Все, о чем Фламан может думать, только прибыв на африканский континент, так это как же здесь чертовски жарко, а им всем нужно носить максимум одежды, иногда костюм химзащиты, в котором вообще и вдоха не сделаешь. Люди не опасны. Опасны насекомые, которых обычно и не заметишь, пока они не укусят. Все участки тела держать закрытыми. Даже днем, потому что от риска никто не застрахован. Местные щеголяют чуть ли ни в чем мать родила, зато с автоматами наперевес. Дети с оружием в руках - обычное дело.

Оливье считал, что к войне привык, и свободно впускал ее в свою жизнь, забывая, что может быть и другая. Но здесь люди жили войной день за днем. Для них это повседневность, рутина. Каждый мужчина, каждая женщина - солдаты по-своему. Без подготовки в крутом подразделении, без бронежилетов, порой даже вооруженные лишь одними кулаками да зубами. Но в их глазах Фламан видел ее отпечаток — это ни с чем не спутаешь. 

Чтобы пробраться вглубь страны, до места вспышки болезни, им то и дело приходится объясняться. Оливье во все это сначала не верит. Никто и не знает, что прямо сейчас вирус распространяется на звенящих прозрачных крылышках москитов, заражает и убивает десятки, через неделю будет убивать сотни, еще через неделю - тысячи. Всем просто наплевать, потому что два соседствующих клана опять что-то не поделили. Официально в стране перемирие, а на деле никаким перемирием тут и не пахнет. Они проезжают две сожженные дотла деревни. 

Фламан сжимает маленький железный крест, болтающийся на шее и часто путающийся с жетонами, и тихо, одними губами произносит молитву. К косым взглядам он привык, но не к полному безразличию. Люди здесь только использовали Бога как повод развязать войну. Обращаться к Нему никто и не думал.

Оливье не тратит времени на мысли, что все это - жутко неправильно, и что так быть не должно. Жизнь вообще несправедлива. И Фламан это прекрасно знал. Он трезво смотрел на мир, давно уже не через призму розовых очков, он оценивал риски. Лучшее, что он может здесь сделать — это обеспечить безопасность своей команде и уничтожить очаг заболевания. Один раз желтую лихорадку уже победили, значит, во второй раз это будет гораздо легче сделать.

Госпиталь развернули прямо посреди саванны: несколько близко стоящих палаток, тентов, машин, между которыми то и дело снуют доктора, санитары, переносящие больных на носилках. 

Оливье слушает краем уха. Говорят что-то о каком-то неестественном росте популяции комаров в округе, о заговорах, о тайных испытаниях биологического оружия, о глобальном потеплении. Спорят много, а толку никакого. Оливье молчит. Он привык действовать, а не чесать языком. Перед ним наконец-то все планы и карты очага, отчеты о смертности, данные о выздоровевших и заболевших. Ему не терпится поскорее взяться за работу. В штабе шумно, но у Фламана с собой телефон с десятками гигабайтов тяжелой, разрывающей барабанные перепонки любому нормально человеку, музыки и наушники. Надеть их он не успевает - в палатку вбегает интендант.

- Поставки вакцины задерживаются.

- Что? - переспрашивает, потому что ему меньше всего хотелось сейчас слышать о непредвиденных осложнениях, когда вся их операция и есть одно сплошное непредвиденное осложнение.

- Конвой сейчас на таможне, задержали пару грузовиков, правительство хочет изъять часть.

- Правительство? Да они обычные пираты и хотят содрать с населения побольше, продавая лекарство. Где ООН? Почему они опять нихрена не могут сделать? - все остальные голоса становятся тише, когда Фламан начинает говорить громче.

- Они работают над этим, но...

- Они издеваются, а не работают, - ударяет кулаками по столу, на сей раз прерывая все разговоры и приковывая к себе все взгляды. Никто даже не шепчется. - Пошлите Баркера, пусть разгонит их к чертовой матери. Каждый бандит с автоматом тут себя может назвать “правительством”, - Оливье морщит нос, сделав паузу и понизив тон. Потихоньку гул в штабе снова нарастает. Никого тут не удивишь вспышками гнева и сорванными планами. _И скажите всем, что эвакуация откладывается. 

То, что он собирался сделать - не по уставу, и ему самому это не нравилось. Но в раздираемом конфликтами Судане вообще ничего не работало нормально и никаким правилам не поддавалось.

- Что еще? - поднимает глаза снова, когда следом за уходящим интендантом к нему протискивается один из его подопечных.

- Львы, сэр. Животные подобрались очень близко к лагерю, взяли исследовательскую группу в кольцо. Прикажете открыть огонь?

- Нет! - неожиданно даже для себя говорит громко, резко, но тут же исправляется, - Нет... не, стоит. Я разберусь. 

Если на Земле и существует чистилище, то выглядит оно именно как закатный Судан. Лишь однажды увидев, как остывшее солнце красным рябящим углем под трели сверчков в высокой сухой траве опускается за искривленный холмами горизонт, Оливье уже не может думать ни о жаре, ни о тягостях жизни местных. Из палатки он выходит в багровый свет скрывшегося уже наполовину светила.

Он слышал по ночам, как прогибается под мягкими лапами трава, как ревут львицы после успешной охоты, как кричит надрывно их жертва антилопа. Видел, как в жаркий полдень они лежат на нагретых солнцем камнях, растянувшись и прикрыв глаза, обманчиво безобидные, словно домашние коты. В пышную гриву хотелось зарыться пальцами и лицом. 

В одном из поселков, где они останавливались на ночь, он видел льва в клетке. Истерзанного и запуганного. Когда он присел рядом на корточки в метре от стальных решеток, животное шугнулось и вжалось в дальний угол. На вопрос “зачем?” их провожатый пожал плечами. 

- Кто знает, - добавил тогда он. - Может ради потехи, а может и за дело. 
- Львы убивают людей? - Оливье все еще неотрывно глядит в желтые кошачьи глаза напротив.
- Редко, очень редко. Но случается. 
После наступления темноты Фламан срезает замок с клетки.

Табельное оружие тянет плечо, но использовать его Оливье не хочет и, по крайней мере, надеется, что не придется. День у него был хреновый. Может ли он стать хреновее, если его, скажем, разорвет на куски прайд львов? Сомнительно. 

Из желтой сухой травы на него смотрят несколько пар, блестящих в сумерках, словно луны, глаз. За спиной слышится приглушенный рык. Он не отводит взгляд, секунду еще не понимает, что делать - стиснуть ли хватку на оружии, пальнуть ли в воздух или в траву. А потом кричит. Так громко, как только позволяют связки. Так громко, насколько воздуха в легких хватает. Львица перед ним дергается испуганно, прижимает круглые уши к голове и бросается наутек. Остальные тоже отбегают, но не уходят.

- Пошел! - Фламан подбирает камень с земли и кидает под лапы животного, обернувшись, машет руками, и хищники, поднимая в воздух клубы пыли, уносятся прочь, разбегаются. -Пошел вон! 

Ему не страшно, а им - да. Он больше, громче, они - мельче и тише. Он им дает понять, что это - его территория, его прайд. Рычит на зверей так, словно сам зверь, потому что это сидело внутри него черт знает сколько времени. Наверное, еще с его бунтарской молодости. А сейчас - все вырвалось вместе с криком. И мир будто взорвался. Он ходит по кругу, пинает мысками ботинок пыль. Львы уходят. А он еще долго не может отдышаться и понимает, что ему и слова не произнести, из горла вырывается только сдавленный хрип - голос он все-таки сорвал.  [nick]Olivier Flament[/nick][status]personne n'est infaillible[/status][icon]https://i.imgur.com/c5ubivD.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]i lost my faith. i'm losing my religion every day.[/lz]

На мгновение воцаряется гробовая тишина и Оливье кажется, что он оглох от собственного крика, или же каждая живая тварь в этой саванне приняла его за царя зверей и перед его гневом съежилась, заползла поглубже в свою нору и затихла.

А потом все взрывается звуком: криками, радостными возгласами, словами, смысл которых Фламану непонятен, у него в арсенале-то всего лишь родной французский и английский, а никак не набор африканских диалектов разных племен. Его окружают местные - кто пришел к больным родственникам, а кто вызвался в ряды охраны - хватают за руки, что-то выкрикивают, но чаще всего повторяется одно слово. Ну, по крайней мере, Оливье кажется, что это слово. Люди из команды ему просто аплодируют, вывалив наружу из своих палаток. 

Фламан смотрит в их глаза, в блестящие от слез и радости глаза, и ему невольно хочется им напомнить, что это не Второе пришествие и он - уж точно не Сын Божий. Но глотку сковывает такой болью, когда он пытается сделать усилие и заговорить, что эту затею он бросает сразу же, только неловко кивает и поднимает руки, мол не стоит благодарностей. Если они его все-таки благодарили, опять же. 

В толпе он пытается найти одного единственного человека, что говорит на английском кроме местного наречия, и что привел их в этот лагерь в первую очередь - провожатого. Тот подходит с широкой улыбкой на губах, хлопает его по спине так, что даже он со своей довольно крепкой комплекцией едва не заваливается вперед, и произносит громко:

- Лев!

Его подхватывают и уже твердят одним единым голосом, состоящим из множества, только по-английски. Оливье такое сравнение, конечно, жутко льстит - его удивление и непонимание сменяются счастливой гордой улыбкой. Кажется, он наконец придумал, нет, заслужил себе позывной. Короткий, простой, подкрепленной крайне безумной историей, в которую, наверное, никто и не поверит, и как минимум потребует доказательства. В голове он уже слышал этот вопрос:

“А видео-то есть?” 

Наверняка есть. Оливье видел, как парочка людей прятало спешно в карманы свои телефоны, когда он прошелся взглядом по толпе. Но их он не винил, потому что когда он отойдет от шока, сердце перестанет так гулко стучать в ушах, а весь адреналин из крови выветрится, то ему тоже понадобиться взглянуть на это со стороны, чтобы убедиться, что это все - не сон. В голове как-то до сих пор не укладывалось все произошедшее. 

И все вдруг забывают о свирепствующей болезни, о запаздывающей вакцине, о спасителях, которые не спасли. Где-то вдали раздается львиный рык. Настоящий. И весь лагерь вторит этому громогласному звуку, пытаясь его перекричать, перебороть. А потом они смеются все месте. Может это и было то самое лекарство, которое нужно было и здешним пациентам, и врачам - небольшая встряска. Отчаяние, пропитавшее воздух в лагере, отступило. Но едва ли надолго.

Понемногу люди разбредаются по своим палаткам, возвращаются к своим делам, и все приходит в норму. Но улыбки Фламан видит чаще, когда встречается с кем-то взглядом. Мысленно он благодарит Всевышнего за то, что дал сил его голосу и позволил совершить вот такое маленькое чудо для всех, а еще спасти жизни. Вот для чего он присоединился к драгунскому полку. Именно ради этих улыбок и слез. Ради того, чтобы мать обняла сына, друзья пожали друг другу руки, а влюбленные никогда не расставались. 

Он заходится приступом кашля, хмурясь и прижимая тыльную сторону ладони к губам. Стыдно было обращаться к здешним медикам и отвлекать их на такую мелочь, но ему нужен был голос чтобы делать свою работу. И когда он видит человека в белом халате, запоздало выглянувшего на белый свет, он уже думает, что от стыда его сейчас избавят и сами предложат помощь. Но он как минимум ошибся.

Оливье смотрит в чайные глаза напротив, слышит акцент знакомый со слишком мягкой немного картавой “р” и нисходящей интонацией, но не успевает всему этому обрадоваться, как к горлу подкатывает возмущение, а он только и может что стоять молча, вскинув брови, и моргать часто и непонимающе. Ему хочется то ли извиниться, то ли переспросить, то ли переспросить извиняясь. Но вместо “Excusez moi?” из горла только кашель да хрип вырываются. 

- Гюстав! - из-за спины врача появляется миниатюрная девушка. Тоже в белом халате. Но Фламан смотрит на нее с секунду и возвращается в состояние тоскующего удивленного истукана. 

- Простите его, ради бога. Мы тут все на нервах, вы же понимаете, - ее улыбки Оливье не видит, но чувствует как она берется за его руку, действительно по сравнению с ее крохотными ладонями напоминавшею львиную лапу. - Элизабет, - осекается, посмеявшись, - Элизабет Хикс. Доктор Элизабет Хикс. 

Надо бы и самому представиться, но Фламан и указать на нашивку с его фамилией на форме не успевает.

- А это доктор Катеб, - верно, фамилия принадлежит тому мужчине, на которого он так усиленно пялится со смесью непонимания и легкого раздражения на лице. А имя он уже знает, -  Пройдемте с нами, глянем, как мы сможем вам помочь. 

Оливье кивает в знак благодарности, девушка берет его под руку и ведет в одну из палаток. А он до сих пор понять не может, какого хрена это было. Нет, не львы. Гюстав Катеб.  [nick]Olivier Flament[/nick][status]personne n'est infaillible[/status][icon]https://i.imgur.com/c5ubivD.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]i lost my faith. i'm losing my religion every day.[/lz]

Оливье не злится. Не может. Просто ему неловко до жути, что он, возможно, действительно лишил сладкого забытия сна, сулившего облегчение от мук, некоторым больным в лагере, и что так бесстыдно пялился на доктора Катеба. Он ведь так и не отрывает взгляда от его глаз, пока доктор Хикс не буксирует его в палатку врачей. Действительно буксирует, потому что пару раз Фламан спотыкается, пытаясь обернуться и еще немного посмотреть на белый слегка помятый, но почему-то так хорошо сидящий на широких плечах мужчины, халат, исчезающую в его вороте смуглую кожу, мягкие черты лица, ровного и правильного.

Он явно старше. Оливье тоже уже десять лет как не двадцать, но он почему-то чувствует себя сейчас как минимум на пятнадцать. Мотает головой, пытаясь отогнать наваждение. Это минутное помешательство, говорит он себе. Ведь бывает так, что вцепишься в кого-то взглядом, как зубами, но они оба на службе. Фламану людей защищать, а Гюставу - спасать. И не то, чтобы рядом есть ресторан, в который Оливье мог бы доброго доктора, который, видимо, все-таки решает уделить ему немного своего драгоценного времени.

Стоит ему начать говорить и... Оливье понимает, как он, черт возьми, попал. И сколько бы он не говорил себе мысленно “возьми себя в руки, ради всего святого, и не веди себя, как тинейджер”, легче ему не становится от слова совсем. Сумасшествие - заключает он про себя, опускаясь на предложенный стул. Лучше бы Катеб не пытался перед ним оправдаться за неудачную шутку, потому что желание Оливье извиниться за отсутствующее чувство юмора делало его надорванным связкам не самую лучшую погоду. 

Он то и дело снова кашлял, пытаясь произнести хоть звук, но в конце концов успокоился и бросил это дело, вместо слов только помахав руками и постаравшись придать лицу как можно более спокойное выражение. Но от слов благодарности и еще одной странноватой шутки он только глупо улыбается, хотя удивление никуда не девается. Он бы еще посмеялся, над тем, как маленькая англичанка поучает своего старшего коллегу, да еще и буквально тащит на себе не самых мелких габаритов солдата в тяжелом снаряжении. Со стороны, наверное, эта картина выглядела еще забавнее.

Начинает темнеть. В это время суток палаток с мощными кондиционерами лучше не покидать, отмечает для себя Фламан. С расплодившимися москитами они почти разобрались, но пренебрегать мерами безопасности было бы опрометчиво. Особенно теперь, когда с доставкой вакцины у них возникли... сложности. Ему интересно, знает ли об этом Катеб. Знает ли о том, что ему еще не одну ночь придется провести без сна. 

Оливье держит спину слишком прямо, челюсти - слишком сжатыми, старается не бегать взглядом, но не получается. Вся его поза - сжатые кулаки, покоящиеся на коленях, и расправленные плечи - говорит о напряжении, хотя Фламан часто за собой даже не замечал того, что слишком строит из себя серьезного и ответственного эксперта по безопасности. Для него такое состояние было чем-то в порядке вещей. 

Он оглядывается по сторонам. Здесь даже уютно. Глаза привыкают к легкому полумраку, нос - к запаху медикаментов. А потом замечает на себе чужой внимательный взгляд, встречается с ним, и тут же отводит глаза, чем, скорее всего, с потрохами выдает свое смущение. Кожа на шее горит, и Оливье невольно обращается к Богу, чтобы тот сделал так, чтобы Гюстав не заметил подбирающейся к ушам красноты. 

Обычно он крайне сдержан. Обычно его никто не привлекает. 

Со своим негласным целибатом после рождения сына Оливье уже давно смирился. Не было у него желания взваливать на чью-то спину свою ношу. А однодневных отношений ему не хотелось. Вот так и получилось, что на что-то более-мнее крепкое и стабильное духу не хватает, а другого не хочется. 

Фламан кусает себя за язык. Почему он вообще об этом думает, как будто Господь уже обещал им с доктором Катебом счастливое совместное будущее и благословил их союз? Он вдруг подумал о том, что лишиться дара речи в этой ситуации было едва ли не идеальным стечением обстоятельств. Он хоть никакую не ляпнет глупость, не подумав и с горяча. Как бы Оливье себя не ограничивал, и как бы не хотел этого признавать, он все еще оставался человеком импульса.

- Спасибо... - у него все-таки выходит заговорить, когда он чувствует, что першение в горле немного угасло, хотя с первым произнесенным звуком боль усилилась, и Оливье даже свой голос сначала не узнал, - док.

На вторую половину слова его уже не хватает, и, Фламан краснеет пуще прежнего, потому что невольно позволяет себе столь неформальное обращение к человеку, которого знает всего пару минут. 

Но промолчать он уже не может. От чужой легкой улыбки, искренней благодарности, у него в груди становится непомерно тепло и свободно, и только потому он набирается сил на то, чтобы выдавить из себя полтора слова. Он улыбается в ответ и это видно только по ямочкам на его щеках - он не слишком часто это делает и потому получается так неумело и почти незаметно. Но Фламан старается. С доктором Катебом у него получается ненадолго забыть о своих обязанностях и просто побыть пациентом с сорванным голосом.  [nick]Olivier Flament[/nick][status]personne n'est infaillible[/status][icon]https://i.imgur.com/c5ubivD.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]i lost my faith. i'm losing my religion every day.[/lz]

Меньше всего Фламану хочется быть обузой для Гюстова, но он ей стал, видимо, только объявившись в полевом госпитале. И час от часу было совсем не легче. Если он переживет свое “позорное шествие” так же стоически, как и Джейн Шор, то он непременно попросит у Господа прощения за свою неучтивость. Благо, что он не нагой на улицах Лондона со свечой в руке, как несчастная любовница короля — это задачу серьезно облегчало. 

Оливье молча и проникновенно кивает, в знак того, что понял, а от слова “кляп” его глаза расширяются до размеров небольших Лун, а краснота подступает к ушам, и он даже забывает про “горячий компресс”. Горячий компресс и теплая вода, при температуре под тридцать. А Фламан работает в защитном костюме, запечатанном, словно консервная банка. Чем он навлек на себя такие муки? 

Врачей он вроде не боялся, даже очень уважал людей этой профессии: в библии целителям, чьим покровителем выступал архангел Рафаил, уделялась достаточно важная роль. Но после визита к доктору Катебу его отношение, скорее всего, изменится кардинальным образом. Особенно после того, как Гюстав зачитал ему если не десять заповедей, то как минимум пять, соблюдение или несоблюдение которых в любом случае сделает жизнь Оливье крайне тяжелой. 

По ходу того, как Катеб оглашал список правил, лицо Фламана меняло лицо с ярко-красного на зеленоватый. Язык жестов Оливье знал на уровне заблудившегося туриста, никак не говорившего на языке страны, в которой отдыхал. Записками общаться не всегда практично. И ему еще два или три дня приходить за новым компрессом. 

От мрачных мыслей его отвлекает лишь тот факт, что все это переделённого того стоило. Спасти несколько жизней ценой сорванного голоса? Это, Оливье знал наверняка по собственному горькому опыту, чуть ли самая меньшая цена, что можно заплатить. Плюс ко всему, несколько минут в день в компании человека, который парой фраз, не слишком удачной шуткой и одним взглядом выбил у него почву из поду ног, его еще как прельщали. И может хорошо, что пока у Оливье нет возможности говорить, а значит нет и возможности все испортить. Больше, чем он уже испортил. 

Гюстав, видимо, по выражению его лица понимает все, но Оливье его попытки хоть немного успокоить - все равно что слепому очки. Но отчасти это плацебо действует. Голос у него не появляется магическим образом, но хоть на душе легче становиться - и Фламан находит в себе силы кивнуть и выдавить слабенькую улыбку. 

На следующий день ему везет застать Элизабет одну, что-то старательно чиркающую в историях болезней, и подложить ей под нос бумажку, где значилось:

Девушка только широко улыбается и оставляет размашистый росчерк черной, почти выдохнувшейся ручкой, справа. Оливье не может удержаться от того, чтобы не сжать в победном жесте кулак, выглядя при этом настолько довольно, с поджатыми губами и взглядом, наполненным решимости, что доктор Хикс чуть со стула не падает со смеху, а потом одними губами ему желает удачи, когда он в знак благодарности кланяется, сложив руки в молитвенном жесте, и разворачивается на пятках, выходя уверенным шагом прочь. 

Может и опрометчивым решением было спрашивать о таком первую помощницу Катеба, но еще более опрометчивым было бы приставать с этим вопросом ко всем сотрудникам госпиталя. Лучше спросить один раз и наверняка. И по взгляду Элизабет, которым она его одарила, едва прочитав текст на клочке бумаги, Оливье, в принципе, сразу понял, что она и так обо всем догадывалась. 

Но и он, и Гюстав Катеб здесь на работе, а не на курорте. Фламану все еще нужно было разобраться с задержками поставок и организовать оборону лагеря - инцидент со львами доказал, что о безопасности тут до него думать было некому. Ему едва хватает времени забежать к Гюставу в палатку поздним вечером чтобы наложить компресс. 

Местные по-прежнему кличут его “львом” на своем языке, и даже когда к Оливье частично возвращается голос, а доктор Катеб разрешает ему говорить шепотом и совсем недолго, и он пытается объяснить, что его зовут совсем не так, это совсем не помогает. Грозная кличка его поначалу немного смущает, но со временем он привыкает. 

На суданском солнце его волосы быстро выгорают и становятся еще светлее - в балаклаве расхаживать еще большее издевательство, чем глотать весь день теплую воду - а и без того смуглая кожа благородно темнеет, и все, что в нем выдает человека работающего, а не отдыхающего где-то на райском острове, так это глубокие, точно Марианская впадина, круги под глазами от бессонных ночей, и тяжелая зависимость от кофе. Но несмотря на все это усталости Фламан почти не ощущал - ему придавали сил здешние люди, работающие на износ. Доктора, люди из его команды, волонтеры, пациенты, сражающиеся отчаянно за свои жизни... для него честью было защищать их, и еще большей честью - подарить им наконец глоток свободы, когда количество новых зараженных пошло на убыль. 

Но на каждое счастье - два несчастья.

- Повстанцы устроили беспорядки в деревне неподалеку.

- И как это к нам относится? - Оливье поднимает глаза от планшета, хмурясь. 

- Они пытаются пресечь распространение болезни средневековыми методами - убивая больных.

- Еще чего не хватало... Ехать разгонять их у нас людей нет. Просто будьте готовы, ладно? И подготовьте остальных. Я организую сегодня инструктаж, и если получится, то мы каждого мало-мальски научим защищаться. На этом пока все, - выдыхает, потирая вымученно переносицу. 

И с вакциной так ничего и не решилось, так что держались они тут все на одном боевом духе, и пока все что Оливье может - это поддерживать его всеми доступными ему способами. 

На радость себе, он откопал в лагере гитару - старенькую, с ободранным лаком и остатками клея и стикеров на поцарапанном корпусе, но все еще звонкую. Местным, да и всем обитателям лагеря, в особенности детям, звучание ее пришлось по вкусу, когда одним вечером Оливье выкроил себе пару минут, чтобы настроить инструмент. Люди пели за него, кто на каком языке, но подпевал каждый, даже не понимая смысла слов.

И сегодня, Фламан и его горло чувствовали, тот день, когда прозвучат и французские напевы. У него, конечно, не было голоса и шарма Эдит Пиаф, но он искренне верил, что был не так безнадежен. Но когда он разворачивается и встречается со взглядом карих внимательных глаз, то уверенности у него заметно убавляется.

- Я как раз хотел проверить, и мне нужно мнение моего лечащего врача, - он немного медлит с ответом, но, улыбнувшись, говорит хоть и в полтона, но без хрипов и приступов кашля, прерывающих его речь. Демонстрирует гитару, которую он бережно держит за гриф, Катебу, растягивая улыбку чуть шире, а потом и вовсе тянет за собой, не дожидаясь ответа и перехватив пальцами теплое запястье, не закрытое латексом медицинских перчаток.

- Пойдемте, а то вы света белого не видите, - оборачивается мельком, и думает, что раз еще не схлопотал вербальную пощечину то, он, в принципе, на верном пути.[nick]Olivier Flament[/nick][status]personne n'est infaillible[/status][icon]https://i.imgur.com/c5ubivD.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]i lost my faith. i'm losing my religion every day.[/lz]

Если бы Судан не раздирал конфликт, если бы в нем не свирепствовала болезнь, которую победили уже полвека назад, если бы Судан не отставал на эти полвека, а то и больше, от остального мира, то, возможно, Оливье смог бы полюбить эту страну. При условии, что она все равно бы свела его с Гюставом Катебом. Они вполне могли бы встретиться где-нибудь в другом месте. Хоть бы даже в родной Франции. Но отчасти это заслуга Судана и его кровожадной фауны, что они вообще обратили друг на друга внимание. По крайней мере, Фламану очень хотелось верить, что у него получится заинтересовать хорошего доктора. 

- В логово льва, куда же еще, - он оглядывается и улыбается широко, легко и просто, как будто еще несколько дней назад мир вокруг них не тонул в отдаленных звуках выстрелов, разносящихся на всю саванну, надрывном кашле больных и черной вязкой рвоте. Теперь самое плохое уже, казалось, прошло, все невзгоды остались позади. У них было всего несколько пациентов в тяжелом состоянии, остальных, стараниями таких блестящих врачей как Гюстав и Элизабет, удалось более-мнее стабилизовать. Никто уже не ходит в полном боевом обвесе - Оливье завязывает рукава комбинезона вокруг пояса, и суданское солнце ложиться равномерно на его кожу мягким бронзовым загаром. Осталось всего лишь дождаться прибытия конвоя с вакциной. 

Фламан старается не думать о повстанцах и о горящих деревнях. Была бы его воля, он бы разогнал их, как львов ранее. Правда не своим голосом, а голосом винтовки. Обычно этим борцам за свободу хватало одного вида, вооруженного по последнему слову техники, сами-то они стреляли чуть ли не из палок, и ни бронежилетов, ни какого-либо другого снаряжения у них не было. Едва ли чувствуешь себя героем, когда пользуешься тем, что родился в более богатой и развитой стране, но, если это требуется для того, чтобы сохранить мир и, самое главное, жизни, Фламан был готов. Готов на все, на самом деле. 

- Не напугаете, доктор. Я готов принести жертву, - хотя, по правде говоря, перспектива снова пить только теплую воду и ходить с горячим компрессом, да еще и в особенно жарку погоду (казалось бы, куда жарче) Оливье совсем не прельщала. Однако он не врал, когда говорил, что не против и потерпеть еще неделю адских мук... ради нескольких минут наедине с Гюставом, чего он, конечно, Катебу не сказал. 

Лагерь остается позади, трава становится выше, а едва видимая тропинка уходит вверх, на небольшую возвышенность. Запястье Гюстава, закрытое медицинскими белыми перчатками и аккуратными наручными часами с широким плетением, Фламан отпускает нехотя. Пальцы долго помнят тепло чужой кожи, и запомнили бы еще дольше, коснись Оливье Гюстава напрямую, а не через ткань перчаток.

Вопрос Катеба он встречает еще одной улыбкой. Внутри что-то переворачивается и все, вопреки тому, чтобы заметаться по разным углам в хаосе и беспорядке, становится на свои места. Может быть это и ничего не значит, может он просто выдумывает, потому что, признаться честно, влюбился, как подросток, да еще чуть ли не с первого взгляда, как в какой-нибудь старой глупой комедии. Как часто можно встретить человека, который одной фразой, одним взглядом у тебя почву из-под ног выбивает? 

- С Юга. Окситания, Тулуза, - Оливье отвечает, продолжая неспешно шагать вперед, покачивая гитарой в руке, жалея, что не видит выражения лица доктора Катеба, как будто он смог бы по эмоциям на его лице прочесть, на этот ли ответ он надеялся. Фламан предпочитает не гадать и не полагаться на интуицию. - Но сейчас я живу недалеко от столицы, по долгу службы. 

Разговоры о доме вдали от него всегда заставляют тяжело, до ноющей боли в груди, скучать, но сейчас Оливье ощущал ее не так сильно - ему посчастливилось встретить тут земляка. И слышать, как льётся из уст Катеба знакомая французская речь, мягкая и мелодичная, как песня о любви, было чертовски приятно. Фламан невольно думает, что петь у Гюстава с его интонацией, с его глубоким, но нежным голосом, получилось бы лучше, чем у него, охрипшего, с кажется навсегда застрявшими в его тоне рычащими, как у льва, нотками. 

Они добираются до вершины холма и Оливье жестом приглашает доктора сесть на один из удобно расположенных к тени гладких больших камней, будто выточенных ветром специально для того, чтобы на них грелись и прятались от палящего солнца хищники, или же для того, чтобы собираться петь песни под гитару.

- А вы сами откуда, доктор? Я могу ошибаться, но я вижу в вас парижанина, - интересуется, усаживаясь напротив, чтобы, закинув лодыжку на колено и устроив гитару в руках поудобнее, провести пальцами по струнам, и, не удовлетворившись звучанием, подкрутить немного колки. 

Столичные жители действительно выделяются на фоне всех других — это Оливье заметил, когда переехал. И по всем параметрам, по говору и по манере держаться, Гюстав подходил под эту категорию. Чему Фламан, не скрывая радовался искренне, не в силах стереть с лица праздной улыбки, усиленно делая вид, что занят настройкой гитары. Страна у них не то, чтобы большая, они, возможно, смогли бы пойти на свидание, даже живя на разных концах своей родны, и все еще был шанс, что Гюстав над ним посмеется и скажет, что родом с берега Ла-Манша, но намного приятнее жить не в разных часовых поясах, а в паре часов езды друг от друга. 

- Какую музыку вы любите? Может, есть шанс, что у меня в репертуаре есть ваша любимая песня, - наконец-то струны под пальцами издают приятный уху звук, и Фламан, наиграв пару аккордов, глушит последние протяжные ноты, положив ладонь на шесть тонких нейлоновых нитей.  [nick]Olivier Flament[/nick][status]personne n'est infaillible[/status][icon]https://i.imgur.com/c5ubivD.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]i lost my faith. i'm losing my religion every day.[/lz]

Гюстава хотелось покорить. Открытостью, честностью, показав ему то, что скрывается под кожей, за стенами, которыми Оливье сам себя окружил. Когда-то отец Бертранд так и сказал Фламану: вернейший способ расположить к себе человека - сказать ему правду, открыть ее, позволить увидеть самому тебя таким, какой ты есть. И будь что будет. При мысли о полковом капеллане, буквально вытащившем его из лап саморазрушительной депрессии, Оливье касается ладонями раскалившегося на солнце металлического креста на своей шее. Нет человека, которому он был бы благодарен и обязан больше, хоть он и знал, что, на самом деле, на все воля божья. 

К тому же Катеб явно вознамерился дать ему шанс, раз они здесь. Вместе, наедине. Без компании молчания, закипающей воды для компресса, и тревожных голосов за пологом палатки. Оливье невольно задается вопросом, кто еще кого покоряет, ведь он чувствует себя сраженным каждой фразой. 

Он смеется совершенно искренне, думая лишь о легком и приятном чувстве, поселившемся в груди с недавних пор. Чувстве уверенности, и, наверное, впервые за ужасно долгое время, счастья. Фламан и забыл, что может испытывать нечто подобное. Рядом с Гюставом ему было попросту хорошо. Все тревоги и заботы забывались, отходили на второй план. Старые, но до сих пор ноющие и кровоточащие раны, покрывались коркой, как будто Катеб их бережно закрыл, зашил и забинтовал, хотя об их существовании он и не знал. И Оливье впервые захотелось рассказать о них кому-то, кроме Бога. Когда придет время, конечно. Не сейчас. 

Он обязательно расскажет про Клэр и Алексиса, если Гюстав согласиться на свидание (мысленно Оливье уже перебирал в уме рестораны, хотя, признаться, он знал всего парочку, и то посещал их только когда его начинало тошнить от еды на вынос), про то, скольких нервных клеток стоила его бунтарская молодость его родителям и ему самому, и о том, что отец до сих пор не простил и не признал его своим сыном.

Просто это тот самый пластырь, который намертво впился в кожу, и его лучше оторвать одним резким движением, чтобы поскорее забыть о боли, а не растягивать ее, снимая миллиметр за миллиметром. Такие вещи не стоит держать в тайне, вот и все. Даже если кажется, что они не так важны, и ничего не будет, если просто о них умалчивать. Лжи во благо не бывает. Оливье бы себя ни за что не простил, если бы солгал Гюставу. Благо, что он другой человек сейчас. И, если подумать, наверное, он заслужил это счастье. Если Бог послал к нему Гюстава, так оно и есть. Может, он искупил хотя бы малую часть своих грехов. 

А как приятно слышать собственное имя, впервые сорвавшееся с чужих губ. Так же приятно, как и чувствовать, как расслаблена в его хватке была чужая рука, когда он еще сжимал пальцами теплое запястье. Эти маленькие, но такие значительные шажки навстречу. Поощрение, как если бы Гюстав говорил “продолжай”, не произнося этого вслух. Оливье только этого и ждал - намека на ответный интерес, хотя он уже Бог знает сколько не ухаживал ни за кем, и со стороны его попытки, должно быть, смотрелись как заигрывания пятнадцатилетнего смущенного подростка. Впрочем, у него не то чтобы был какой-то иной опыт. Сколько лет прошло с тех пор, как они с Клэр расстались? 

Оливье вздыхает, немного нервно задевает пальцем тонкую струну несколько раз подряд, как свойственно почти всем людям при сильном волнении быстро стучать пальцем по поверхности стола или качать ногой, смотрит во внимательные, искрящие интересом кофейные глаза Гюстава, и обо всем кроме них тут же забывает. И даже не смущается того, насколько откровенно реагирует, когда Катеб действительно оказывается жителем столицы, выдыхая тихий смешок, будто не веря тому, что слышит 

- Ну, в какой-то степени, да, все это. Но, если честно, я просто надеялся, - жмет плечами невзначай, не скрывая уже того, как ему нравится смотреть на Гюстава, на его улыбку, как нравится слушать его, разговаривать с ним, пусть и все еще с толикой смущения. 

Почему-то Оливье не сомневался, что Катебу нравится такая музыка, под которую он сам был заснул. Но образу Гюстава это только добавляло шарма, ведь это ему так подходит... классика, блюз, грустные и торжественные переливы. Еще один кусочек пазла, который Гюстав сам поставил на место. 

- Нет, не сыграю, уж извините, я как-то больше по хэви-металу, - Фламан смеется снова, дергая за струны на манер, как это делают играя тяжелую музыку на бас-гитарах. Он вспоминает Judas Priest закономерно, с песнями которых связаны одни из лучших его воспоминаний, если не считать того раза, когда он разбил отцовскую машину под их Rock Forever (но об этом Гюставу действительно пока знать необязательно), мелодию которой и сыграл в подтверждение своих слов.

Катеб говорит о доверии и на несколько мгновений Оливье кажется, что он снова потерял голос, потому что для него нет ничего ценнее доверия человека, за чью жизнь он в ответе. Фламан и сам бы без раздумий доверил свою жизнь Гюставу. Этот человек знает свое дело, знает, что на кону, и его профессионализмом Оливье искренне восхищался, как и желанием просто помогать людям. 

- Чувствую большую ответственность на себе, - он мягко улыбается, подмечает, что на руках Гюстава больше нет перчаток, и не совсем понимает, как бороться с желанием их коснуться хотя бы мельком. - Но, думаю, и на ваш вкус что-нибудь найдется. 

Оливье начинает играть, струны знакомо впиваются в подушечки пальцев, когда он зажимает аккорды на грифе, наблюдая какое-то время за собственными движениями, контролируя, а потом все чаще и чаще начинает встречаться глазами с Гюставом, пытаясь понять, нравится ли ему. Петь сначала трудно, когда связки с непривычки начинает стягивать напряженной болью, но Фламан не сдается, продолжает, и вскоре привыкает совсем. Он поет сначала о тоске по дому в море, потом о духе свободы, думая, что песнь о любви была бы уж слишком очевидным намеком. Его выбор падает на традиционные французские баллады, на которых он учился игре на гитаре, и которые, наверное, знает почти каждый француз. 

- Что скажете, Гюстав? Я здоров? - спрашивает после пары исполненных песен, скользнув по корпусу гитары ладонью и подняв взгляд куда-то вверх на секунду, чтобы потом вернуть его к лицу Катеба, будто чтобы нарочно скрыть от себя его реакцию на собственное имя, которым Оливье тоже впервые его назвал. Доктор и доктор Катеб были привычнее и уместнее, но не в этот раз. Сейчас Фламан хотел шагнуть навстречу.

Краем глаза Оливье замечает движение и сводит брови к переносице понимая, то и этот момент у них с Гюставом украдут. Все-таки они и правда не на курорте, а на работе. И работа спешила об этом напомнить. 

- Простите, доктор, что отвлек, и что так неожиданно сбегаю, - в сторону человека из своей команды он хмурится, повернув голову, но взгляд его теплеет, когда он снова смотрит на Гюстава, поднимаясь с места, перехватив гитару поудобнее. 

- Обещаю вернуться с хорошими новостями, вы же мне верите? - он подмигивает, улыбнувшись, и машет рукой на прощание. Он догадывается, в чем дело, и почему их прервали. Вакцина. Ему придется собирать людей и самому ехать за этой чертовой вакциной.  [nick]Olivier Flament[/nick][status]personne n'est infaillible[/status][icon]https://i.imgur.com/c5ubivD.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]i lost my faith. i'm losing my religion every day.[/lz]

Ищущий да обрящет.

Все, о чем Оливье может думать, так это о тех самых “дополнительных визитах”, о которых Гюстав говорил до того, как Фламану пришлось спешно и сумбурно с ним попрощаться. Он уж думал, что этот человек не может понравиться ему больше, но каждый раз ошибался. Оливье кажется, что он нашел, то, что искал. Даже без сорока лет мучительных скитаний по пустыне. И чем быстрее он разгребет этот завал с вакциной, тем быстрее вернется и попросит наконец у Катеба номер телефона, и тем быстрее они вернуться во Францию, оставив Судан, его испепеляющее солнце и тягости служебных обязанностей позади. 

Наверное, он все-таки немного одержим. 

Наверное, он слишком спешит.

Но как можно противиться, когда все вокруг буквально кричит “у вас получится”? У них, конечно, не получилось нормально поговорить, в основном потому, что один из них попросту говорить не мог, но даже за то короткое время, что они провели на вершине холма, Оливье заметил, насколько легко ему дается беседа с Гюставом, и как их, казалось бы, несовместимые различия, на самом деле их сближают. А Фламану всегда тяжело было сходиться с людьми, да и не подпускал он к себе никого, зная, что он сложный человек, не самый открытый, не самый учтивый. Голос ему был не нужен, чтобы показать характер. Как и льву не нужно рычать, чтобы доказать, что он лев. 

С Гюставом Оливье ненадолго, пока звучат под его пальцами гитарные струны, забывает о том, что они, во-первых, коллеги, во-вторых, выполняют ответственную работу и не могут позволить себе отвлекаться. Когда он стал таким легкомысленным? Впрочем, ничего же дурного не случится, если он будет время от времени заглядывать к Гюставу, когда у них обоих выделится пару свободных минут. Оливье, разумеется, не признается и мысленно, что сам готов откладывать все дела ради того, чтобы провести немного времени с Катебом. 

Вы - наша последняя надежда. 

Голос Гюстава эхом звучит в голове, заставляя ускорить шаг, раздать приказы резче, влезть в форму, проверить оружие и боеприпасы, погрузиться в грузовик. Быстрее, чтобы труд врачей, охраны, да и всего персонала госпиталя не пропал зря. Чтобы больные наконец получили вакцину и болезнь снова канула в лету, где ей и место. 

Белые палатки госпиталя вскоре становится лишь пятнышком на горизонте, а Фламан все еще не может отвести взгляд. Он не подведет никого из этих смелых людей, что остались там и что едут с ним. Почему-то то, как Гюстав улыбнулся ему перед тем, как он ушел, заставило его поверить, что все будет хорошо. 

ххх

Оливье наводит прицел на голову и единожды жмет на спусковой крючок. Резко, жестко, хмурясь напряженно, потому что действительно хочет убить этого человека, но даже не моргает, когда вспышка от сделанного выстрела ударяет по глазам. Затылок повстанца, целящегося в кого-то, но так и не успевшего выстрелить, пробивает пулей насквозь. Гнев не уходит, когда безвольное тело глухо ударяется о землю. Фламана трясет. Он стискивает зубы, корит себя за все то, что сделал сегодня, за то что продолжил начатую сепаратистами бойню. Но они не пощадили никого. И Оливье не стал. Взял еще несколько десятков грехов на свою душу, когда отдал приказ стрелять на поражение, зная, что может легко лишиться работы за это и даже отправиться в тюрьму. Но поступить иначе он не мог. 

Гюстав мог быть среди этих трупов. И каждый раз находя тело в белом, испачканном в крови халате, он в тайне радовался, что это не Катеб лежал с пробитой пулями грудью. Хотя он гнал эти мысли прочь, понимая, насколько они неправильны. В конце концов, он был знаком с каждым человеком, работающим здесь. А теперь все они были мертвы. Ребята из охраны, которых он оставил на посту. Совсем молодые, он не хотел подвергать их опасности и втягивать в разборки на границе. В конце концов, ситуация могла быстро выйти из-под контроля. Но все прошло гладко. Завидев грузовик с солдатами, пограничники быстро сдались. Не пришлось сделать ни единого выстрела, только прикрикнуть немного, как на тех львов. Но повстанцев было больше. Они элементарно взяли количеством, набегом, как варвары. 

Палатки, где размещались пациенты, просто сожгли, заперев людей внутри. Груда обугленных тел была свалена у входов. Тех, кому удавалось вырваться тут же расстреливали. Персонал, вероятно, положили потому что те оказывали сопротивление. Мертвые сепаратисты, заколотые скальпелями, тоже попадались пару раз. Но большинство было застрелено. Они почти отбились.

Он уезжал из места, в которое наконец-то вернулась жизнь. Люди здесь начали улыбаться. Оливье начал улыбаться. Когда учил местных мальчишек играть в футбол. Когда играл для Гюстава на гитаре. 

Фламан винил себя. Он прогадал, он не увидел, не прочел знака, посланного Господом. И все разрушилось в одночасье. Вместо смеха - крики ужаса. Вместо улыбок - застывшие гримасы смерти. 

- Некоторым удалось сбежать. Давайте найдем ублюдков, сэр? - конечно, ни один из его бойцов не станет говорить о том, что повстанцев они перебили из-за мести. Хладнокровно, за пару минут зачистили лагерь. Они все здесь кого-то потеряли. 

- Нет! Нет... не надо. Хватит убийств на сегодня, - Оливье отмахивается. Гюстав бы ни за что не одобрил. Вспоминая самоотверженность Катеба, готовность на все ради спасения чужих жизней, его живой взгляд, у которого, кажется, был свой вкус - немного горький, но приятный и бодрящий, как у крепкого алкоголя, и Фламана мутит так, что, кажется, от одной мысли, что на месте этого взгляда будет отсутствующий, передернутый тусклой трупной пеленой, его просто вывернет. 

Нет выживших в блоке пациентов. Нет выживших среди охраны. Нет выживших...

Краем глаза Оливье улавливает движение, бросается вперед и буквально падает на колени рядом, откидывая винтовку в сторону. Глазам поверить он не может, даже когда стирает дрожащими пальцами капли крови с лица Гюстава, когда аккуратно сжимает его плечо, пытаясь привести в чувства.

- Гюстав, посмотри на меня, - Катеб его, кажется, не узнает. Тогда Фламан сдирает с головы балаклаву. Шок. Он такое уже видел. И первую помощь оказывать он умел. В этой ситуации главное действовать быстро.

- Воды! - кричит, отворачиваясь, ему сразу же суют в руки флягу. Оливье быстро снимает крышку и дает Гюставу сделать несколько глотков. Рядом остывает тело Элизабет. И Фламан понимает, что Катеба отсюда нужно срочно уносить, а потому подхватывает его на руки, прижимает к себе крепко, чтобы дать почувствовать живое тепло, собственное сердце, вырывающееся из груди. 

Он до сих пор не понимает, как это случилось. Может если бы он не был так увлечен Гюставом... если бы у него было больше времени. Оливье оборачивается на тлеющий госпиталь. По саванне разносится громогласный львиный рык, а суданское солнце разливается реками крови на закате.  [nick]Olivier Flament[/nick][status]personne n'est infaillible[/status][icon]https://i.imgur.com/c5ubivD.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]i lost my faith. i'm losing my religion every day.[/lz]

- Распределите вакцину по окрестным деревням. Здесь она больше не нужна, - Оливье заставляет свой голос звучать спокойно, размеренно, как будто все это для него - всего лишь работа, как будто трагедия его не коснулась и у него есть силы продолжать. Но иного выхода у него просто не было. Что случилось бы, расклейся он? Как бы на него посмотрели? Он лидер, и должен им оставаться, даже когда больше всего на свете хочется просто забиться в угол и выть от отчаяния. Сколько угодно ему могли говорить, что это не его вина, что он сделал все, что было в его силах, но правду Фламан знает. Он оставил госпиталь без должной защиты, хотя знал о повстанцах, рыщущих вокруг, как стая голодных гиен, и теперь считает потери. 

Слишком внезапно, слишком быстро все произошло. Его также внезапно назначили ответственным за безопасность миссии по сдерживанию Желтой лихорадки в Судане. Он также внезапно встретил тут Гюстава. И также внезапно обнаружил на месте госпиталя угли. 

Оливье все еще ярко и точно помнит, как нес Катеба на руках сквозь дым, как передал его в руки медиков, как заглядывал в палатку, где единственного выжившего в резне разметили, как только появлялась свободная минута, нет, секунда даже, ведь именно на голову Фламана посыпались все шишки. 

Вину он был готов признать. За свои решения, а не за чужую халатность. Так что ему долго с пеной у рта приходилось доказывать, что не один он допустил ошибку, дабы не стать козлом отпущения и не лишиться работы. Благо, что ребята из охраны за него вступились, и все грехи на его душу у расследовательной комиссии повесить не получилось. 

И кажется, Оливье за это время действительно понимает значение фразы “держаться на божьем слове”, потому что только молитвы, только монолог с Богом заставляет его двигаться дальше, искать в себе еще силы, чтобы прожить еще один день, а не сорваться, найдя утешение в крепком алкоголе, как он делал раньше. 

С того последнего разговора с Клэр он не пил. Каждый раз, думая о спиртном, он вспоминал Алексиса. Что бы подумал его сын, если бы увидел его таким? Эта мысль останавливала его всегда, когда он тянулся к бутылке. 

Фламан мнет в руках фотографию, на которой теперь были одни мертвецы, да они с Гюставом. Думает о том, как хотел вернуться и непременно показать Алексису, сводить его в Дисней-Ленд в Париже, сделать так, чтобы он мог гордиться тем, кто так отчаянно хотел быть для него хорошим отцом, а был никем. 

Но сильнее, чем за Бога и за сына Оливье держится за Гюстава. И молится за него почти беспрерывно.

- Он зовет вас, мистер Фламан. Думаю, если вы с ним поговорите, эффекта будет больше, - он помнит, как женщина врач, прибывшая буквально вчера вместе со спасательной командой, которой спасать было уже особо некого, кроме единственного пациента, говорила ему эти слова, когда поймала его ходящим взад-вперед у палатки. Тогда у него внутри что-то то ли сломалось, то ли срослось. 

Врач говорит дальше, но Оливье слушает только краем уха. Улавливает только главное: что-то о том, что состояние у Гюстава более-менее стабильное, но он все еще в шоке и едва ли реагирует хоть на что-то. Ему почему-то жутко стыдно, что он не смог прийти раньше. Гюстав звал его. И полог палатки откинуть ему гораздо труднее, чем он ожидал. 

Все же хорошо, что внутри никого кроме них, что женщина, наблюдающая Гюстава, уходит и оставляет их наедине. Оливье почти удается урезать свой мир до этой самой душной палатки, освещенной ядовитым белым светом люминесцентных ламп, представить, что за ее пределами - вакуум, чистая и молчаливая пустота, схожая с космической. Тогда в центре его Вселенной точно был бы Гюстав. 

Фламан садится рядом с ним на корточки, игнорируя подставленный рядом специально стул, осторожно берет дрожащие холодные ладони в свои, большие и теплые. Касаться старается осторожно, медленно, чтобы не напугать. Пытается найти хоть толику осознанности во взгляде его потускневших, словно волосы на его висках, глаз. Одними губами Оливье зовет Бога. Он и не заметил, что трагедия выбелила сколько прядей в смольной копне волос Катеба. 

- Гюстав? - все-таки решается произнести его имя, хоть и уверенный, что ответа, скорее всего, не получит. Голос звучит хрипло и неуверенно, как если бы он пытался заговорить своим сорванным голосом, что Гюстав вернул ему всего пару дней назад. 

Оливье ждет, но Катеб как будто смотрит куда-то сквозь. Вздыхает, сжимает чуть крепче чужие ладони, склонив голову и закрыв глаза. Он не врач и не чудотворец. Он просто кто-то, кого Гюстав, наверное, все-таки смог узнать среди лиц своих погибших коллег и пациентов. Все, что он может — это прочитать молитву, попросить у Бога сил для Гюстава, чтобы он как можно скорее пришел в себя, и чтобы та рана на его сердце, от которой он страдает, затянулась как можно скорее, став шрамом, что больше не будет его тревожить болью. 

- Не вышло? - он едва успевает закончить и встать на ноги, прежде чем в палатке снова появляется фигура в белом халате, напоминая о неумолимом ходе времени, и о том, что Вселенная живет по совсем иным законам, отличным от тех, которые прописал для них обоих Оливье, пока они были одни. 

- Боюсь, я тут оказался совершенно беспомощным. Возможно, Бог... - договорить он не успевает. Его прерывает звук собственного имени, произнесённого едва слышно, и слабо ощутимое касание холодных пальцев. 

- С выводами вы, очевидно, поспешили, - улыбается врач, уже проверяя реакцию зрачков Гюстава маленьким тонким фонариком, просит его проследить за движением пальца, а Оливье едва находит в себе силы повернуться и встретиться с Гюставом взглядом. 

- Дадите мне пару минут, если это возможно? - спрашивает, сжимая ладонь Катеба крепче. Смотрит на крутящуюся вокруг него женщину и думает, что на ее месте должна быть Элизабет. Она бы уже точно нашла способ вернуть Гюстава к жизни. 

- Конечно. Я буду снаружи, позовете, если вдруг понадоблюсь, - она только неудовлетворенно выдыхает, когда ее попытки добиться еще хоть какой-то реакции от Гюстава терпят крах, и выходит.

Оливье не торопится, опускается на колено рядом и все-таки решается: кладет ладонь на щеку, ведет большим пальцем по линии скулы, и чуть наклоняется вперёд, надеясь заглянуть в глаза Катеба, привлечь его внимание хоть как-то.

- Как вы, доктор? 
[nick]Olivier Flament[/nick][status]personne n'est infaillible[/status][icon]https://i.imgur.com/c5ubivD.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]i lost my faith. i'm losing my religion every day.[/lz]

Оливье никогда не переставал верить. Верить в Гюстава, в его силу, в то, что он выкарабкается, и в то, что сможет жить дальше. Каково должно быть человеку, убивающему другого человека впервые? Может они и не были людьми для него в момент, когда он жал на спусковой крючок, зато теперь… теперь в глазах Катеба серой поволокой застыло осознание. И именно Оливье вложил в руки этого спокойного альтруистичного человека оружие. Гюстав еще тогда посмеялся над ним, когда он лично взялся обучать его обращаться с пистолетом: показал, как правильно обхватить ладонями рукоять, чтобы минимизировать отдачу, как целиться, менять магазин и, конечно, снимать оружие с предохранителя.
Господи, ему почти было стыдно. Почти, потому что благодаря этому знанию Гюстав спасся. И вот он, живой, но руки у него холодные, как у трупа, а смуглая кожа приобрела болезненно-бледный оттенок.

Оливье запускает пальцы во влажные, слегка завившееся, вороные волосы, проводит ладонью по покрытой испариной лбу, пытаясь поймать взгляд глаз, в которых зрачок будто бы слился с радужкой, образовав единую черную бездонную бездну.
Он верил. Но и представить не мог, как Гюставу сейчас было тяжело. Ему было тяжело, когда он впервые убил, но в какое сравнение может идти его боль и боль человека, привыкшего гробить себя на работе, чтобы спасать жизни?

И, что самое печальное, Фламан, похоже, не как не мог этому человеку, ставшему слишком важным для него за слишком короткий период времени, помочь. Он видит, как волоски на руках Гюстава становятся дыбом, а кожа покрывается мурашками, что, наверное, тоже хороший знак. Ведь раньше единственным признаком, что Катеб еще жив, было имя, которое он раз за разом, словно мантру, повторял едва слышно. Оливье никак не мог проглотить горький ком, забивший горло от мысли, что Гюстав звал его, а он не пришел, хотя ему каждую секунду так отчаянно хотелось быть рядом, не отходить не на шаг и, в конце концов, вернуть это этому миру.

Если бы они были персонажами какой-нибудь сказки, то Оливье Гюстава непременно бы поцеловал, чтобы снять с него заклятие. Но реальной жизни так не бывает. Это, с большой вероятности. Не сработает. И Оливье просто не хотелось подтверждать. Пусть сказка останется сказкой хотя бы у него в голове, в воспоминаниях о днях, когда все было… действительно хорошо. Впервые за долгое время, нет, за всю жизнь, Оливье чувствовал себя на своем месте, чувствовал себя… дома. Как будто он наконец встал на тот путь, который для него был выбран Господом. Все звезды сошлись и все планеты выстроились в ряд. А потом все просто разрушилось, разбилось, сгорело, умерло, в порохе, в огне, в черной, пораженной болезнью, крови.

И снова ему нужно было заставлять себя прожить еще один день, позвонить Клэр, сказать, что никак не сможет забрать Алексиса на каникулы, соврать, что все в порядке, когда она услышит тревогу в его голосе и спросит, не случилось ли чего, проклясть себя за трусость. Но просто не может говорить об этом. А Клэр все равно узнает из новостей подробности.

Оливье не знает, что Гюставу сказать, вернее, как ему обо всем сказать, чтобы он снова не закрылся. Руку он убирает, хоть и не хотя, почему-то пугаясь, что Гюстав его оттолкнет, снова слыша из уст Катеба это официальное «Вы». Утешать Фламан не умел. Он путался в собственных чувствах и находил их неуместными, хотя, наверное, они бы и могли стать для Гюстава панацеей. Осталось только перестать убеждать себя в обратном и признать, что он действительно может быть кому-то нужен. Оливье не успевает себя одернуть, смотря как-то виновато и потерянно в пол, пытаясь собраться с мыслями и понять, что ему делать. За него все делает Гюстав. Обнимает, содрогаясь всем телом, так, что Фламан мгновенно сцепляет на нем руки в ответ, стремясь удержать и успокоить.

Оливье неловко падает на колени, пытаясь оказаться ближе, чувствует, как в грудь врезаются железки жетонов, когда оказывается прижат к Гюставу вплотную, слышит его запах: пряный, пропитанный страхом и смятением аромат. Он больше не пытается подобрать слова – они здесь излишни. Гюстав и без того все понимает, а Оливье хочет унять его дрожь, а не усилить. Поэтому он просто начинает петь одну из тех песен, что на кануне сопровождал аккордами гитары. Сейчас он поет совсем тихо, так, чтобы его слышал только Гюстав, потому что это – для него одного. И Гюстав взаправду перестает дрожать. Не сразу, постепенно, как будто его я головой захлестнуло, а теперь волна лениво отступала, ползла, выкорчевывая камни его души.

А Оливье остается только верить, что его хорошему доктору хватит тепла его тела и мягкого вкрадчивого голоса, в который хрипотца закралась уже навеки.

ххх

- Гюстав! – один удар, за ним второй и сразу третий. С равными, будто специально выверенными интервалами. Кажется, еще немного, и на двери точно останется вмятина. Если уже не. Оливье замирает и прислушивается, надеясь услышать внутри дома возню, шаги, голос, да хоть что-нибудь. Но ответом ему служит только гробовая тишина. В который раз. Фламан неловко озирается по сторонам.

Миловидная соседка снова строит ему глазки и машет рукой. Пару раз она уже выносила ему яблочный пирог, которого, конечно же, было просто слишком много для нее одной, и звала зайти к себе, погреться. Оливье только улыбался и отвечал отказом, спрашивая обязательно что-нибудь про Катеба, чем, кажется, неимоверно ее бесил. Пожилая пара, живущая через дорогу, уже как-то подозрительно на него смотрела. И, кажется, именно они и вызвали полицию, с которыми Оливье пришлось очень долго объясняться, чтобы не уехать в участок.

Да, он незаконно вытащил из базы адрес коллеги. Да, уже второй или третий день торчит на крыльце у этого самого коллеги с мятой коробкой растаявших конфет в руках. Офицеры над ним, кажется, просто сжалились.

- Гюстав, прошу, если ты там… - он стучит еще раз, но не заканчивает предложение, как будто резко осознав, что в этом смысла никакого нет. Его все равно не слышат.

Оливье отворачивается, спускается по ступеням и садится на нижней, кинув коробку, перетянутую красной потрепанной уже лентой рядом и подпирает подбородок ладонями, упираясь локтями в колени. Может Катеба и правда просто нет дома, и он тут разговаривает с пустотой на протяжении нескольких дней? Любой бы уже давно ушел, и Оливье была мысль оставить подарок на пороге вместе с запиской и номером телефона, но он быстро от нее избавился, решив твердо, что будет стоять до победного конца. Он не может взять и отпустить. Это просто испытание божье, вот и все. И Бог, кажется, решил, что страдает Фламан недостаточно, обрушив на его голову стену ливня.
[nick]Olivier Flament[/nick][status]personne n'est infaillible[/status][icon]https://i.imgur.com/c5ubivD.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]i lost my faith. i'm losing my religion every day.[/lz]

Одежда все больше пропитывается дождем и холодом, липнет к телу, как и сам Оливье пропитывается уверенностью, что все это – сплошное безумие, а к голове все теснее прилипает холодная и склизкая, словно пиявка, мысль о том, что он все-таки ошибся, и даже не в выборе конфет, а в том, что в принципе пришел сюда, совершенно не отдавая себе отчета в том, сколько времени он уже топчется на крыльце, и что от его стука в белой, кажущейся стерильной, как и весь дом снаружи, двери уже появилась небольшая вмятина.

Но Фламан в который раз гонит сомнения прочь, потому что еще сильнее, так же, как и в Бога, он верил в то, что человек не должен проходить подобные испытания в одиночку. Может он совсем не тот, кто Гюставу нужен был в этот момент, но это ведь лучше, чем четыре стены и бутылка? Оливье хотелось верить, что так оно и было, потому что ему самому всегда помогала исповедь, монотонность молитвы, запах ладана и терпкий вкус кагора. Священником и уж тем более святым он сам не был, однако никто не запрещал ему попытаться. Для одного человека, который был к нему добр и внимателен.
Оливье поднимает голову вверх, лихорадочно моргает, когда крупная капля дождя приземляется на его лицо совсем рядом с глазом, а холода, кажется, совсем не чувствует, несмотря на то, что промок буквально за секунду насквозь. Что ж, это, наверняка, карма за то, что он почти никогда не проверяет прогноз погоды.

В Судане дожди были редкостью, такой же внезапной и ошеломляющей, как снег в середине лета. Их только раз застала гроза, да такая, что из палатки нос высунуть было страшно. Оливье еще долго благодарил Бога за то, что в этот момент он как раз был на приеме у Гюстава. Жаль было только, что он все еще не мог сказать ни слова, и даже посмеяться, когда замечал краем глаза, как Катеб вздрагивает, причем крупно, закрывая глаза, и, естественно, делает вид, что ничего не произошло, стоило грому оглушающе прокатиться по небу.

Во Франции, к которой плохая погода подкрадывалась медленно, сначала закрывая небо молочной завесой, а потом капая противной моросью, Оливье понял, почему, собственно, во Франции львы не водятся. Может царю зверей и было слишком жарко в Африке, но попав в Европу любой лев бы точно начал скучать по палящему безжалостному экваториальному солнцу. Как скучал и Оливье, потому что по человеческому обыкновению не ценил, то что имел. Дни, проведенные в африканском государстве, государством являющемся только номинально, по сравнению с тремя сутками на пороге дома Гюстава, казались сейчас райскими.

Про ливни и грозы Фламан точно знал, что они имеют свойство достаточно быстро кончаться, или хотя бы ослабевать. Но это был явно не тот случай. Дождь стучал и стучал по его черепной коробке набатом, но у Оливье и в мыслях не было двигаться с места. Он просидит тут столько, сколько потребуется. Пока дверь не откроется. Он лишь плотнее кутается в вымокшую желтую кофту с капюшоном, который он даже не подумал натянуть на голову, сочтя это бесполезной и напрасной мерой, и ждет, наблюдая за тем, как у края дороги из маленьких ручейков, сползающихся с газонов и дорожек ближайших домов, собирается целая речка. Правду говорят, что на воду можно смотреть бесконечно. И равно столько же можно ждать своего, во всех отношениях, человека.

Фламан не сразу осознает, что знакомый голос не слышится ему в дожде и что он все-таки не сошел с ума, когда решил повернуться, сначала неспешно, усталым взглядом надеясь встретиться с наглухо запертой входной дверью, но потом оживляется мгновенно и подскакивает на ноги, заметив, что в проеме стоит Катеб в простой домашней одежде, в которой Оливье никогда его не видел, но так надеялся увидеть, и с полотенцем в руках, что сейчас выглядело для него, вымокшего под дождем, как спасательный круг для утопающего.

Оливье улыбается просто и широко, как будто не был утомлен тремя днями тягучего ожидания и зеленой тоски, хватает помятую коробку конфет, сам не зная зачем, ведь они все равно уже безнадежно испорчены и годятся только на корм мусорному баку, и подлетает к Катебу.

- Спасибо! – он застывает на краткий миг в дверях, оказавшись совсем близко к Гюставу, почти ощущая на коже его горячие дыхание и слыша в нем нотки алкоголя, открыв было рот, чтобы добавить что-то еще, но в итоге не говоря ничего, и просто шагая внутрь, принимая из рук Катеба полотенце и сразу промокнув им волосы.

Он не выходит за пределы прихожей, чтобы не залить дождевой водой, которая все еще лилась с него градом, определенно дорогой паркет, застывая так посреди коридора в нерешительности. Внутри дома Гюстава тепло, но в мокрой одежде Оливье все еще холодно, и от контраста он ежится невольно, пытаясь согнать стаю мурашек с кожи, наскоро вытираясь полотенцем. И пахнет тут тоже приятно. Вроде бы какими-то благовониями, с примесью грусти и алкоголя, точно тяжелая ртутная взвесь оседающих на легких. Дышать было трудно.

- Я… пришел вас проведать, доктор, - обернувшись, Фламан снова подает голос, пытается звучать как можно более уверенно, но неизбежно запинается, неловко переступая с ноги на ногу. – Принес вам конфет, но они уже давно стали несъедобными, на самом деле.

Оливье выдыхает тихий нервный смешок, разворачиваясь к Гюставу лицом и переворачивая коробку со сладостями, уже настолько неживыми внутри, что никаких звуков они уже не издавали, даже не перекатываясь внутри коробки.

- И, если честно, я хотел бы пригласить вас куда-нибудь, вредно сколько времени сидеть взаперти, - он шагает ближе и уже не улыбается, а просто с надеждой глядит в чужие уставшие глаза, и желает лишь одного – стереть темные круги под ними, и вернуть им былой блеск.
[nick]Olivier Flament[/nick][status]personne n'est infaillible[/status][icon]https://i.imgur.com/c5ubivD.png[/icon][fandom]Tom Clancy's Rainbow Six: Siege[/fandom][lz]i lost my faith. i'm losing my religion every day.[/lz]

Оливье и раньше знал, что гражданка и служба рука об руку не идут. Ты как будто живешь двойной жизнью, словно какой-нибудь супергерой из комиксов. Один раз влезешь в форму - и уже вряд ли будешь прежним. Сослуживцы заменяют тебе семью, казарма - дом. Так это было для Фламана. Армия подарила ему новую жизнь, новую личность фактически. И временами он рад бы был оставить “нормальную жизнь”, которая лишь доставляла проблемы, позади. Тут нет приказов, которые надо выполнять даже ценой собственной жизни, нет запаха пороха, тяжелой кевларовой брони и верной винтовки в руках, с помощью которой и решались все трудности. 

У Оливье плохо получалось быть не-солдатом, можно даже сказать, что не получалось совсем. Сейчас, смотря в уставшие глаза Гюстава, едва узнавая его лицо, осунувшиеся и со втянутыми щеками, Фламан едва ли представлял, что сказать. Он думал, что более подготовлен, ведь Гюстав не был его сослуживцем и в Африке они много общались в неформальной обстановке, как люди, а не как главный врач госпиталя и начальник службы безопасности. Но он ошибался. Общаться с людьми, когда они подавлены и злы, когда их не сдерживают больше формальности и ответственность, все-таки невероятно трудно.

Оливье попросту боялся, что не найдет нужных слов, и от этого в горле стоял тугой ком горечи, который ему было не сглотнуть. Ему отчаянно, до зуда под кожей, хотелось Гюставу помочь, сделать так, чтобы ему стало лучше. Но он не знал как. Он не психолог и не врач. Он не знает, стоит ли говорить с Гюставом о произошедшем или же наоборот избегать этой болезненной для них обоих темы. Он плохой отец для своего сына. И, наверное, еще более худшая партия для Гюстава, чем для Клэр. Однако все, что в его силах, Фламан для Катеба сделает. Правда пока он может только неловко мяться в прихожей с мокрым полотенцем в руках, стуча зубами и подрагивая от холода. Так себе из него спаситель, спасать-то нужно было его самого.

Фламан хмурится и мотает головой, коснувшись коротко ладонью маленького золотого креста под своей насквозь мокрой, совершенно не подходящей под настроение этого хмурого осеннего дня, желтой футболкой, и повторяет про себя слова отца Бертранда, о том, что надежду терять нельзя ни при каких обстоятельствах. Для Гюстава есть эта самая надежда, даже если сам Катеб в это не верит. Оливье готов верить за них обоих. 

- Спасибо, Гюстав, я... мне жаль, что я доставил тебе столько хлопот, но я просто не привык отступать и терять веру, - он улыбается, гораздо увереннее и проще, чем это делает Гюстав, которому не улыбнуться не позволяет, скорее всего, его воспитание. Оливье, впрочем, не обижается, ни на горький колкий юмор, ни на что-либо еще, потому что не может попросту. 

Он меняет конфеты, несколько раз расплавившиеся и застывшие вновь, а сейчас еще и мокрые от дождя в расползающейся, но все еще сохранившей свой праздничный лоск, коробке, на комплект одежды. Вопросом откуда у Гюстава что-то его размера, когда Катеб был если не в два, то в полтора раза меньше, Фламан предпочитает не задаваться. Какая разница? Гюстав впустил его и дал сухую одежду, о большем Оливье и не смел просить, да это казалось сейчас слишком щедро. Никто и ничто не обязывал Катеба впускать в собственный дом мужчину, с которым он был знаком едва ли больше недели. 

Оливье внимательно следит за тем, куда указывает рука Гюстава, когда он указывает направление, и искренне пытается все запомнить, потому что не уверен в своих навигаторских способностях, все-таки размер дома Катеба ни в какое сравнение не шел с размером его съемной квартирки на отшибе Парижа. 

- Чай, - он коротко улыбается, стягивая с ног мокрые кроссовки и оставляя их на коврике, все-таки поймав на краткое мгновение взгляд Гюстава, который тот так старательно прятал, и понимает, сколь многому он научился у хозяина этого взгляда.

Когда на первое место становятся чужое счастье, а не собственное, разве это не истинное сострадание? Оливье не сомневался, что должен сейчас быть здесь, рядом с Гюставом, что тут его место, что сейчас в целом мире нет человека важнее Гюстава, что он готов чем угодно ради него пожертвовать, чувствуя, как в груди лишь теплится уверенность и решимость, отчаянное желание помочь, сделать лучше. Фламан знал, что это желание искренно, и что совершенно неважно, насколько он растерян и насколько Катеб отстранен. 

Дождавшись, пока Гюстав скроется на кухне, он проходит в ванную, где меняет мокрую одежду на сухую, и пытается не обращать внимание на спертый воздух, на слишком подозрительную тишину и полумрак, царившие повсюду в доме. Все здесь свидетельствовало о том, что хозяин обиталища болен. Гюстав спас, наверное, неисчислимое количество жизней, но сейчас его собственная была под угрозой. И Оливье намеревался найти для него панацею. В любом случае, от его одиночества он уже нашел лекарство, хоть и Катеб три дня упрямился и отказывался его принимать.

- Если бы я знал, что ты будешь мариновать меня на пороге трое суток, я бы, конечно, запасся тушенкой, вместо этих конфет, - Оливье улыбается и шутит совершенно беззлобно. Ему сейчас кажется, будто и не было этих изнурительных трех дней, проведенных в волнении и ожидании на крыльце дома Катеба. Он сканирует взглядом кухню, видит только недопитую бутылку вина и пустой бокал.

- Я могу что-нибудь приготовить в благодарность за мое спасение из-под ливня, ты, должно быть, голоден. Тем более, пища способствует выработке дофамина, - он упирается ладонью в столешницу, заглядывая в лицо Гюстава, намекая, что отказа не примет, и найдет, из чего состряпать ужин, даже если холодильник будет сплошь забит одним вином.