцы окончательно отказываются его слушаться, будто парализованные чужим голосом и горячими ладонями, коснувшимися лица, и поднимает на тень взгляд. Ему кажется, что он узнает глаза, смотрящие на него, но его мозг сопротивляется. Сопротивляется и напоминает Гюставу: у него шок, и он может видеть что угодно. Это просто защитный механизм. Это просто попытки сознания спастись от реальности.
[indent]Возможно, знает Гюстав, ему сейчас в лоб смотрит чёрное, как небо над Суданом ночью, дуло винтовки, какими воевали ещё в прошлом веке. Возможно, знает Гюстав, его ждёт и куда более долгая смерть.
[indent]Возможно, думает Гюстав, нужно что-то сделать.

[indent]Но организм не слушается, пальцы не сгибаются, и вцепиться в чужие руки не выходит, оттолкнуть от себя не получается.
[indent]Гюстав, закрывая глаза на секунду, ощущает себя совершенно беспомощным. Снова. Снова он ничего не может.
[indent]Снова он никого не спас. И черт бы, на самом деле, с ним самим.
[indent]Что он скажет Оливье?
[indent]Хотя, разве у него будет возможность?

[indent]А потом губ касается тёплый влажный металл, и Гюстав почти уверен, что это не дуло. Из металлического ствола винтовки, знает он, выплескивается огонь и жесткие, жалящие как пчелы, пули, а не льётся вода, что так важна в этом засушливом крае.
[indent]Гюстав моргает, но больше не сопротивляется, сдаваясь наконец чужим пальцам и тени, как и все его тело. Он делает глоток, два, а после устало прикрывает глаза.

[indent]Гюставу кажется, когда тень на мгновение исчезает, а после тут же — оказывается совсем близко, что ему знаком запах, пробившийся сквозь смрад кровь и пороховых газов. Ему кажется, что это что-то из дома, что-то приятное, известное, что-то, что внушает чувство безопасности. Ему кажется, что это даёт ему немного сил, успокаивает, отвлекает.
[indent]И, помедлив, он доверяет этому запаху, рукам, крепко прижавшим его к себе, и стискивает до боли в пальцах какой-то ремень на чужой форме, сжимает зубы до скрипа и рассеянно, невидяще смотрит перед собой.
[indent]Смотрит и видит небольшую вышитую фабричной швейной машинкой нашивку с фамилией.

Фламан.

[indent]Это тоже кажется Гюставу чем-то знакомым. Чем-то важным. Чем-то, ради чего он сегодня жал на курок. Чем-то, о чем ему ещё несколько часов было приятно думать.

[indent]Гюстав прикрывает глаза и неслышно, одними губами произносит, пытаясь заставить себя вспомнить:
[indent]— Оливье.

[indent]Когда же Гюстав открывает глаза, закатное Суданское солнце больше не разливает вокруг кровь, а густая тень над ним становится лишь ещё гуще. Он моргает, скользит взглядом по своим ладоням, сложенным на коленях, по койке, на которой он сидит, по земляному полу под ногами. Откуда-то издалека раздаются голоса, пробивающиеся сквозь так и не прошедший звон в ушах, и Гюстав морщится, мотает головой, но тут же заставляет себя перестать. он, в конце концов врач, и у него, очевидно, сотрясение, так что вести себя так глупо ему не стоит.
[indent]Ещё секунду он медлит.
[indent]Совсем рядом раздаётся рычащий, глубокий голос, и Гюстав наконец совсем немного приподнимает голову, ровно настолько, чтобы убедиться, что жёлтый с чёрным росчерк ему не показался.
[indent]Не задумываясь, Гюстав протягивает медленно руку к стоящему рядом с ним и что-то говорящему другим человеку, слабо сжимает чужие сильные пальцы, и выдыхает:
[indent]— Оливье.

[indent]Голову он так и не поднимает и не видит чужого лица, но он уверен, что не ошибается.
[nick]Gustave Kateb[/nick][status]no harm[/status][icon]https://i.imgur.com/mQ1su4y.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]mercy – empathy – dare – integrity – care – ingenuity – ethics.[/lz]

+1

16

- Распределите вакцину по окрестным деревням. Здесь она больше не нужна, - Оливье заставляет свой голос звучать спокойно, размеренно, как будто все это для него - всего лишь работа, как будто трагедия его не коснулась и у него есть силы продолжать. Но иного выхода у него просто не было. Что случилось бы, расклейся он? Как бы на него посмотрели? Он лидер, и должен им оставаться, даже когда больше всего на свете хочется просто забиться в угол и выть от отчаяния. Сколько угодно ему могли говорить, что это не его вина, что он сделал все, что было в его силах, но правду Фламан знает. Он оставил госпиталь без должной защиты, хотя знал о повстанцах, рыщущих вокруг, как стая голодных гиен, и теперь считает потери. 

Слишком внезапно, слишком быстро все произошло. Его также внезапно назначили ответственным за безопасность миссии по сдерживанию Желтой лихорадки в Судане. Он также внезапно встретил тут Гюстава. И также внезапно обнаружил на месте госпиталя угли. 

Оливье все еще ярко и точно помнит, как нес Катеба на руках сквозь дым, как передал его в руки медиков, как заглядывал в палатку, где единственного выжившего в резне разметили, как только появлялась свободная минута, нет, секунда даже, ведь именно на голову Фламана посыпались все шишки. 

Вину он был готов признать. За свои решения, а не за чужую халатность. Так что ему долго с пеной у рта приходилось доказывать, что не один он допустил ошибку, дабы не стать козлом отпущения и не лишиться работы. Благо, что ребята из охраны за него вступились, и все грехи на его душу у расследовательной комиссии повесить не получилось. 

И кажется, Оливье за это время действительно понимает значение фразы “держаться на божьем слове”, потому что только молитвы, только монолог с Богом заставляет его двигаться дальше, искать в себе еще силы, чтобы прожить еще один день, а не сорваться, найдя утешение в крепком алкоголе, как он делал раньше. 

С того последнего разговора с Клэр он не пил. Каждый раз, думая о спиртном, он вспоминал Алексиса. Что бы подумал его сын, если бы увидел его таким? Эта мысль останавливала его всегда, когда он тянулся к бутылке. 

Фламан мнет в руках фотографию, на которой теперь были одни мертвецы, да они с Гюставом. Думает о том, как хотел вернуться и непременно показать Алексису, сводить его в Дисней-Ленд в Париже, сделать так, чтобы он мог гордиться тем, кто так отчаянно хотел быть для него хорошим отцом, а был никем. 

Но сильнее, чем за Бога и за сына Оливье держится за Гюстава. И молится за него почти беспрерывно.

- Он зовет вас, мистер Фламан. Думаю, если вы с ним поговорите, эффекта будет больше, - он помнит, как женщина врач, прибывшая буквально вчера вместе со спасательной командой, которой спасать было уже особо некого, кроме единственного пациента, говорила ему эти слова, когда поймала его ходящим взад-вперед у палатки. Тогда у него внутри что-то то ли сломалось, то ли срослось. 

Врач говорит дальше, но Оливье слушает только краем уха. Улавливает только главное: что-то о том, что состояние у Гюстава более-менее стабильное, но он все еще в шоке и едва ли реагирует хоть на что-то. Ему почему-то жутко стыдно, что он не смог прийти раньше. Гюстав звал его. И полог палатки откинуть ему гораздо труднее, чем он ожидал. 

Все же хорошо, что внутри никого кроме них, что женщина, наблюдающая Гюстава, уходит и оставляет их наедине. Оливье почти удается урезать свой мир до этой самой душной палатки, освещенной ядовитым белым светом люминесцентных ламп, представить, что за ее пределами - вакуум, чистая и молчаливая пустота, схожая с космической. Тогда в центре его Вселенной точно был бы Гюстав. 

Фламан садится рядом с ним на корточки, игнорируя подставленный рядом специально стул, осторожно берет дрожащие холодные ладони в свои, большие и теплые. Касаться старается осторожно, медленно, чтобы не напугать. Пытается найти хоть толику осознанности во взгляде его потускневших, словно волосы на его висках, глаз. Одними губами Оливье зовет Бога. Он и не заметил, что трагедия выбелила сколько прядей в смольной копне волос Катеба. 

- Гюстав? - все-таки решается произнести его имя, хоть и уверенный, что ответа, скорее всего, не получит. Голос звучит хрипло и неуверенно, как если бы он пытался заговорить своим сорванным голосом, что Гюстав вернул ему всего пару дней назад. 

Оливье ждет, но Катеб как будто смотрит куда-то сквозь. Вздыхает, сжимает чуть крепче чужие ладони, склонив голову и закрыв глаза. Он не врач и не чудотворец. Он просто кто-то, кого Гюстав, наверное, все-таки смог узнать среди лиц своих погибших коллег и пациентов. Все, что он может — это прочитать молитву, попросить у Бога сил для Гюстава, чтобы он как можно скорее пришел в себя, и чтобы та рана на его сердце, от которой он страдает, затянулась как можно скорее, став шрамом, что больше не будет его тревожить болью. 

- Не вышло? - он едва успевает закончить и встать на ноги, прежде чем в палатке снова появляется фигура в белом халате, напоминая о неумолимом ходе времени, и о том, что Вселенная живет по совсем иным законам, отличным от тех, которые прописал для них обоих Оливье, пока они были одни. 

- Боюсь, я тут оказался совершенно беспомощным. Возможно, Бог... - договорить он не успевает. Его прерывает звук собственного имени, произнесённого едва слышно, и слабо ощутимое касание холодных пальцев. 

- С выводами вы, очевидно, поспешили, - улыбается врач, уже проверяя реакцию зрачков Гюстава маленьким тонким фонариком, просит его проследить за движением пальца, а Оливье едва находит в себе силы повернуться и встретиться с Гюставом взглядом. 

- Дадите мне пару минут, если это возможно? - спрашивает, сжимая ладонь Катеба крепче. Смотрит на крутящуюся вокруг него женщину и думает, что на ее месте должна быть Элизабет. Она бы уже точно нашла способ вернуть Гюстава к жизни. 

- Конечно. Я буду снаружи, позовете, если вдруг понадоблюсь, - она только неудовлетворенно выдыхает, когда ее попытки добиться еще хоть какой-то реакции от Гюстава терпят крах, и выходит.

Оливье не торопится, опускается на колено рядом и все-таки решается: кладет ладонь на щеку, ведет большим пальцем по линии скулы, и чуть наклоняется вперёд, надеясь заглянуть в глаза Катеба, привлечь его внимание хоть как-то.

- Как вы, доктор
[nick]Olivier Flament[/nick][status]personne n'est infaillible[/status][icon]https://i.imgur.com/c5ubivD.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]i lost my faith. i'm losing my religion every day.[/lz]

+1

17

[indent]Говорят, темнота — природный враг человека и многих травоядных, испокон веков вынужденных на ночь прятаться по пещерам, домам и норам, чтобы страхи, просыпающиеся во тьме, не настигли их и не ударили в спину. Темнота — первобытный ужас, эксплуатируемый писателями, сценаристами и всеми, кому хватает фантазии придать ему устрашающую, коммерчески выгодную форму. Темнота — слепит, дезориентирует, сбивает с толку.
[indent]Темнота равно опасность — простой факт из общей теории эволюции и естественного отбора Дарвина.

[indent]Гюстава темнота, впрочем, сейчас приносила облегчение. Темнота сама скрывала его от страхов, отгораживала пеленой от ужасов, которые он видел из-за широкого горячего плеча, к которому бессильно привалился скулой. Темнота позволяла отрешиться от мира, принять происходящее, не смотреть туда, куда возвращаться не хотелось, где несправедливость и жестокость, настиле и боль, смерть и бессилие.
[indent]Темнота была к Гюстава благосклонна, обняв его, как мать обнимает ребёнка, которому приснился кошмар. Темнота спрятала его в себе, когда ему стало до тоскливого страшно.

[indent]Но как мать не может защитить ребёнка от монстра в его воображении, так и темнота не могла вечно укрывать Гюстава. Не могла, потому что рано или поздно с монстром, с миром, от которого он так хотел убежать, пришлось бы встретиться, и жёлтый росчерк в темноте, тихий, чуть хриплый, голос и тепло ладоней напомнили ему об этом. Напомнили, как маяк напоминает морякам путь домой через небезопасные, жестковата воды.

[indent]Росчерк золота, напоминающий солнце, сменяется резким электрическим светом, и темнота рассыпается в прах окончательно также, как чернота жрачка должна была ужаться до размера игольчатого ушка под лучами медицинского фонаря.
[indent]Гюстав думает об этом отрешенно, так, словно смотрит на себя, врача и Оливье, нависшего над ними, со стороны, являясь не участником осмотра, а всего лишь новичком или стажёром, допущенным до работы профессионала с многолетним стажем. На мгновение ему кажется, что женщина, склонившаяся над ним, чьё лицо скрылось за копной светлых, цвета пшеницы, волос, — это Элизабет, его милая, смышленая, ответственная Элизабет, с мягкой, располагающей к себе улыбкой. А потом холодные даже через медицинский латекс перчаток пальцы касаются верхнего века, и Гюставу снова хочется закрыть глаза, снова нырнуть в темноту, снова раствориться в забвении. Хочется, потому что понимает — это не Элизабет. Морщины вокруг глаз блеклого серого цвета, оставленные то ли возрастом, то ли усталостью; опущенные уголки губ; седина в прядях.
[indent]Гюстав борется с желанием закрыть глаза. Закрыть, чтобы увидеть на месте незнакомки Элизабет. Закрыть, чтобы вернуть все, чтобы исправить хотя бы сейчас то, что он не смог спасти.
[indent]Гюстав борется с желанием закрыть глаза, когда женщина отстраняется.
[indent]А потом Гюстав снова видит росчерк золотого, ощущает жар, чувствует что-то, что внушает ему спокойствие.

[indent]Гюстав вспоминает имя, крутившееся в голове, имя, которое он сам шептал, будто бы молитву богу, в которого не верит.
[indent]Оливье.
[indent]Гюстав вспоминает, почему держался до последнего. Вспоминает, ради чего и кого выжил.
[indent]Вспоминает и не закрывает глаза. Не закрывает, чтобы больше не убегать от реальности.

[indent]Горячая, широкая ладонь касается его лица, и ощущение холодных пальцев исчезает, как бывает, когда после вынужденной прогулки в зимний вечер дома ты, заварив себе горячий глинтвейн, устраиваешься в кресле, прогоняя мороз, оставшийся за дверью. Гюстав думает, что это воспоминание — хороший знак. Хороший, потому что это означает — когнитивные функции его мозга восстанавливаются после перенесенного шока, и постепенно он возвращается если не к своему прежнему состоянию, то хотя бы к чему-то, отдаленно его напоминающему.
[indent]Невольно Гюстав воспоминает, что Элизабет никогда не одобряла самодиагностики и какого-либо самолечения, называя это самой большой врачебной необъективностью, на которую профессионал способен.
[indent]Гюстав выдыхает, чувствуя, как внутри от этой мысли что-то колет.

[indent]Гюстав, помедлив, все же поднимает взгляд и встречается им с омутом голубых, глаз Оливье, взгляд которых часто ловил на себе. Обычно, помнит Гюстав, в них был интерес, смущение, этим интересом вызванное, и неуклюжая, почти подростковая, попытка этот самый интерес скрыть. Сейчас, видит он, в них только тревога, страх, и от тепла в этой голубизне ничего не осталось. Ничего. Только холод подстывающих иногда на севере Франции в зиму озер.
[indent]Гюставу от этого не по себе. Гюставу от этого — холодно. У Гюстава — озноб. В плюс тридцать по цельсию, в духоте палатки, под палящим солнцем Судана.
[indent]Гюстав — не хочет этого видеть. Гюставу хочется, чтобы его согрели. Хочется, и в этом желании он, отводя взгляд и прикрывая глаза, льнет к чужой ладони крепче.

[indent]Ему больше ничего не надо.
[indent]Оливье, впрочем, нужен еще ответ. И, наверное, думает Гюстав, стоит его ему дать.

[indent]— Думаю, что чувствуя я себя также, как и выгляжу, — он мотает осторожно головой, чувствует, что голосовые связки хрипят, выдавая правду о том, что пока в его воображении проходили часы, то в реальности — дни в засушливом суданском климате, и продолжает, — Лучше скажите, Оливье, что с госпиталем? Какое сегодня число? Как, в конце концов, Вы сами? — он выдыхает тяжело, открывает глаза, но в лицо Фламана так и не смотрит, скользит бесцельным, но уже более осознанным взглядом, сначала по чужой фигуре перед собой, по профессиональной привычке скорее, чем серьезно выискивая ранения, а потом — по обстановке в палатке. Скользит и понимает, что совсем ее не узнает; это, понимает Гюстав, не их с Элизабет палатка.
[indent]Это уже не его госпиталь.

[indent]Гюстав сжимает невольно пальцы в кулаки, но тут же — бессильно разжимает, не чувствуя в себе сил ни злиться, ни ненавидеть. Он вообще, кажется, ничего не чувствует. Словно умер. Умер по-немногу с каждой отнятой жизнью.

[indent]Понимая это, Гюстав ощущает вдруг беспросветную, щемящую тоску. Тоску, которая режет его в первую секунду легче скальпеля, скрывает грудную клетку, выворачивает, заставляет зажать рот ладонью, чтобы сдержать глухие, подступившие прямо к горлу рыдания. Тоску, которая сгибает его пополам, как удар.
[indent]Сгибает так, что он утыкается лицом в чужое горячее, крепкое плечо. Утыкается и замирает, стиснув пальцами ткань пропитанной потом футболки, дергая на себя тяжелое, крупное тело. Дергая и обнимая Оливье.
[indent]Обнимая крепко, безотчетно, ища у него поддержки и лекарство, которое, хочет верить Гюстав, может дать ему Фламан.
[indent]Лекарство от тоски и бессилия. Лекарство от страха и пугающего сейчас до трясущихся пальцев одиночества.

[indent]Гюстав обнимает Оливье. Обнимает, потому что надеется — в нем его спасение.
[nick]Gustave Kateb[/nick][status]no harm[/status][icon]https://i.imgur.com/mQ1su4y.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]mercy – empathy – dare – integrity – care – ingenuity – ethics.[/lz]

+1

18

Оливье никогда не переставал верить. Верить в Гюстава, в его силу, в то, что он выкарабкается, и в то, что сможет жить дальше. Каково должно быть человеку, убивающему другого человека впервые? Может они и не были людьми для него в момент, когда он жал на спусковой крючок, зато теперь… теперь в глазах Катеба серой поволокой застыло осознание. И именно Оливье вложил в руки этого спокойного альтруистичного человека оружие. Гюстав еще тогда посмеялся над ним, когда он лично взялся обучать его обращаться с пистолетом: показал, как правильно обхватить ладонями рукоять, чтобы минимизировать отдачу, как целиться, менять магазин и, конечно, снимать оружие с предохранителя.
Господи, ему почти было стыдно. Почти, потому что благодаря этому знанию Гюстав спасся. И вот он, живой, но руки у него холодные, как у трупа, а смуглая кожа приобрела болезненно-бледный оттенок.

Оливье запускает пальцы во влажные, слегка завившееся, вороные волосы, проводит ладонью по покрытой испариной лбу, пытаясь поймать взгляд глаз, в которых зрачок будто бы слился с радужкой, образовав единую черную бездонную бездну.
Он верил. Но и представить не мог, как Гюставу сейчас было тяжело. Ему было тяжело, когда он впервые убил, но в какое сравнение может идти его боль и боль человека, привыкшего гробить себя на работе, чтобы спасать жизни?

И, что самое печальное, Фламан, похоже, не как не мог этому человеку, ставшему слишком важным для него за слишком короткий период времени, помочь. Он видит, как волоски на руках Гюстава становятся дыбом, а кожа покрывается мурашками, что, наверное, тоже хороший знак. Ведь раньше единственным признаком, что Катеб еще жив, было имя, которое он раз за разом, словно мантру, повторял едва слышно. Оливье никак не мог проглотить горький ком, забивший горло от мысли, что Гюстав звал его, а он не пришел, хотя ему каждую секунду так отчаянно хотелось быть рядом, не отходить не на шаг и, в конце концов, вернуть это этому миру.

Если бы они были персонажами какой-нибудь сказки, то Оливье Гюстава непременно бы поцеловал, чтобы снять с него заклятие. Но реальной жизни так не бывает. Это, с большой вероятности. Не сработает. И Оливье просто не хотелось подтверждать. Пусть сказка останется сказкой хотя бы у него в голове, в воспоминаниях о днях, когда все было… действительно хорошо. Впервые за долгое время, нет, за всю жизнь, Оливье чувствовал себя на своем месте, чувствовал себя… дома. Как будто он наконец встал на тот путь, который для него был выбран Господом. Все звезды сошлись и все планеты выстроились в ряд. А потом все просто разрушилось, разбилось, сгорело, умерло, в порохе, в огне, в черной, пораженной болезнью, крови.

И снова ему нужно было заставлять себя прожить еще один день, позвонить Клэр, сказать, что никак не сможет забрать Алексиса на каникулы, соврать, что все в порядке, когда она услышит тревогу в его голосе и спросит, не случилось ли чего, проклясть себя за трусость. Но просто не может говорить об этом. А Клэр все равно узнает из новостей подробности.

Оливье не знает, что Гюставу сказать, вернее, как ему обо всем сказать, чтобы он снова не закрылся. Руку он убирает, хоть и не хотя, почему-то пугаясь, что Гюстав его оттолкнет, снова слыша из уст Катеба это официальное «Вы». Утешать Фламан не умел. Он путался в собственных чувствах и находил их неуместными, хотя, наверное, они бы и могли стать для Гюстава панацеей. Осталось только перестать убеждать себя в обратном и признать, что он действительно может быть кому-то нужен. Оливье не успевает себя одернуть, смотря как-то виновато и потерянно в пол, пытаясь собраться с мыслями и понять, что ему делать. За него все делает Гюстав. Обнимает, содрогаясь всем телом, так, что Фламан мгновенно сцепляет на нем руки в ответ, стремясь удержать и успокоить.

Оливье неловко падает на колени, пытаясь оказаться ближе, чувствует, как в грудь врезаются железки жетонов, когда оказывается прижат к Гюставу вплотную, слышит его запах: пряный, пропитанный страхом и смятением аромат. Он больше не пытается подобрать слова – они здесь излишни. Гюстав и без того все понимает, а Оливье хочет унять его дрожь, а не усилить. Поэтому он просто начинает петь одну из тех песен, что на кануне сопровождал аккордами гитары. Сейчас он поет совсем тихо, так, чтобы его слышал только Гюстав, потому что это – для него одного. И Гюстав взаправду перестает дрожать. Не сразу, постепенно, как будто его я головой захлестнуло, а теперь волна лениво отступала, ползла, выкорчевывая камни его души.

А Оливье остается только верить, что его хорошему доктору хватит тепла его тела и мягкого вкрадчивого голоса, в который хрипотца закралась уже навеки.

ххх

- Гюстав! – один удар, за ним второй и сразу третий. С равными, будто специально выверенными интервалами. Кажется, еще немного, и на двери точно останется вмятина. Если уже не. Оливье замирает и прислушивается, надеясь услышать внутри дома возню, шаги, голос, да хоть что-нибудь. Но ответом ему служит только гробовая тишина. В который раз. Фламан неловко озирается по сторонам.

Миловидная соседка снова строит ему глазки и машет рукой. Пару раз она уже выносила ему яблочный пирог, которого, конечно же, было просто слишком много для нее одной, и звала зайти к себе, погреться. Оливье только улыбался и отвечал отказом, спрашивая обязательно что-нибудь про Катеба, чем, кажется, неимоверно ее бесил. Пожилая пара, живущая через дорогу, уже как-то подозрительно на него смотрела. И, кажется, именно они и вызвали полицию, с которыми Оливье пришлось очень долго объясняться, чтобы не уехать в участок.

Да, он незаконно вытащил из базы адрес коллеги. Да, уже второй или третий день торчит на крыльце у этого самого коллеги с мятой коробкой растаявших конфет в руках. Офицеры над ним, кажется, просто сжалились.

- Гюстав, прошу, если ты там… - он стучит еще раз, но не заканчивает предложение, как будто резко осознав, что в этом смысла никакого нет. Его все равно не слышат.

Оливье отворачивается, спускается по ступеням и садится на нижней, кинув коробку, перетянутую красной потрепанной уже лентой рядом и подпирает подбородок ладонями, упираясь локтями в колени. Может Катеба и правда просто нет дома, и он тут разговаривает с пустотой на протяжении нескольких дней? Любой бы уже давно ушел, и Оливье была мысль оставить подарок на пороге вместе с запиской и номером телефона, но он быстро от нее избавился, решив твердо, что будет стоять до победного конца. Он не может взять и отпустить. Это просто испытание божье, вот и все. И Бог, кажется, решил, что страдает Фламан недостаточно, обрушив на его голову стену ливня.
[nick]Olivier Flament[/nick][status]personne n'est infaillible[/status][icon]https://i.imgur.com/c5ubivD.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]i lost my faith. i'm losing my religion every day.[/lz]

+1

19

[indent]Тепло — это архаичный конструкт, обозначавший во все времена для человека только одно: безопасность. Тепло давало жизнь в пещерах, тепло позволяло пережить суровую зиму в холодном каменном средневековом замке, тепло сохраняло боевой дух в окопах всех мировых войн. Тепло помогало развиваться в древности, давало удивительные открытия в золотой век физики и открывало глаза на ранее неизвестные аспекты жизни в множестве ядерных реакций первого адронного коллайдера.
[indent]Тепло — это спокойствие, уверенность, почва под ногами. Тепло — это жизнь.
[indent]Для Гюстава же тепло сейчас — это крепкие руки, сжавшие его плечи, дыхание на коже, обжигающая волна, притушившая угольки бессилия, от крупного, сильного тела. Для Гюстава тепло — это надежда, это молчание, это взаимопонимание и поддержка сейчас, когда ему кроме этого ничего и не нужно.
[indent]Для Гюстава тепло сейчас — это синоним, второе имя Оливье Фламана.
[indent]Для Гюстава тепло сейчас — спасение.
[indent]Гюстав прикрывает глаза и обнимает Оливье крепче. Он думает, что молчание очень кстати, но когда раздаётся тихий, с хрипотцой голос, пробирающий до костей и на секунду возвращающей под тень огромной кроны одинокого дерева на скале, Гюстав понимает, что он ошибается. Ошибается, потому что настоящее его спасение сейчас в отсутствии тишины, в постоянном звучании тихих, едва различимых слов песни, знакомой с детства, заполняющей собой эфир и не дающий мыслям, темным роем начавших было подниматься из глубины души, собраться в стаю и впиться в стенки его мозга.
[indent]Гюстав ошибается, но в этом ему для разнообразия ошибиться приятно.
[indent]Впрочем, понимает Гюстав, тепла и голоса ему будет недостаточно, и понимает он это так быстро, что облегчения близость Оливье почти не приносит. Он стискивает руки вокруг чужой шеи крепче, ощущает, как Фламан льнет ближе сам, но чувствует с каждым мгновением все меньше успокоения.
[indent]Меньше, потому что чужой жар не может расплавить собравшуюся внутри в темную лужу вину, смятение и невозможность принятия собственного поступка.
[indent]Гюстава слышал, что убить первого в своей жизни человека — самое сложное, что это как сломать в себе что-то, как убить часть самого себя, то в себе, что делает тебя человеком в полной мере. Гюстав слышал, что с этим не все могут смириться. И Гюстав, конечно же, понимает почему.
[indent]Но чего на самом деле не понимает Гюстав, так это как быть ему, тому, кто отрицает убийство и смерть каждой клеткой своего естества.
[indent]Единственное, что понимает Гюстав, разжимая наконец объятия и отстраняясь, поднимая на Оливье рассеянный взгляд, так это то, что ему никто не поможет в поиске принятия и смирения.
[indent]Никто.
[indent]Потому что никто не может сломать тебя по-настоящему, кроме тебя самого. И точно также никто тебя — не починит.
_________________
[indent]Одно из негласных правил врачебной практики гласит: ты не можешь лечить сам себя. Предвзятость ли, принцип ли бревна или ещё бог весть что тому причиной, но даже терапевты обычно идут к своим коллегам, а не ставят себе диагнозы, руководствуясь опытом.
[indent]Гюстав всегда понимал и принимал этот принцип, но только оказавшись запертым в четырёх стенах дома, «в отпуске», вдали от коллег и друзей, сознательно уйдя на самоизоляцию, он почувствовал, что несет в себе на самом деле эта идея.
[indent]Все просто: со своей точки зрения ты просто не видишь всей проблемы. Или, быть может, сознательно приуменьшаешь или преувеличиваешь ее.
[indent]И Гюстав совершенно не понимал, что ему делать дальше.
[indent]Не понимал, пока в толстую входную дверь не раздался два дня назад первый стук. Первый из множества.
[indent]Когда в дверь стучатся впервые, Гюстав вздрагивает и проливает часть содержимого бутылки хорошего, десятилетней выдержки, вина мимо. Проливает, тянется за тряпкой, вытирает методично столешницу, доливает вино до края и закрывает бутылку.
[indent]Закрывает и проходит прямо в гостиную, мимо прихожей, даже не заглядывая в глазок на двери. Ему не интересно. Ему не хочется снова через силу улыбаться, быть вежливым, кивать в ответ на дежурные слова поддержки и  говорить, что все в порядке, когда на деле внутренности выворачивает, когда в голове стучит назойливо одна и та же мысль, когда ночью, раз за разом, день за днём — кошмары.
[indent]Ему не хочется быть лицемерным, потому что он знает, что окружающие хоть и повторяются, но делают это хотя бы искренне.
[indent]Ему хочется просто забыть и не думать, не прокручивать в голове картинки сплошь из крови, гари, отстрелянных гильз на выжженной земле и закатного солнца, не вспоминать.
[indent]И он не вспоминает, ныряя на самое дно бутылки, туда, где решение проблемы казалось самым очевидным. Ныряет так, что вдохнуть получает только на следующий день.
[indent]Его будит звонок, который он сбрасывает, и вчерашний стук в дверь. Морщась, Гюстав думает в первое мгновение, что он ему снится, что он — не больше чем плод отправленного алкоголем мозга.
[indent]Но стук повторяется. А потом снова. И снова.
[indent]Гюстав выдыхает, но почему-то так и не спускается на первый этаж, не идёт открывать дверь, чтобы прогнать настойчивого гостя. Гюстав почему-то решает, что он не хочет; решает, что ему это не нужно.
[indent]Возможно, думает Гюстав, он боится. Боится, что кто-то увидит его слабость. Боится, что для кого-то он перестанет быть никогда не унывающим, открытым, полным надежды человеком.
[indent]Гюстав боится, и все, на что хватает его смелости — это выглянуть в окно. Выглянуть и понять, что он боялся не зря.
[indent]Оливье Фламан, который пел ему, красиво и широко улыбался, заикался неловко и мило, а потом крепко прижимал его к себе, успокаивал и спасал от одиночества в наскоро развёрнутой палатке и в госпитале, думает Гюстав, первый, кому он не хочет показывать эту сторону. В ту секунду это не кажется ему эгоистичным.
[indent]В последующие сутки Гюстав вместе со второй бутылкой шардоне не раз и не два пересмотрел эту свою позицию.
[indent]Дождь застаёт Гюстава где-то между мыслью, что третий день конопатить человека на крыльце своего дома, как минимум, неприлично и нужно попросить его уйти и уверенностью в том, что он должен сделать все, чтобы Оливье и не захотел возвращаться, и бездействие, подсказывали ему здравый смысл и пожухлый вид коробки конфет, неплохая стратегия.
[indent]Когда крупные капли с грохотом бомбардировки забарабанили по стеклу, Гюстав склонялся скорее ко второму развитию событий — у него не было желания открывать рот, не было желания смотреть в чужие голубые глаза, не было желания объясняться и неловко переминаться с ноги на ногу.
[indent]У него, если честно, вообще не было ни для чего желания — Оливье не ребёнок и его не заставляют сидеть под дверью третий день, ловить косые взгляды соседей, объяснять с полицией и ещё много как прожигать свою жизнь.
[indent]Когда же все окно покрывается плёнкой воды, давая понять, что безумный ливень не собирается останавливаться, Гюстав, потерев переносицу, понимает, что на его желания его чувству долга наплевать. В конце концов, если оставить Оливье под дождём, он может банально подхватить воспаление лёгких, и почему-то, думая об этом, Гюстав даже не допускает, что тот уйдёт, наконец, прислушавшись к доводам разума. Гюстав скорее уверен, что Оливье наоборот никуда не денется — чтобы оценить чужое баранье упрямство, у Гюстава было чуть больше недели под палящим солнцем Судана.
[indent]Тем временем, открывая дверь, Гюстав все же надеется, что Фламана на крыльце не окажется. Так было бы легче.
[indent]Легче, впрочем, ему жизнь никто делать не собирался.
[indent]— Оливье, заходите в дом, — он выдыхает это совсем негромко, так, что дождь почти заглушает его голос, и отступает в сторону, чтобы дать Фламана место.
[indent]В руках же Гюстав уже сжимает большое махровое полотенце, прижимая его к груди и отводя рассеянно взгляд. Бутылка недопитого шардоне его не беспокоит.
[nick]Gustave Kateb[/nick][status]no harm[/status][icon]https://i.imgur.com/mQ1su4y.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]mercy – empathy – dare – integrity – care – ingenuity – ethics.[/lz]

Отредактировано Murdock McAlister (2020-08-04 16:50:39)

0

20

Одежда все больше пропитывается дождем и холодом, липнет к телу, как и сам Оливье пропитывается уверенностью, что все это – сплошное безумие, а к голове все теснее прилипает холодная и склизкая, словно пиявка, мысль о том, что он все-таки ошибся, и даже не в выборе конфет, а в том, что в принципе пришел сюда, совершенно не отдавая себе отчета в том, сколько времени он уже топчется на крыльце, и что от его стука в белой, кажущейся стерильной, как и весь дом снаружи, двери уже появилась небольшая вмятина.

Но Фламан в который раз гонит сомнения прочь, потому что еще сильнее, так же, как и в Бога, он верил в то, что человек не должен проходить подобные испытания в одиночку. Может он совсем не тот, кто Гюставу нужен был в этот момент, но это ведь лучше, чем четыре стены и бутылка? Оливье хотелось верить, что так оно и было, потому что ему самому всегда помогала исповедь, монотонность молитвы, запах ладана и терпкий вкус кагора. Священником и уж тем более святым он сам не был, однако никто не запрещал ему попытаться. Для одного человека, который был к нему добр и внимателен.
Оливье поднимает голову вверх, лихорадочно моргает, когда крупная капля дождя приземляется на его лицо совсем рядом с глазом, а холода, кажется, совсем не чувствует, несмотря на то, что промок буквально за секунду насквозь. Что ж, это, наверняка, карма за то, что он почти никогда не проверяет прогноз погоды.

В Судане дожди были редкостью, такой же внезапной и ошеломляющей, как снег в середине лета. Их только раз застала гроза, да такая, что из палатки нос высунуть было страшно. Оливье еще долго благодарил Бога за то, что в этот момент он как раз был на приеме у Гюстава. Жаль было только, что он все еще не мог сказать ни слова, и даже посмеяться, когда замечал краем глаза, как Катеб вздрагивает, причем крупно, закрывая глаза, и, естественно, делает вид, что ничего не произошло, стоило грому оглушающе прокатиться по небу.

Во Франции, к которой плохая погода подкрадывалась медленно, сначала закрывая небо молочной завесой, а потом капая противной моросью, Оливье понял, почему, собственно, во Франции львы не водятся. Может царю зверей и было слишком жарко в Африке, но попав в Европу любой лев бы точно начал скучать по палящему безжалостному экваториальному солнцу. Как скучал и Оливье, потому что по человеческому обыкновению не ценил, то что имел. Дни, проведенные в африканском государстве, государством являющемся только номинально, по сравнению с тремя сутками на пороге дома Гюстава, казались сейчас райскими.

Про ливни и грозы Фламан точно знал, что они имеют свойство достаточно быстро кончаться, или хотя бы ослабевать. Но это был явно не тот случай. Дождь стучал и стучал по его черепной коробке набатом, но у Оливье и в мыслях не было двигаться с места. Он просидит тут столько, сколько потребуется. Пока дверь не откроется. Он лишь плотнее кутается в вымокшую желтую кофту с капюшоном, который он даже не подумал натянуть на голову, сочтя это бесполезной и напрасной мерой, и ждет, наблюдая за тем, как у края дороги из маленьких ручейков, сползающихся с газонов и дорожек ближайших домов, собирается целая речка. Правду говорят, что на воду можно смотреть бесконечно. И равно столько же можно ждать своего, во всех отношениях, человека.

Фламан не сразу осознает, что знакомый голос не слышится ему в дожде и что он все-таки не сошел с ума, когда решил повернуться, сначала неспешно, усталым взглядом надеясь встретиться с наглухо запертой входной дверью, но потом оживляется мгновенно и подскакивает на ноги, заметив, что в проеме стоит Катеб в простой домашней одежде, в которой Оливье никогда его не видел, но так надеялся увидеть, и с полотенцем в руках, что сейчас выглядело для него, вымокшего под дождем, как спасательный круг для утопающего.

Оливье улыбается просто и широко, как будто не был утомлен тремя днями тягучего ожидания и зеленой тоски, хватает помятую коробку конфет, сам не зная зачем, ведь они все равно уже безнадежно испорчены и годятся только на корм мусорному баку, и подлетает к Катебу.

- Спасибо! – он застывает на краткий миг в дверях, оказавшись совсем близко к Гюставу, почти ощущая на коже его горячие дыхание и слыша в нем нотки алкоголя, открыв было рот, чтобы добавить что-то еще, но в итоге не говоря ничего, и просто шагая внутрь, принимая из рук Катеба полотенце и сразу промокнув им волосы.

Он не выходит за пределы прихожей, чтобы не залить дождевой водой, которая все еще лилась с него градом, определенно дорогой паркет, застывая так посреди коридора в нерешительности. Внутри дома Гюстава тепло, но в мокрой одежде Оливье все еще холодно, и от контраста он ежится невольно, пытаясь согнать стаю мурашек с кожи, наскоро вытираясь полотенцем. И пахнет тут тоже приятно. Вроде бы какими-то благовониями, с примесью грусти и алкоголя, точно тяжелая ртутная взвесь оседающих на легких. Дышать было трудно.

- Я… пришел вас проведать, доктор, - обернувшись, Фламан снова подает голос, пытается звучать как можно более уверенно, но неизбежно запинается, неловко переступая с ноги на ногу. – Принес вам конфет, но они уже давно стали несъедобными, на самом деле.

Оливье выдыхает тихий нервный смешок, разворачиваясь к Гюставу лицом и переворачивая коробку со сладостями, уже настолько неживыми внутри, что никаких звуков они уже не издавали, даже не перекатываясь внутри коробки.

- И, если честно, я хотел бы пригласить вас куда-нибудь, вредно сколько времени сидеть взаперти, - он шагает ближе и уже не улыбается, а просто с надеждой глядит в чужие уставшие глаза, и желает лишь одного – стереть темные круги под ними, и вернуть им былой блеск.
[nick]Olivier Flament[/nick][status]personne n'est infaillible[/status][icon]https://i.imgur.com/c5ubivD.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]i lost my faith. i'm losing my religion every day.[/lz]

+1

21

[indent]Гюстав думает, что Оливье слишком близко, и от этой мысли он, раздражающийся сейчас от всего подряд, невольно морщиться. Сил и желания контролировать свои эмоции, свое поведение и тем более алкоголь в своей крови у него попросту не было, а Оливье, полагал Гюстав, должен быть готов, что человек в состоянии посттравматического синдрома и еще не справившийся с негативными переживаниями, скорее всего, не будет образцом гостеприимства. По крайней мере, он надеялся, что три дня на улице ясно дали Фламану понять, что посиделок за чашкой чая или бокалом шардоне он не получит, и лучшее, что его ждет — полотенце и возможность переждать дождь.
[indent]В лучшем.
[indent]Впрочем, глядя на то, как отчаянно Оливье хватается то за коробку конфет, будто бы прошедшую путь через все войны мира, то за полотенце, промокая им волосы и ежась, Гюстав приходит к выводу, что чай, возможно, все же незваному гостю нальет. Возможно даже с чем-то покрепче. И, если повезет, найдет что-то из одежды.
[indent]В конце концов, Гюстав врач. И от него не требуется проникаться моральными терзаниями Фламана, чтобы понять — без всего вышеперечисленного этот здоровый и крепкий мужчина может запросто слечь с пневмонией, стоит лишь на несколько часов запустить состояние организма.

[indent]Выдыхая и устало потирая затылок Гюстав морщится снова — он вспоминает невольно, как Элизабет говорила, что однажды он сляжет с переутомлением, потому что даже в выходные, даже в отпуске или на больничном он не может отделаться от мысли, что в первую очередь он врач, а уже во вторую — человек со своими собственными проблемами, которые иногда стоит решать в первую очередь.
[indent]Воспоминание о миниатюрной блондинке с чистыми и умными глазами неприятно колет внутри там, где, наверное, находится совесть. Колет, потому что он думает, что сейчас, возможно, лучше заняться чужими проблемами, чтобы просто не думать о своих.
[indent]Колет, потому что Гюстав знает — Элизабет бы этого не одобрила.
[indent]Но так, думает Гюстав, лучше. Может, визит Оливье не так уж и плох. Может, это было то, что нужно. Может, это было лучше бутылки. Может, это было спасение.
[indent]А может, это было наказание. Пути Господни, в конце концов, вспоминает Гюстав, неисповедимы.

[indent]Гюстав думает снова, что Оливье все еще слишком близко. Думает, что еще в Судане был бы этому рад. Думает, что сейчас ему этого не хочется.
[indent]Думает и молча отворачивается, скрываясь с дверном проеме, ведущем прочь из прихожей, не говоря ни слова гостю и даже не удостаивая вниманием его слова, будто глубокий, с рычащими нотками голос не был первым звуком, что за неделю разнесся в этом доме.

[indent]Гюстав думает, что ему нужно несколько минут, чтобы подумать. И еще нужно найти что-нибудь, что налезло бы на широкие, крепкие плечи Оливье. К счастью, у второй проблемы в глазах Гюстава решение хотя бы было.
[indent]Возвращаясь с аккуратно сложенной стопкой из футболки и широких домашних штанов, Гюстав мысленно делает отметку сказать спасибо Жилю, что оставил здесь комплект одежды на случай их периодических затяжных посиделок за классикой мирового кинематографа.

[indent]— Давай перейдем наконец на "ты", Оливье. Мы все же уже не на работе, — Гюстав качает головой, продолжая прерванный разговор сложно ни в чем ни бывало и протягивая стопку одежды Оливье, а после кивает в сторону коридора в гостевую ванную, — Прямо по коридору и налево. Там можешь переодеться и привести себя в порядок. Я не хочу, чтобы из моего дома ты уехал прямиком в больницу с двусторонним воспалением легких. Это будет самая ужасная реклама моих врачебных услуг в мире, — он пытается шутить, но выходит как-то колко, а едва не сорвавшиеся слова "кроме той, что в Судане" заставляют мелко вздрогнуть и напряженно нахмуриться, замолчать и закрыться, вместо продолжения темы забирая резко из чужих пальцев многострадальную коробку конфет.

[indent]Коротко взглянув на нее и отстраненно подумав, насколько неприлично будет выбросить ее в мусорку прямо на чужих глазах, Гюстав просто зажимает в итоге подарок подмышкой и прячем руки в карманы домашних брюк, улыбаясь немного вымученно и то лишь губами, самыми уголками, в то время как глаза совершенно не изменяют своего устало-безразличного выражения:
[indent]— Я бы сказал, что этот пациент скончался примерно тогда же, когда вышел срок годности у приличия твоего визита. Три дня назад, если точнее, Оливье, — Гюстав устало трёт загривок, поднимает взгляд в потолок, потом тут же отводит в сторону и сразу же — опускает вниз, не то что не желая встречаться с Оливье взглядом, а скорее просто не желая устанавливать зрительный контакт, обязывающий эмоционально вовлекаться в беседу. Гюставу всегда легко было заражаться чужими эмоциями, сопереживать, перенимать настрой окружающих, пропускать через себя переживания других людей, благодаря чему, собственно, ему и удавалось хорошо, а, главное, легко, справляться со сложной для многих именно в эмоциональном плане профессией врача. Но сейчас, если откровенно, у него не было ни моральных сил, ни желания этого делать.
[indent]Все, чего сейчас ему хотелось — закрыть глаза в тишине и не открывать их, пока мир вокруг не перестанет быть безумным местом. И компания человека, ярче всех об этом безумии напоминающего, совсем восстановлению его душевного спокойствия не способствовала.

[indent]— Впрочем не важно. Переодевайся и проходи на кухню. Это туда, направо по коридору, — он указывает на другой коридор, совершенно не обращая внимания на чужое растерянное выражение лица, снова прячет ладонь в карман и сам делает шаг туда, куда только что показывал, — Да, точно, — Гюстав оборачивается, скользит взглядом по лицу Фламана и продолжает, — Чай или кофе, Оливье?

[indent]Гюстав думает, хорошая это идея или плохая — привечать гостя, которого на самом деле не хочешь видеть. Думает, и тут же, встречаясь взглядом с Оливье снова, с его яркими, чистыми глазами, красивыми, как чертово африканское небо в середине солнечного дня, искренними и смотрящими в ответ в беспокойством и тревогой, воспоминает, что этот человек три дня просидел под его дверью, пытаясь хотя бы просто увидеть его и убедиться, что он еще не сломался под тяжестью того, что на них обоих навалилось в Судане. Три чертовых дня. Три дня, хотя самому ему должно быть ничуть не легче, потому что ответственность, вина и ужас, что остался в сгоревшем лагере, были для них общими, лежали на плечах их обоих. И тем не менее, Оливье еще мог думать о ком-то кроме себя.
[indent]Это, думает Гюстав, удивительно. Это, понимает Гюстав, важно. Это, знает Гюстав, что-то значит. Значит, что Оливье действительно не все равно. Не просто на одно глупое свидание, которое ни к чему не приведет, не просто на несколько вечеров и ночей вместе, после чего дороги навсегда разойдутся.
[indent]Нет.
[indent]Оливье, думает Гюстав, чертовски серьезен.

[indent]Выдыхая и опуская взгляд, Гюстав понимает: может, Оливье здесь и сейчас все-таки нужен. И, может, Гюстав все эти три дня был не прав.
[indent]Может.
[indent]А может он просто хочет так думать.
[nick]Gustave Kateb[/nick][status]no harm[/status][icon]https://i.imgur.com/mQ1su4y.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]mercy – empathy – dare – integrity – care – ingenuity – ethics.[/lz]

0

22

Оливье и раньше знал, что гражданка и служба рука об руку не идут. Ты как будто живешь двойной жизнью, словно какой-нибудь супергерой из комиксов. Один раз влезешь в форму - и уже вряд ли будешь прежним. Сослуживцы заменяют тебе семью, казарма - дом. Так это было для Фламана. Армия подарила ему новую жизнь, новую личность фактически. И временами он рад бы был оставить “нормальную жизнь”, которая лишь доставляла проблемы, позади. Тут нет приказов, которые надо выполнять даже ценой собственной жизни, нет запаха пороха, тяжелой кевларовой брони и верной винтовки в руках, с помощью которой и решались все трудности. 

У Оливье плохо получалось быть не-солдатом, можно даже сказать, что не получалось совсем. Сейчас, смотря в уставшие глаза Гюстава, едва узнавая его лицо, осунувшиеся и со втянутыми щеками, Фламан едва ли представлял, что сказать. Он думал, что более подготовлен, ведь Гюстав не был его сослуживцем и в Африке они много общались в неформальной обстановке, как люди, а не как главный врач госпиталя и начальник службы безопасности. Но он ошибался. Общаться с людьми, когда они подавлены и злы, когда их не сдерживают больше формальности и ответственность, все-таки невероятно трудно.

Оливье попросту боялся, что не найдет нужных слов, и от этого в горле стоял тугой ком горечи, который ему было не сглотнуть. Ему отчаянно, до зуда под кожей, хотелось Гюставу помочь, сделать так, чтобы ему стало лучше. Но он не знал как. Он не психолог и не врач. Он не знает, стоит ли говорить с Гюставом о произошедшем или же наоборот избегать этой болезненной для них обоих темы. Он плохой отец для своего сына. И, наверное, еще более худшая партия для Гюстава, чем для Клэр. Однако все, что в его силах, Фламан для Катеба сделает. Правда пока он может только неловко мяться в прихожей с мокрым полотенцем в руках, стуча зубами и подрагивая от холода. Так себе из него спаситель, спасать-то нужно было его самого.

Фламан хмурится и мотает головой, коснувшись коротко ладонью маленького золотого креста под своей насквозь мокрой, совершенно не подходящей под настроение этого хмурого осеннего дня, желтой футболкой, и повторяет про себя слова отца Бертранда, о том, что надежду терять нельзя ни при каких обстоятельствах. Для Гюстава есть эта самая надежда, даже если сам Катеб в это не верит. Оливье готов верить за них обоих. 

- Спасибо, Гюстав, я... мне жаль, что я доставил тебе столько хлопот, но я просто не привык отступать и терять веру, - он улыбается, гораздо увереннее и проще, чем это делает Гюстав, которому не улыбнуться не позволяет, скорее всего, его воспитание. Оливье, впрочем, не обижается, ни на горький колкий юмор, ни на что-либо еще, потому что не может попросту. 

Он меняет конфеты, несколько раз расплавившиеся и застывшие вновь, а сейчас еще и мокрые от дождя в расползающейся, но все еще сохранившей свой праздничный лоск, коробке, на комплект одежды. Вопросом откуда у Гюстава что-то его размера, когда Катеб был если не в два, то в полтора раза меньше, Фламан предпочитает не задаваться. Какая разница? Гюстав впустил его и дал сухую одежду, о большем Оливье и не смел просить, да это казалось сейчас слишком щедро. Никто и ничто не обязывал Катеба впускать в собственный дом мужчину, с которым он был знаком едва ли больше недели. 

Оливье внимательно следит за тем, куда указывает рука Гюстава, когда он указывает направление, и искренне пытается все запомнить, потому что не уверен в своих навигаторских способностях, все-таки размер дома Катеба ни в какое сравнение не шел с размером его съемной квартирки на отшибе Парижа. 

- Чай, - он коротко улыбается, стягивая с ног мокрые кроссовки и оставляя их на коврике, все-таки поймав на краткое мгновение взгляд Гюстава, который тот так старательно прятал, и понимает, сколь многому он научился у хозяина этого взгляда.

Когда на первое место становятся чужое счастье, а не собственное, разве это не истинное сострадание? Оливье не сомневался, что должен сейчас быть здесь, рядом с Гюставом, что тут его место, что сейчас в целом мире нет человека важнее Гюстава, что он готов чем угодно ради него пожертвовать, чувствуя, как в груди лишь теплится уверенность и решимость, отчаянное желание помочь, сделать лучше. Фламан знал, что это желание искренно, и что совершенно неважно, насколько он растерян и насколько Катеб отстранен. 

Дождавшись, пока Гюстав скроется на кухне, он проходит в ванную, где меняет мокрую одежду на сухую, и пытается не обращать внимание на спертый воздух, на слишком подозрительную тишину и полумрак, царившие повсюду в доме. Все здесь свидетельствовало о том, что хозяин обиталища болен. Гюстав спас, наверное, неисчислимое количество жизней, но сейчас его собственная была под угрозой. И Оливье намеревался найти для него панацею. В любом случае, от его одиночества он уже нашел лекарство, хоть и Катеб три дня упрямился и отказывался его принимать.

- Если бы я знал, что ты будешь мариновать меня на пороге трое суток, я бы, конечно, запасся тушенкой, вместо этих конфет, - Оливье улыбается и шутит совершенно беззлобно. Ему сейчас кажется, будто и не было этих изнурительных трех дней, проведенных в волнении и ожидании на крыльце дома Катеба. Он сканирует взглядом кухню, видит только недопитую бутылку вина и пустой бокал.

- Я могу что-нибудь приготовить в благодарность за мое спасение из-под ливня, ты, должно быть, голоден. Тем более, пища способствует выработке дофамина, - он упирается ладонью в столешницу, заглядывая в лицо Гюстава, намекая, что отказа не примет, и найдет, из чего состряпать ужин, даже если холодильник будет сплошь забит одним вином.

+1

23

[indent]Гюстав смотрит на Оливье и в его голове отчетливо, словно наяву, звучит голос Элизабет: просто дай ему шанс. Он тогда, негромко хмыкнув, только покачал головой, отворачиваясь к стопке несистематизированных результатов анализов, которые нужно было обработать и занести в статистический биллютень для отчета — думать о простой, рутинной, немного раздражающей работе тогда ему казалось более простым занятием, нежели снова и снова прокручивать в голове числа потерь среди больных, пусть и идущие на спад, но все еще высокие, или размышлять о том, хорошая ли идея служебный роман в почти военной обстановке.
[indent]Тогда Гюстав действительно не думал всерьез о возможности, что они с Оливье встретятся где-то за пределами суданского лагеря, изнывающего от болезни и жары под палящим солнцем Африки.
[indent]Тогда.
[indent]Но тогда, говоря откровенно, было до той песни под деревом на скале, с которой открывался потрясающий вид на саванну и оживающий понемногу полевой госпиталь, где люди наконец-то перестали лишь сновать от палатки к палатке, а, словно мифический феникс, постепенно начали восставать из пепла болезни. Тогда — до этих трех дней, что Оливье провел на его крыльце, стоически встретив нападки соседок, силовых структур правопорядка, вызванных бдительными соседями, и непогоды, словно специально вызвавшейся проверить чужую решимость. Тогда — до этой минуты, когда Фламан в чуть большой ему кофте и домашних штанах возвращается на кухню, неловко переминается с ноги на ногу и совершенно не понимает, куда себя деть.

[indent]Гюстав смотрит на Оливье и думает, что этот человек заставил его хотя бы немного, но отвлечься от того, что, словно червь яблоко, грызло его изнутри вот уже больше недели.

[indent]Гюстав смотрит на Оливье и думает, что Элизабет, скорее всего — как, впрочем, и всегда, — была права.

[indent]Но Гюстав не был бы собой, если бы так просто сдался. Он еще не был готов отпустить свою вину, сбросить с плеч тяжесть и сказать себе, что нужно двигаться дальше. Он еще не смог смириться с тем, сколько жизней было потеряно.
[indent]Ему нужно время. Возможно, слишком много времени, но это от него уже не зависит. А Оливье, к сожалению, уверен в том, что он знает, как это время сократить.
[indent]Оливье — давит.
[indent]Гюстав уверен, что он не со зла. Но инстинкт защититься от давления, противопоставленного зоне его эмоционального комфорта, сильнее, чем уверенность в чем-либо.

[indent]И Гюстав, ведомый потребностью защититься от чужого напора и собственной, кажущейся малодушной, готовностью уступить чему-то хорошему, чтобы забыть что-то плохое, как бывает, когда ты хватаешься за мимолетное удовольствие, чтобы забыть страх, который гложет тебя годами, инстинктивно огрызается:
[indent]— Если бы я знал, что ты будешь упрямо сидеть на крыльце твое суток, я, возможно, воспользовался бы черных ходом и уехал в Алжир.

[indent]Тут же, впрочем, Гюстав осекается, трет устало глаза и, качнув головой, на мгновений отворачивается. Собственные слова — режут слух и совершенно очевидно кажутся эгоистичными, грубыми и невоспитанными. Гюстав им удивлен, хотя резкость и категоричность для него — привычная форма общения, единственная возможная, когда ты врач, пытающийся объяснить пациентам, что пусть пилюля и горькая, но для спасения жизни ее нужно проглотить.
[indent]Оливье, впрочем, не его пациент, и здесь, скорее, ситуация даже прямо противоположная, и это Фламан со своим удивительно большим сердцем и непоколебимой уверенностью в правоте выступает в роли лекаря, пришедшего с собственным рецептом выздоровления.

[indent]Гюстав шумно выдыхает, мотает головой и снова поворачивается к Оливье, поднимая на него тяжелый, хмурый, но уже не колкий взгляд. Он признается себе, что не прав. Он пытается напоминать себе, что нужно быть добрее. Он заставляет себя не колоться в ответ на чужое участие.
[indent]Он, быть может, и не хочет насильственного лечения, но при этом понимает, что если не даст кому-то присмотреть за собой, то погрязнет в болоте, из которого не будет потом выхода.

[indent]Он, в конце концов, понимает, что чувствует сейчас Оливье, потому что слишком часто, приходя в палату к пациенту, сам оказывался в точно такой же ситуации. Он понимает. И пытается быть к человеку перед собой, открытому ему сейчас и совершенно искреннему, справедливее.

[indent]— Думаю, мне стоило бы самому предложить тебе ужин в знак извинения за то, что мариновал тебя трое суток на крыльце, а не соглашаться на твой, но, если честно, я не помню, когда последний раз ел что-то сытнее замороженных полуфабрикатов с момента возвращения из Судана, — Гюстав запинается, выдыхает шумно, схватившись за край стола, но старается не измениться в лице, когда перед глазами на мгновение от одного упоминания жаркой африканской станы встают залитые кровью внутренности палатки, а стены родного дома превращаются в колышущийся на ветру брезент; ему требуется секунда, прежде чем он продолжает, выпрямившись и качнув головой, делая вид, что ничего не случилось, — Так что это будет хорошее занятие на время, пока за окном льет дождь.

[indent]Гюстав не говорит вслух, но подразумевает: я даю себе и тебе время, за которое мы оба решим, нужен ли нам этот неловкий вечер, на протяжении которого придется действовать так, словно мы оба стоим на покрытом трещинами тонком осеннем льду.
[indent]Гюстав все еще колеблется. Колеблется, хотя, на самом деле, склоняется к тому, что и правда был не прав.
[indent]Колеблется, и тем не менее проходит мимо Оливье, чтобы поставить кипятиться чайник, а после — убирая со стола недопитую бутылку шардоне в шкафчик и споласкивая бокал, легко, как от рядового аппендицита — хотя, если подумать, аппендицит вырезать Гюставу было бы проще, — избавляясь от напоминания о последней неделе где-то на границе реальности.
[indent]Сейчас, чувствует Гюстав, он будет гулять совсем по другой границе, и ему лучше бы не травить свой и так уставший, подводящий разум новой порцией алкогольного яда. Лучше, если уж на то пошло, его голова будет относительно ясной и все слова, что он скажет — или не скажет Оливье — будут идти от его разума, а не от промилле в его крови.

[indent]— Признаюсь, в холодильнике ты вряд ли найдешь что-то, кроме яиц и прокисшего молока. Но в морозилке должно быть мясо и овощи. Я обычно готовлю себе сам, так что дежурный запас ингредиентов у меня найдется, — он поворачивается к гостю, складывает руки на груди, привалившись поясницей к столешнице, и пожимает плечами, удивляясь рассеянно мысли о том, что вот так легко решает поделиться какой-то крохой о себе, будто бы желая дать Оливье что-то, за что тот может зацепиться, что-то — да что угодно — что позволит им найти тему, от которой им не будет тошно, потом что, по сути, все, что у них было сейчас — жаркий Судан и впитавшаяся в землю кровь, — Или спроси меня о том, что тебе нужно, а я скажу, есть это у меня или нет.

0

24

В ответ на колкие ремарки Гюстава Оливье только усмехается. В любой другой ситуации его бы это задело. В любой другой ситуации он бы оскалился в ответ, да еще и так, чтобы у человека и в мыслях не было бы ощериться в ответ. Но с Катебом он так поступить не сможет. Верит, что не сможет. Не хочет даже допускать мысли, что может быть грубым с ним. Поэтому он не придает особого значения чужим словам, осознавая состояние Гюстова, понимая, что, скорее всего, так же относился к чужаку, ни с того ни с сего объявившемуся на пороге дома и мямлящему что-то о желании помочь. 

Оливье попросту нужно было это точно так же, как и, он надеялся, нужно Гюстову. Катеб - скептик, и если Фламану была доступна радость исповеди, общения с Господом и, в этом смысле, какой-никакой отдушины, то Гюстав, наверное, махнул бы рукой на предложение Оливье обратиться к Нему, что лишь значило то, что Оливье нужно побыть немного посланником божьим. 

Он видел, как это делают пасторы, что мешало ему хотя бы ненадолго примерить на себя эту роль? Хоть и на святого отца он совсем не был похож - в этом случае, наверное, это было даже полезно. Мало кто вообще видел в нем человека веры, пока не видел, как он молится перед сном и перед каждым приемом пищи. 

- Пустяки, Гюстав. Ты мне ничего не должен, я ведь сам сидел на твоем крыльце, никто меня не заставлял, - Оливье лишь жмет плечами, отталкиваясь от столешницы, чтобы пройти к холодильнику и изучить его содержимое пристально, очевидно, получив разрешение хозяина. 

Ситуация была бесспорно удручающая, но не безнадежная. Несколько яиц, парочка вполне живых помидоров, зелень, лук... из этого как минимум можно было сделать неплохой омлет. В морозилке действительно обнаружился приличный кусок хорошей говядины, но мучаться с ним на протяжении добрых полутора часов Оливье не очень хотелось.

- Что ты скажешь насчет омлета? Я понимаю, что сейчас совсем не время для завтрака, но должно получиться достаточно сытно. И быстро, - Фламан оборачивается через плечо и прикрывает дверь холодильника, увидев на полке несколько склянок со специями. Он позволяет себе открыть каждую и глубоко втянуть запах, прикрывая глаза. Кажется, он нашел настоящее сокровище, потому что по личному опыту Оливье, если даже еда отвратная, ей достаточно хорошо пахнуть, чтобы казаться божественной. 

- Все дни несчастного печальны; а у кого сердце весело, у того всегда пир, - Оливье сомневается, что цитата из Библии станет весомым аргументом для Гюстава, но, в конце концов, у каждого человека трапеза ассоциируется с довольством и радостью, с насыщением, которое вообще считается божьим чудом. Оливье, конечно, не Бог, чтобы накормить толпу людей двумя рыбами и пятью хлебами, но одного уставшего доктора он мог вполне мог порадовать омлетом. Или надеяться, что порадует. И что Гюстав хотя бы на секунду, хотя бы мимолетно, но улыбнется, и отвлечется от горя. 

Оливье видел, что еще очень рано говорить с Гюставом о том, что произошло в Судане. Рана свежа. И, что немаловажно, это была их общая рана. Они оба потеряли очень много. И Оливье не думает каждую секунду о том, что во всем виноват лишь он, ведь его решением было забрать часть охраны с собой, чтобы доставить вакцину в лагерь, только потому что рядом Гюстав, потому что ему некогда думать о себе и о тяжести ответственности на своих плечах. 

Поэтому Фламан выбирает тактику никак не упоминать инцидент, но и не делать вид, что все в полном порядке, что как минимум почти невозможно, но пока Оливье кажется, что выходит у него не плохо. С депрессией и зависимостью ему помогли справиться Бог и армия, но в Бога Гюстав не верил, а армия едва ли была самой приятной и интересной темой для разговора с человеком, чья работа - спасать жизни, а не отнимать.

- В общем... сядь, расслабься, двадцать минут и все будет готово, - Оливье предпочитает не задерживаться, сразу забирает все нужные ингредиенты из холодильника, думая, что чем увереннее будет выглядеть, чем меньше будет создаваться впечатления, что он, на самом деле, напуган чуть ли не до смерти. Фламан прет уверенно, как Титаник, но неизбежно натыкается на свой айсберг - он не знает, где и что находится на этой огромной, раз в пять больше, чем та, что в его съемной квартире в пригороде, кухне. И почти уверен, что не знает, как включается плита. 

- Знаешь, кажется, мне все-таки нужна твоя помощь. Где у тебя... кхм, все, - он неловко улыбается и трет затылок ладонью, отчаянно пытаясь не чувствовать себя полным идиотом, что и так выходило крайне плохо, а Гюстав наверняка одним взглядом и одной колкой фразой еще и подтвердить этот факт, да так, чтобы в нем, как и во всех десяти заповедях, у Оливье не было никаких сомнений. Впрочем, сам Фламан не то чтобы был сильно против. 

- Миски, тарелки, венчик, ножи... - Оливье берется перечислять, загибая пальцы и уставившись в потолок, старательно изображая активную мозговую деятельность. Потому что все, что он видел на этой кухне - это штопор с еще не снятой с него пробкой, видимо, открытой совсем недавно бутылки. В остальном все казалось... абсолютно стерильным. Ни крошки, ни соринки. Как в кабинете доктора. 

Фламан усмехается этой мысли, промелькнувшей в голове. Пожалуй, именно таким человеком он Гюстава и представлял - стерильным, донельзя собранным и строгим. Хотя сейчас он таковым совершенно не выглядел, с его расстегнутой на пару пуговиц рубашкой, парой прядей черных, как смоль, волос, упавших на глаза, уставшим почти стеклянным взглядом и саркастичной колкостью. Сейчас он был похож на себя в Судане, в отдельные моменты. Правда тогда эта усталость и некоторая неряшливость его одежды были связаны с чем-то хорошим.

0


Вы здесь » Nowhǝɹǝ[cross] » [nikogde] » Незавершенные эпизоды » lion's roar


Рейтинг форумов | Создать форум бесплатно