Жертва — знаменитая актриса. Её отец — политик.
Восхитительно. Просто, блять, превосходно. За расследованием не то что весь мир будет следить — подгонять будут все, кто только может и кому не лень. О, Джон уже представляет насколько это будет весело, обхохочешься просто. И не то чтобы его особо волновало чужое мнение (настолько, что было — похуй), но начальник уже успел вызвать к себе и прочитать лекцию о том, насколько это дохрена важно и «задействуйте все силы, Хикс», кажется, он что-то ещё говорил за нового человека ему в команду — Джонатан не особо слушал. Класть он хотел на то, насколько известные люди в это втянуты, пострадали и прочую совершенно ненужную информацию: его отношение к делу из-за этого не изменится, работать как-то иначе из-за этого он не будет и никакие наставления — и даже угрозы — этого не изменят. Максимум, что начальник сможет себе позволить — отстранить его на время. Но даже этого он не станет делать, прекрасно понимая, что тогда шансы раскрыть это дело стремительно скатываются к нулю, не говоря уже о том, что он руководитель группы и заменить его попросту некем. Да, у них был в команде ещё один прокурор, совсем зелёный ещё, шкет, что и года не проработал даже. Да и никто не отменял простую истину: обычному смертному никогда не сравниться с Аидом, Владыкой подземного царства, сколь бы умён и талантлив этот смертный ни был бы

Аид знакомится с документами на ходу, отвлекается лишь ненадолго: просит Алекс принести ему кофе. У Алекс отличная задница и шикарные ноги, которые та охотно демонстрировала; во время оргазма она стонала особенно громко, прижималась обжигающе-близко, грудью к груди. Та быстро проводит языком по губам, говорит: «Да, прокурор Хикс», — провожает его долгим взглядом. Жертву нашли в сточной канаве какие-то бомжи — определённо занимательное дело будет — не представились и быстро смылись, что удивительно даже: могли бы пригреться, да пожрать нахаляву. Принимающих донесение за это надо будет отчитать — безмозглые бараны: им что, теперь по всем бомжатникам шататься и искать тех-самых бездомных, когда можно было узнать всё на месте? Но вероятность того, что они могли что-то видеть была слишком велика, чтобы отмахиваться от этого, а значит придётся собираться и ехать. Джонатан коротко отмахивается от кого-то, кто приветствует его, даже не поднимая взгляда, пролистывает страницы. Задушена. Пытали. Следов изнасилования нет. Связано ли это с работой отца или она сама влезла в дерьмо какое?

Хикс отвлекается от дела, только когда заходит в общую комнату. Отвлекается, потому что чувствует. Знакомое, до отвратительного слишком.
До предательски пропустившего удара сердца.
До ощущения скрученных рёбер, что выворачивает с хрустом, обнажая неспокойное, клокочущее: оно, всё ещё, принадлежит не тебе — ей.
До памяти выжженной слишком глубоко — не избавишься: а думал, убеждал себя, что да, а думал — всё равно, неважно, глупо, — не выскоблишь. Она клеймила, отнимала возможность дышать, заставляла чувствовать зудящее раздражение.

Ну охуеть.

Меньше всего Аид ожидал встретить здесь Персефону.
Специально? Не похоже. Узнала? Не могла нет.

Аид стискивает зубы до боли в скулах и скалится, расслабляясь, окидывает мужчину — холёный, с идеальной укладкой и блядской улыбкой, а глаза ссыкливо за солнечными очками прячет. Отличный ты образ себе выбрала, милая. Великолепный, блять.

— И что за пидора ты к нам привёл, а? — Джонатан захлопывает папку и больше не смотрит на него, смотрит на следователя. Тот улыбается, что-то лепечет насчёт того, что нельзя же так грубо, что он — Бенедикт Келли — их новый криминалист и с сегодняшнего дня работает с ними; один из лучших и блаблабла. Да знает Аид, и без него знает, что она — лучшая. Да не пошли бы они оба нахуй, а?

«Недостаточно хорош.»

Говорит Келли. Джонатан его прикончит.

«Ничего о нём не слышал.»

Продолжает, как ни в чём не бывало, и улыбается так, что хочется от души так подпортить хорошенькое личико, чтобы в зеркале себя не узнавал.

— А стоило бы, — холодно отвечает Хикс, смерив уничижающим взглядом Бенедикта. Даже имя у него пидорское, — чего расселись? Задницы подняли, выдвигаемся.

Аид смеётся. Хрипло, надрывно, точно ненормальный. Смеётся, давясь собственной кровью, схаркивая её. Смеётся — до боли в сломанных костях, до тёмных пятен перед глазами.

Смеётся, смеётся. Смеётся.

Потому что это, блять, так смешно, что он просто не может остановиться. Не может не язвить. Не может даже сейчас не смотреть без насмешки и снисхождения.

У Аида сломано три ребра. Разбита губа, саднит скула и он почти не видит левым глазом. Плевать. сейчас на всё было плевать. Почти на всё. На неё — него — не было. И это — самое смешное: понять, насколько тебе не плевать на свою жену, когда она выбивает из тебя всё дерьмо, выглядя как какой-то ёбанный смазливый пидор, только сошедший с обложки.

Он был сильным. Чёрт, Аида давно так не избивали. От этого во взгляде промелькает восхищение, невольный и такой неуместный, неправильный восторг. В крови адреналин, она стучит где-то в висках, а он скалится, сплёвывая кровь на пол, когда Персефона легко вздёргивает его, поднимая; сидит сверху. Аид смотрит жадно, голодно. Ну? Что ещё тебе нужно, девочка моя? Что ещё ты можешь? Да ничерта ты не можешь, ублюдок.

— Полегче, малыш: это — заводит, — откровенной, неприкрытой издёвкой, кривит губы в ухмылке.

Аид хрипит, валится на спину, когда тот, так ничего и не сказав — ну конечно, что он может ещё сказать-то? — отпускает его, поднимается. Аид бы снова рассмеялся, но ему не хватает воздуха, а от боли во всём теле — голова кругом. Он просто растягивает губы в совершенно безумной улыбке, слизывает собственную кровь, стирает её со скулы. Тянется к ножу, что валялся неподалёку, недавно выбитый Бенедиктом из его рук так, что кисть до сих пор болела. С трудом поднимается на корточки. Аид смотрит на него тёмным, нечитаемым взглядом, чувствует, как бесиво вновь разрастается пожаром в груди, выжигая всё, выжигая остатки воздуха, оставляя только раздражение и ненависть — кристально чистую, опаляющую.

Блядина.

Аид смотрит долго, молчит. Смотрит внимательно, наблюдая за тем, как он, сука такая, слизывает кровь с пальцев. От этого становится неправильно, слишком-жарко, стягивает между рёбрами, выкручивая их желанием. Убить. Вжать лицом в пол ...

Раскалённым, зудящим — требованием.

Аид рычит, по настоящему, точно дикое животное — не человек и даже не бог, кем он являлся. Срывается с места, но перед этим со всей силы швыряет в него нож, прицельно попадая в бедро, вгоняя его наполовину. У каждого из них при себе было огнестрельное оружие — по службе положено — никто им не пользовался. Ничего не может быть откровеннее прямого удара, ничего не может быть честнее. И он уже сам хватает Персефону за ворот подпорченной в драке куртки, дёргает на себя, приподнимает верхнюю губу, сипло выдыхает, встречаясь с чужим горящим взглядом.

— Как же ты бесишь, тварь, — рычит почти в губы, с размаху пробивая кулаком солнечное сплетение и вплетая пальцы в волосы сразу же, следом: причёска, блять, тебя заботит? Больше ничего, нет? Сжимает их крепко, тянет назад, в сторону, заставляя запрокинуть голову и делая подсечку, — ты ничего не попутала, принцесса? — Аид дышит тяжело, рвано, Аид — сам едва держится на ногах. Но чёрта-с два он так просто её отпустит. Чёрта-с два он примет поражение. Даже если «принцесса» ничуть не уступала ему, а где-то и фору могла дать — ничего не скажешь, времени зря этот ублюдок не терял.[icon]https://i.imgur.com/O2e3xyz.gif[/icon]

Не то чтобы Персефона всегда его раздражала, бывало, конечно, но то было исключительно иррациональным, не поддающимся логике — она была слишком хороша. Идеальная жена. И идеальная не от того, что верная и кроткая, да всё остальное в том же дерьмовом духе: она была идеальной — для него. В ней было как великодушие, так и жестокость, что столь сильно не вязалась с ангельской внешностью владычицы подземного мира, пленящей многих, ослепляющей: никому и никогда в голову не могло прийти, что эта хрупкая женщина может ничуть не уступать своему мужу. И, честно, Аиду нравилось то, как хладнокровно она расправлялась с любой женщиной, на которую тот положил глаз, но:
Аид никогда не был тем, кого ставили в пример, примерным мужем  он тоже — не был. И сложно объяснить почему Аид поступил именно так, а не иначе: ему ничего не стоило вышвырнуть её обратно, к отцу и любящей матери; ему ничего не стоило даже — убить её. Но он ничего из этого не сделал, не захотел, не посчитал нужным. Он просто поступил так, как желал сам — остальное было неважно. Пожалуй, ему, между тем, было интересно насколько её хватит: сколь много она готова терпеть и отдать их браку, скажет ли хоть что-нибудь? Возможно, он хотел знать — чем это обернётся. Возможно, ему просто осточертело это всё. Но, буквально отказавшись от неё — негласно — отпускать её Аид не собирался. Как бы он не противился тому — ему нужна была Персефона. Нет, не так: она была егоженщиной. И чёрта-с два он её отпустит — даже сама Смерть не посмеет её у него забрать. Аид прекрасно понимал, насколько это эгоистично и идёт вразрез всякой логике, но когда его это волновало-то?

Но сейчас она — раздражала.

Это её новое обличие, этот Бенедикт Келли — просто выводил из себя одним своим видом. Сложно в нём было узнать ту женщину, с которой Аид прожил столько веков. Сложно, но — Аид всегда знал, что в ней были эти черты, затаённые, перекрытые другим. А сейчас не осталось ничего кроме них — так казалось. И лучше бы он вообще не открывал рот. Это как же надо извратиться, чтобы всё вышло так, как вышло, чтобы теперь они должны были работать в одном отделе. Вот только Персефоне явно больше нравилось чесать своим ядовитым языком, чем заниматься делом. Он его вырвет. Кляп на годовщину подарит, чтобы не смела, чтобы — заткнулась.

Аид смотрит на Бенедикта тяжёлым взглядом, но внешне остаётся спокойным, но по взгляду, дрогнувшим пальцам видно: ещё немного и он на самом деле может кинуться на него, точно хищник, заприметивший жертву. Аид сжимает пальцы правой руки в кулак, хрустнув костяшками, и медленно подходит к Персефоне, сокращая расстояние между ними, с грохотом упирается ладонями о столешницу так, что дерево надрывно дребезжит — подаётся ближе, когда та наоборот вновь откидывается на спинку стула и несёт какую-то хуйню насчёт того, что на место преступления она не поедет. Гуччи какое-то у неё там, блять: что это вообще за хрень такая и каким боком она мешает выполнению своих обязанностей?

— Ты можешь трахать кого хочешь, малыш, — нет, — меня это не волнует, — волнует, — брать в жёны — или мужья — любую малолетнюю шваль, — убьёт, обоих, — но работу свою ты будешь выполнять, — холодным равнодушием, требованием, — будь мужиком, — едко, насмешливо, сощурив глаза и оскалившись, — показывать же насколько ты ранимый и жалкий будешь жене, — презрительно, выпрямляясь, — или мужу, — дёргает левым уголком губ, раздражённо выдыхая: чем, в общем-то, она сейчас и занималась, — фактически они оставались мужем и женой и Аид  сам же, в первую очередь будет против того, чтобы этот расклад как-то менялся, не смотря на.

«Жалкое зрелище.»
Не унимается Келли.

«Малодушный парень.»
Зудом под кожу чужое пренебрежение. О, прямолинейнее некуда, дорогая. Интересно, как долго она хотела ему это сказать? Интересно, отделается ли он простым выговором, если в первый же день их нового криминалиста — выбьет из него всю дурь? Кулаки чесались — так сильно хотелось ему вломить, заткнуть. Но Аид не опуститься до того, чтобы отвечать на столь явные провокации.

— Или ты едешь, или — отстранён от дела, — бросает короткий взгляд на часы на запястье и едва заметно хмурится, — дам совет: свою некомпетентность не стоит демонстрировать в первые же минуты на новом рабочем месте, — Джон много бы чего ещё мог ему сказать, но он больше ничего не говорит: сотрясать воздух бесполезными угрозами и доводами он не собирается — у Бенедикта это куда лучше получалось, так пусть развлекается. Хикс лишь коротко кивает Кайлу, чтобы тот поторапливался со сборами и выходит из кабинета, больше не оборачиваясь. Ему бы успокоиться, сохранить хладнокровие не только внешне, но — ему нужен какой-нибудь ублюдок сейчас же, чтобы отыграться отыграться и выпустить всё своё бесиво, раздражение, и плевать он хотел на то, насколько это неправильно.

Погода — преотвратная. К вечеру разразится дождь, но пока небо затянуто лишь тяжёлыми тучами, Джонатан закуривает и тяжело вздыхает. Работа явно пойдёт сложнее с приходом Персефоны в их отдел: сказать-то он сказал, что Келли будет отстранён, вот только в этот раз не факт, что начальство пойдёт у него на поводу. Хорошего криминалиста они ищут давно и паре-тройке кандидатов уже успели отказать. Это ведь особый отдел: здесь хотели собрать лучших из лучших, стараясь максимально повысить уровень раскрываемости дел — никак руководство в политику метит. Джонатан морщится при мысли об этом, тушит окурок и садится в машину. К чёрту всё.[icon]https://i.imgur.com/O2e3xyz.gif[/icon]

Аиду бы успокоиться.

Не раздражаться бы с любого пустяка и не реагировать столь неприкрыто резко на каждое слово Персефоны, давясь собственной иррациональной ненавистью. Но он — не может. Аид — сплошной сгусток глухой и яростной агрессии, что скребётся изнутри, забивается в межрёберье и разъедает кости, требуя выхода наружу. Аида бесит в ней всё. Его трясёт от одного её вида. И дело не в том, что он настолько не-любил её и не терпел — иначе бы они не прожили столько веков вместе — дело в том как она выглядела теперь. «Она» — теперь словно насмешка, ядом выплюнутая ему в лицо. Аида раздражал Бенедикт Келли. Раздражало то, что это всё ещё она — его дрянная женщина, от которой да, хорошо, он сбежал и которую, совершенно точно, не желал вспоминать так. Аид раздражала его блядская улыбка — зудом разъедало, как сильно хотелось вломить, чтобы стереть её с лица — раздражала его грёбанное самоуверенность, которой Келли разве что не давился от чувства собственного (мнимого) превосходства. Она и раньше была той ещё сукой. Аиду это нравилось. Он, конечно же, никогда об этом не говорил, но — показывал. Но сейчас чужой сучизм поперёк глотки стоял, был возведён в абсолют и просто выводил из себя. Аида выводило из себя само его присутствие — здесь. И он прекрасно понимал, что это всё абсолютно не-нормально, иррационально, но оно въелось, глубоко под кожей, пробиваясь под каркас костей и глумливо напоминает, выкручивая их насмешливым напоминанием. Аид не хотел вспоминать. Но память — ебливая сволочь. Старое-забытое выжигает воздух из лёгких, скребётся-скребётся-скребётся, обличает невозможностью и шепчет вкрадчивое, обжигая холодом: «Ничего не изменилось, всё так же, как и тогда.» — И это бесит, как же сильно это бесит. Аид давится этим бесивом, что дрожью на кончиках пальцев, что раздирающим рыком в глотке застревает. Давится и скалится:

Он не желает его — её — видеть. (Ложь.)

Хикс сжимает пальцы в кулаки до побелевших костяшек, но не оборачивается, когда слышит это дрянное: «... спасибо, что разрешил всех трахать! Теперь буду это делать со спокойной душой!» — чувствует, что заводится по новой, чувствует, что желание вмазать ему становится только сильнее: он хочет стереть с лица эту беспечность и заставить его подавиться брошенными вслед словами, он хочет заставить его заткнуться.

Ты всё ещё моя. Моя грёбанная жена, Персефона.

Это смешно. Это глупо. В этом не было никакой логики.

Хикс ничего не говорит, вообще никак не реагирует. Чёрта-с два он будет плясать под его дудку. Чёрта-с два он покажет ему, как просто тому удаётся вывести его из себя. Девочка, кажется, совсем позабыла своё место. Что ж, это его упущение. Но пусть не думает, что всё пойдёт так, как того захочет она: Персефона, как никто другой, должна знать, что Аида этим не возьмёшь — слов недостаточно, слова не то, что могло бы поколебать его решимость. Он всегда был глух к чужим словам, если не видел в том важности и проблема в том, что она всё-таки что-то да значила для него. Пусть это и было дохрена давно. И именно поэтому он всё равно срывался, задыхаясь собственными эмоциями, сплёвывая раздражение и злость. Но он, всё ещё, даже из-за неё — не поступится собственными принципами и гордостью: это лишь сдерёт цепи, что прочно удерживали, с лязгом и необратимостью, неприглядным и до тошного откровенным. Аид усмехается и прикрывает глаза, заставляя себя разжать пальцы: «Так ли оно тебе надо, девочка моя? Ты правда желаешь почувствовать всё то, за чем столько лет наблюдала, находясь подле меня?»

Каждый знает: Джонатан не отличается кротким нравом, Джонатана не шутки ради прозвали агрессивным прокурором. И он, конечно же, совершенно точно не собирается сдерживаться перед Бенедиктом и делать ему скидку на то, кем он являлся на самом деле: ему ничего не стоит поступиться узами, что их связывали и он не намерен спускать с рук чужую язвительность, чужие провокации и чужое блядство только потому, что ёбанный Бенедикт Келли — Персефона; только потому что теперь она обладает смазливым личиком, умением лизать чужие задницы, да острить, не чувствуя, когда следовало бы остановиться. О, это напротив лишь подливает масла в огонь, что, прожорливый, в нетерпении лижет нервы, готовый в любой опалить своим жаром и её — особенно её.

Она должна понимать, что Аиду ничего не стоит переступить черту.
И пусть она думает, что то ничего никогда не значило, но: то значило слишком много и именно поэтому.

Хикс совершенно не меняется в лице, когда они подъезжают к месту, он закуривает очередную сигарету и убирает руки в карманы, уверенным шагом направляется к телу — по грязи, мусору и ещё какому-то дерьму: игнорирует это, кажется что даже и не замечает вовсе. Джонатан никогда не был брезгливым, да и далеко бы он ушёл с таким подходом — в его профессии это было совершенно неуместным. Неуместно и бесчестно по отношению к тем, чьи жизни он всегда отнимал с холодным равнодушием. Хикс не проверяет последовал ли за ними Келии, знает, чувствует, что она рядом и теперь это вызывает лишь глухую усмешку, не более: Аид легко абстрагируется как от неё, так и от собственного неуместного раздражения, полностью переключается на работу. Сейчас важно было только одно: тело девушку, распростёртое под мостом. Джонатан какое-то время молча разглядывает его, в очередной раз чиркает зажигалкой и глубоко затягивается. Убийца ни во что ни ставил жертву — и это пока единственное, что было очевидным. Место, поза, в которой её тут оставили — это говорило лишь о том, что её желали унизить, растоптать всё то, что у неё было при жизни, обесценить и смешать с дерьмом. В буквальном смысле. Впрочем, вероятность того, что чужая неприязнь была скорее направлена на её отца, чем на неё саму всё ещё не отметалась, а могла и подтвердиться: в политике вы не найдёте ни одного честного человека и это понимал даже Аид, он презрительно кривит губы и выдыхает дым, о, сколько тех, кто без зазрения совести и колебаний шли по чужим головам, амбициям, отнимая у них будущее — жизни.

Джонатан сидит на корточках, когда Келли, всё же соизволив вытащить свою задницу из машины, подходит сам к телу. Небрежный и пренебрежительный — его бы отчитать за это, но Хикс ничего не говорит, лишь бросает на него мимолётный взгляд и не отвлекается, не отвлекает и его. Келли тоже — ничего не говорит. Он молча изучает тело и, Джон уверен, видит тот больше, чем все здесь вместе взятые. Если бы всё оказалось иначе, то Аид бы даже разочаровался: как бы там ни было, его женщина всегда была лучшей. Хикс подаётся ближе к телу, опираясь левой ладонью, вдыхает полной грудью и, коротко хмыкнув, подзывает к себе следователя — передаёт собранные наблюдения и остальные оставляет за ним, поднимаясь. Браун коротко кивает и спешно отправляется опрашивать тех, кто ещё не разбежался, Аид же отходит в строго противоположную сторону: ему тоже было кого допросить.

Он бросает короткий взгляд в сторону Персефоны, что успела вернуться к машине и тяжело вздыхает, после чего уверенно направляется вдоль моста. Почти в каждом месте были души, не ушедшие за врата, не успевшие попасть в подземное царство, и это место — особенно это место — не было исключением. А разве может быть свидетель лучше мертвеца, когда ты — его Владыка? Конечно, будь это девчонка какая, было бы проще и быстрее, но и с этим хреном можно поработать и получить нужную информацию. Пацан ещё, едва ли ему перевалило за двадцать три, когда скончался от передоза. По ошарашенному взгляду мальчишку сразу становится ясно, что меньше всего он ожидал, что кто-то может его видеть, он даже зачем-то пытался смыться сквозь стену. Для правителя мира мёртвых лишь раздражающий инцидент — не более: куда он денется, покуда Аид сам его не отпустит. Пять минут — ровно столько ему требуется для того, чтобы получить всю необходимую информацию.

Хикс громко свистит привлекая внимание следователя Брауна и жестом показывает, чтобы тот  заканчивал один — Джонатан взял с этого места всё, что мог, теперь нужно было другое проверить. Правда направляется Аид отнюдь не к своей машине — к машине Келли. Без лишний предисловий и объяснений, не считая это необходимым, он садится рядом на переднее сидение:

— На Юг одиннадцатой, — устраивается удобнее, скашивая на Персефону взгляд, — ну? Чего стоим? Тело тебе привезут не меньше чем через час, а до этого момента тебе едва ли есть чем заняться — так что будь умницей, жми на газ. — Аид говорит спокойным требованием, былое раздражение прячется глубоко, затаившись, терпеливо выжидая; в голосе больше не было угрозы, не было ничего, лишь равнодушный приказ. В конце концов, не его вина, что Персефона решила ехать на собственной тачке, а не с остальными: ждать такси, когда у тебя тут личный водитель под боком Джон не намеревался.[icon]https://i.imgur.com/O2e3xyz.gif[/icon]

О, это, наверное, какой-то особый талант его ёбанной жены: она выводила из себя, даже если ничего не говорила — кто бы, конечно, сомневался, что она решит проигнорировать все сказанные ей слова. Горделивая. Как чувством собственного достоинства ещё не подавилась только. Бен совершенно не спешит делать то, что ему сказали. Бену заебись, блять. Сидит, сука, даже глаза не соизволил открыть, словно они на сраном пикнике, а не на месте преступления, с которым ещё разобраться предстоит. Но когда всё же смотрит — хочется сжать пальцы в волосах на чужом затылке и от всей души въебать его смазливое личико в руль: чтобы до хруста, чтобы захлёбывался собственной кровью, чтобы не высказанные слова, что слишком хорошо читались во взгляде — поперёк глотки застряли, разодрав её нахуй. Этого, Аид, конечно же, не делает. Он лишь раздражённо дёргает левым уголком губ, встречаясь с ним взглядом, и медленно выдыхает, словно это могло унять хоть сколько его бесиво. Сложно было сказать, что раздражало больше всего: когда тот открывает свой блядивый рот, или когда смотрит так, что выкручивает все кости до хруста, да стягивает внутри неуёмным, требующим выплеска. Хикс, впрочем, тоже ничего не говорит, просто — отворачивается. Повторять уже сказанное ему совершенно не хотелось и едва ли Персефона успела оглохнуть за этим несколько минут. Выёбывалась. Всё, как всегда. Уметь бы на это ещё реагировать спокойно, а не скалиться на каждый жест, каждое слово, каждый взгляд. Ему почти хочется спросить: «Нахуя, блять?» — чего, сука, она хочет этим добиться? Почти, но. Он всё же никогда не был идиотом и прекрасно понимал с чего вдруг та так взъелась на него и теперь строит из себя дохуя важную и независимую персону. Никак свободой пресытилась, блять. Джон понимал, прекрасно всё понимал, но какая к чёрту разница то? Что это меняло? Что это значило? Ни-хре-на.

По крайней мере, Аид себя в этом убеждал.
Не признаваться же самому себе, что гордость-то задевает, что ненавистная, раздражающая и совершенно невозможно взбалмошная девчонка — нужна ему. Даже не смотря на всё желание разъебать её как следует и послать куда подальше.

Когда дверь машины открывается, Джонатан медленно поворачивает голову в сторону стажёра и смеряет его таким взглядом, словно тот виноват во всех возможных грехах и за это его сейчас же прихлопнут, точно муху назойливую. Встречается с чужим взглядом — тяжёлым, лишь мгновение, пренебрежительно фыркает и снова отворачивается: ну охуеть, блять, этого заискивающего счастья ему только не хватало рядом, что преданной псиной в рот Бенедикта заглядывал при каждом удобном случае. Тьфу, нахуй. Но всё же, хоть какое-то чувства такта Хикс сохраняет — не гонит его вон из машины, да на все четыре стороны и даже не мешает им. Потому что, блять, этот хуев Келли класть хотел на все слова Джонатана и повёл машину совсем по другому адресу. О, давайте всех сотрудников теперь развозить по адресам. Почему бы и нет-то? Им же заняться больше нечем. Какое нахуй убийство? Какие служебные обязанности и прочая поебота? Покатаемся! Джонатан даже ничего не говорит, лишь вопросительно приподнимает брови и кривится. Хотелось курить. Никаких нервов и выдержки на него не хватало. Хикс в пол уха слушает их разговор, но этого достаточно, чтобы усмехнуться и тяжело выдохнуть, вновь переводя взгляд в окно, чтобы не видеть даже краем глаза чужого раздражающего лица. Сложно было отрицать: Персефона и правда знала своё дело. И в этом тоже была проблема. Точнее в том, что Аид невольно ловит себя на мысли, что ему нравится видеть её — такой. Наблюдать за ней, занятой своей ёбанной работой, что поддавалась ей словно глина в умелых руках. Хотелось увидеть даже больше. И это охуеть как раздражало. Этого — не хотелось признавать.

И в этом была самая большая проблема.

Джонатан закрывает глаза и делает глубокий вдох, выдыхает медленно, хмурится, на них — не обращает никакого внимания. Его это не касается.

Насколько проще было бы всё, не появись она в его жизни снова.
Насколько проще было бы всё, не встреть он её — тогда, в первый раз.
Если бы мог забыть и не помнить: залитую ярким солнцем поляну и её, сотканную из света, безмятежную, убийственно красивую.
Забыть — вообще всё. Все года, все ссоры и притирки. Все ночи, проведённые вместе.
Насколько проще было бы всё, если бы он хотя бы хотел — забыть:
Не цеплялся бы отчаянно за это, иррационально и противоречиво, снедаемым собственными же эмоциями, что выжигали изнутри похлеще адского пламени.

Если бы просто ненавидел. А не всё это дерьмо.

Раздражало. Как же сильно всё это раздражало. Как же сильно — раздражала она: её хреновый дорогой парфюм, от которого блевать тянуло, её выёбистая дорогая тачка, выглаженный костюм, то, что сейчас она — холённый мужчина. Пиздец какой-то. Иначе и не сказать.

Раздражало, что она была так рядом: протяни руку — можно коснуться, почувствовать; сжать пальцы и задушить нахрен.
Выскоблить бы всё, избавиться и не вспоминать всё то, от чего ушёл, оставил будто бы за ненадобностью, что столь тщательно и старательно перекрывал другим: как жаль — дай выбор и Аид откажется от такой перспективы, показав средний палец, оскалившись.

Раздражало. Снова — чувствовать.
Давиться этим, захлёбываться. Будто бы и не было всех этих лет, будто бы ничего и не изменилось. Будто бы не он убедил сам себя: всё это — ничто, наваждение, помешательство; не более. Аид сделал всё, чтобы не сомневаться в этом больше никогда, ведь время всё стирает, а? Нихуя. Просто легко поверить в то, что всё прошло и ничего не значит — до смешного просто, блять — когда находишь далеко, совсем в другом мире, когда не видишь и не слышишь, не чувствуешь. Но время — насмешливая, ебливая сука, что тешит эго равнодушием, обманчиво убеждая тебя в том, чего ты так хочешь. Вот только было что угодно, но только не равнодушие, что теперь принимало форму неуёмного бесива: и ]она делала всё для того, чтобы подогревать его — хлёстко, надменно и беспощадно. Сука.

Аид кривит губы в ухмылке и вновь смотрит в окно, раздражённо выдыхая, когда понимает, что мысленно повторяет номер телефона Келли: вот и нахуя он ему? Вообще не всрался. Но — запоминает. Но говорит себе: забудет очень скоро, профессиональная привычка — не более. Закатывает глаза, когда Персефона включает какой-то инструментальный высер мировой музыки, когда поправляет свою гребённую причёску: что, блять, там поправлять? Идеальнее, сука, некуда. Она вообще отдаёт себе отчёт в том, куда они собрались? Или по её мнению они девок клеить едут на каком приёме особо высокопоставленных лиц? Выпендрёжник. Ах, ещё в старбакс очень срочно и очень сейчас надо заехать, ну конечно, ну правда что, самое же, блять, время!

— Может ещё по магазинам проедемся, а? Уверен, шопинг не помешает и очень поможет нам в текущем деле, — скалится, не выдерживая, отзываясь откровенным пренебрежением и насмешкой, поворачивает голову в его сторону, смотрит прямо.

— Я думал ты вернёшься к мамочке, когда поймёшь, что тебя больше ничего не держит рядом со мной, — парирует, игнорируя вопрос, и кривит губы в ухмылке. Аид прекрасно понимал — слишком хорошо понимал — что, не смотря ни на что, не смотря на свои же слова: он не отпустил бы её. Никогда и ни за что. И в этом было самое главное противоречие самому себе, но. Она была его грёбанной женой. Остальное не имело значения, даже чужое желание аннулировать брак — не имело бы значения. Кто бы ей его дал? Точно не он.

— Ты ведь так хотела свободы, — Хиксу плевать на все её бесконечные комментарии по поводу его компетентности — это глупо, ему не нужно было её признание в этом. Ему не нужно было ничьё признание. Клал он на это всё. В конце концов, факты говорили сами за себя, чтобы лишний раз воздух хернёй всякой сотрясать. А она была не настолько глупа — иначе бы не продержалась рядом с ним так долго — чтобы серьёзно думать, что, как следователь и прокурор, он ничего из себя не представляет. Сам факт, что они встретились именно здесь, был красноречивее любых слов: учитывая, насколько сильно она полюбила бирюльки и дорогие вещи — едва ли она пришла бы работать в место, где работали те, кто ничего из себя не представлял. В этот отдел не пробьёшься деньгами, в этом отделе — только лучшие, и условия здесь тоже — лучшие: самая высокая оплата, самое новейшее оборудование и даже самое лояльное руководство. Покуда ты справляешься со своими обязанностями и соответствуешь заявленной планке.

«Я во многом ошибался касательно тебя.»

Персефона говорит пренебрежительно, а Аид какое-то время молча смотрит на чужой профиль, прежде чем отвести взгляд, стиснув зубы до боли в скулах: это задевает. Джон, конечно, не скажет этого, даже себе не признается в этом до конца: отмахнётся, забудет, сделает вид, что — похуй. Его не трогает чужая агрессия, не трогает вообще нихрена в этом выёбистом судмедэксперте, по совместительству его, сука, жены. Уж точно не в этот раз, но слишком хорошо понимает — почему задевает. И именно поэтому он вообще не отвечает, игнорирует. Да и нахуй объяснять очевидные вещи? А если Келли не способен сам понять ... что ж, не так уж он и хорош, значит, как хочет казаться. Хиксу плевать на мнение Персефоны касательно его методов работы, и в этот раз — на самом деле плевать. Он не собирался пренебрегать собственными способностями, лишь потому что это, видите ли, могло быть нечестно, неправильно и блаблабла по отношению к другим. Не поебать ли ему? Если быстрее выбить всё дерьмо из подозреваемого, чтобы узнать правду — он это сделает. Если вытряхнув всё необходимое из мертвеца, это поможет — он так и поступит. Цель оправдывает средства, не так ли?[icon]https://i.imgur.com/O2e3xyz.gif[/icon]

「 так и будем жить; главное — не привыкать ни к чему на свете,
не вытаскивать хребты из самих себя, отыскивая структуру; 」

На замечание о переезде Хикс ухмыляется и вновь смотрит на него:

— Если тебе так нужна помощь — просто скажи: что я, не помогу своей жене? — тем несуразнее это звучит, когда смотрит он не на миловидную девушку, а на пидорского мужика, но всё же Аид не может удержаться от того, чтобы в очередной раз указать Персефоне кем она является на самом деле. Это выше его сил и, что важнее — его желания. И окей, он понимает, что было бы куда благоразумнее просто смолчать и пропустить это «поедем в IKEA, будем закупаться», но, в конце концов, когда Аид вообще был благоразумным? Никогда. За этим к кому-нибудь другому. Потому что благоразумие — это антоним его имени. А последние десятки лет, проведённые на Земле, совсем не поспособствовали тому, чтобы это хоть как-то изменилось — скорее совершенно напротив посодействовало обратному. Хикс не видел перед собой преград, всегда лез на рожон, как любили поговаривать в участке. Хиксу всегда было плевать на всех: он с чистой совестью пройдётся по чужим головам и добьётся своего: есть он и есть работа, которую он должен выполнить. Вот и всё. Остальное совершенно не имело никакого значения. Остальное чушь. Ему плевать на мотивы, плевать на положение — хоть трижды важная шишка: проебался — заткнись и прими, как данность, что оставшуюся часть жизни, в лучшем случае, проведёшь за решёткой. Он не церемонится, не считает это нужным, и ему похуй даже если тебя считают героем народа, надеждой будущего или ещё какой поебенью: Хикс арестует каждого виновного. И не то чтобы он ратовал за праведность и честь, просто так было правильно. А все эти мирские чувства — это, опять же, к кому другому. Его же правосудия никто не избежит. Даже если для того нужно будет самому избавляться от избежавшего законного наказания. Он тот, кем всегда был и кем оставался даже здесь. Это то единственное, что он сохранил в себе, даже когда покинул Подземное царство: каждый получает то, что заслужил. И как бы дерьмого это не звучало — Персефона самый наглядный тому пример. Он бы хотел сказать, что Персефона его единственная ошибка, его просчёт. Так было бы проще, но.

Он не ошибся.

Он просто получил ровно то, к чему целенаправленно шёл сам:
[indent] Она — его благословение и его палач.
[indent] Она — его грехи и его свет.

Она именно то, что он заслуживал.

Но принимать это Аид отказывался.

Потому что каждый день, проведённый с ней, каждый глоток воздуха, разделённый с ней — распускал бутоны цветов не только в Подземном царстве, где их не должно быть, но и в нём самом. Аид чувствовал, как лозы спутывают рёбра, стягивают их друг с другом, чувствовал, как весна расцветает под каркасом костей, как аромат тепла отравляет лёгкие.

Потому что это было неправильно, это неумолимым и удушающим, слепяще ярко — слишком.

Потому что так не должно быть.

Потому что всё это — чушь собачья.

Персефона всегда была упряма и непоколебима. Даже поражения она принимала с достоинством: это одно из того, что привлекло его в ней — он помнит. Слишком хорошо помнит, как не должен был. Аиду всегда это нравилось, даже если раздражало, даже если выводило из себя до скрежета зубов, до клокочущего бесива в груди неугомонного. Аид всегда считал её сильной: её не прогнуть и не сломать, её хребет из титана, она всегда смотрит прямо, с вызовом, готова бороться, пусть порой это и чистая глупость, самоубийство. Всегда, но не сейчас. Сейчас это выводит из себя, как никогда раньше. Сейчас — всё по другому.

Они — другие.

Сейчас ей вообще на всё, кажется, похуй и она жить не может без своего сраного кофе. Джонатану приходится приложить немало сил для того, чтобы не съязвить в очередной раз, на языке вертится: «И мне стаканчик захвати, будь так любезен», — обжигает желчью, но Хикс молчит, сдерживается, но не сдерживает слишком явного недовольства — он терпеть не может, когда то, что можно сделать сейчас, откладывается на потом. А сейчас им всё ещё нужно было заниматься делом, а не шлюхаться по заведениям во имя собственных капризных привычек и желаний.

И всё же он не сдерживается и вновь скашивает взгляд в его сторону, когда слышит, как скрипит руль от чужой слишком сильной хватки и это доставляет неописуемое удовольствие, потому что Аид знает её и это, конечно, было нечестно — пользоваться этим, чтобы ударить побольнее, — но в данном случае «честность» была бы неуместной. Он не-благородный. И не собирается играть в великую любовь и привязанность даже с ней. Особенно с ней. Аид смотрит внимательно, изучает, он даже не пытается скрыть собственной заинтересованности — ни к чему. Для него её эмоции, её раздражение и досада сродни наркотику, и он без зазрения совести упивается этим. Да и не она ли говорила, что ей всё равно? Пытаешься лгать — делай это лучше. Ему даже жаль, что он не может видеть её лица — отворачивается трусливо, не желает показывать. Аид скалится, усмехается слишком громко, откидывает голову на спинку сиденья и закрывает глаза. Ему не нужно видеть, чтобы знать — её ненависть жарче огня, сильнее буйства непогоды. Он чувствует это. Каждой клеткой своего тела: она жгучим въедается под кожу, мешается с его собственной кровью. И, возможно, он это заслужил, но это так же — не имело никакого значения.

«Маршрут изменен.»

Усмешка на голос навигатора эхом срывается с губ Джона: её настолько сильно задели его слова?

Вот только в чём штука — ровно как их брак был его решением, её решением было оставаться с ним, не смотря ни на что. Она могла уйти. В любой момент — он её не удерживал. Он ей дал это право (нет), но она им не воспользовалась. Она не вернулась к сраному Зевсу, не нашла себе другого бога, которого Аид, конечно же, как минимум, утопил бы в Стиксе за то, что посягается на чужое, на — его, но. Она сделал свой выбор — быть рядом с ним. И это решение — единственное, что Аид не понимал.

Он вообще не понимал её. Никогда — до конца.
Такая, как она, привыкшая к солнцу и теплу, ласке и беззаветной любви — что ей делать рядом с тем, кого все сторонятся, избегают и боятся даже вспомнить лишний раз?

Она была солнцем. Самой жизнью.
Он — полная её противоположность.

Это был её выбор, поэтому Аид не чувствовал угрызений совести за то, что оставил её. Для себя он тоже принял решение: не вспоминать её, не думать о ней — вычеркнуть из своей жизни. Но Судьба — ебливая сука. Аид и раньше знал это, но в этот раз она перешла все границы, потому что в итоге Персефоны стало слишком много в его жизни. Она — причина и следствие. Итог, которого он, стоило признать, не не мог — не хотел — избегать. Аид никогда не жалеет о принятых решениях. Сделанного всё равно не вернёшь и неважно, как ты к этому относишься — результат собственных действий и есть результат. А как ты к этому результату относишься — это уже неважно. Аид относился никак.

Когда Джонатан снова смотрит на Келли, рефлекторно, привычным жестом сжимает пальцы в кулак, до хруста суставов. Машина останавливается на нужном месте: как бы Бенедикт не выёбывался, он всё равно довозить его и это так смешно, что смеяться совершенно не хочется. Хикс машинально скользит взглядом по чужому запястью, пальцам, сжимающим сигарету, понимает, что смотрит слишком долго и кривит губы в раздражении.

И чувствует ещё большее раздражение, когда тот открывает свой поганый рот.
Кажется — это тоже рефлекс. Он просто не может оставаться спокойным, даже когда просто смотрит на него — на неё.

— Боишься испачкать свой сраный костюм, да что причёска испортится? — Джонатан хрипло смеётся и ухмыляется, — ты всегда была трусихой, — и это уже чистая ложь.

Аид и правда выходит, он не собирается с ним спорить, уговаривать — тем более. Но хлопает дверью так, что окна дребезжат. Не рассчитал. Плевать. Ему хватало своих забот. Хикс уверенным шагом сворачивается в ближайший переулок и оглядывается: дверь в самом конце — именно об этом говорила та душа. Именно там находится тот, кто ему нужен — не убийца, но причастный к делу. Этого хватит для начала. Это поможет сдвинуть дело с мёртвой точки.[icon]https://i.imgur.com/O2e3xyz.gif[/icon]