О, это, наверное, какой-то особый талант его ёбанной жены: она выводила из себя, даже если ничего не говорила — кто бы, конечно, сомневался, что она решит проигнорировать все сказанные ей слова. Горделивая. Как чувством собственного достоинства ещё не подавилась только. Бен совершенно не спешит делать то, что ему сказали. Бену заебись, блять. Сидит, сука, даже глаза не соизволил открыть, словно они на сраном пикнике, а не на месте преступления, с которым ещё разобраться предстоит. Но когда всё же смотрит — хочется сжать пальцы в волосах на чужом затылке и от всей души въебать его смазливое личико в руль: чтобы до хруста, чтобы захлёбывался собственной кровью, чтобы не высказанные слова, что слишком хорошо читались во взгляде — поперёк глотки застряли, разодрав её нахуй. Этого, Аид, конечно же, не делает. Он лишь раздражённо дёргает левым уголком губ, встречаясь с ним взглядом, и медленно выдыхает, словно это могло унять хоть сколько его бесиво. Сложно было сказать, что раздражало больше всего: когда тот открывает свой блядивый рот, или когда смотрит так, что выкручивает все кости до хруста, да стягивает внутри неуёмным, требующим выплеска. Хикс, впрочем, тоже ничего не говорит, просто — отворачивается. Повторять уже сказанное ему совершенно не хотелось и едва ли Персефона успела оглохнуть за этим несколько минут. Выёбывалась. Всё, как всегда. Уметь бы на это ещё реагировать спокойно, а не скалиться на каждый жест, каждое слово, каждый взгляд. Ему почти хочется спросить: «Нахуя, блять?» — чего, сука, она хочет этим добиться? Почти, но. Он всё же никогда не был идиотом и прекрасно понимал с чего вдруг та так взъелась на него и теперь строит из себя дохуя важную и независимую персону. Никак свободой пресытилась, блять. Джон понимал, прекрасно всё понимал, но какая к чёрту разница то? Что это меняло? Что это значило? Ни-хре-на.
По крайней мере, Аид себя в этом убеждал.
Не признаваться же самому себе, что гордость-то задевает, что ненавистная, раздражающая и совершенно невозможно взбалмошная девчонка — нужна ему. Даже не смотря на всё желание разъебать её как следует и послать куда подальше.
Когда дверь машины открывается, Джонатан медленно поворачивает голову в сторону стажёра и смеряет его таким взглядом, словно тот виноват во всех возможных грехах и за это его сейчас же прихлопнут, точно муху назойливую. Встречается с чужим взглядом — тяжёлым, лишь мгновение, пренебрежительно фыркает и снова отворачивается: ну охуеть, блять, этого заискивающего счастья ему только не хватало рядом, что преданной псиной в рот Бенедикта заглядывал при каждом удобном случае. Тьфу, нахуй. Но всё же, хоть какое-то чувства такта Хикс сохраняет — не гонит его вон из машины, да на все четыре стороны и даже не мешает им. Потому что, блять, этот хуев Келли класть хотел на все слова Джонатана и повёл машину совсем по другому адресу. О, давайте всех сотрудников теперь развозить по адресам. Почему бы и нет-то? Им же заняться больше нечем. Какое нахуй убийство? Какие служебные обязанности и прочая поебота? Покатаемся! Джонатан даже ничего не говорит, лишь вопросительно приподнимает брови и кривится. Хотелось курить. Никаких нервов и выдержки на него не хватало. Хикс в пол уха слушает их разговор, но этого достаточно, чтобы усмехнуться и тяжело выдохнуть, вновь переводя взгляд в окно, чтобы не видеть даже краем глаза чужого раздражающего лица. Сложно было отрицать: Персефона и правда знала своё дело. И в этом тоже была проблема. Точнее в том, что Аид невольно ловит себя на мысли, что ему нравится видеть её — такой. Наблюдать за ней, занятой своей ёбанной работой, что поддавалась ей словно глина в умелых руках. Хотелось увидеть даже больше. И это охуеть как раздражало. Этого — не хотелось признавать.
И в этом была самая большая проблема.
Джонатан закрывает глаза и делает глубокий вдох, выдыхает медленно, хмурится, на них — не обращает никакого внимания. Его это не касается.
Насколько проще было бы всё, не появись она в его жизни снова.
Насколько проще было бы всё, не встреть он её — тогда, в первый раз.
Если бы мог забыть и не помнить: залитую ярким солнцем поляну и её, сотканную из света, безмятежную, убийственно красивую.
Забыть — вообще всё. Все года, все ссоры и притирки. Все ночи, проведённые вместе.
Насколько проще было бы всё, если бы он хотя бы хотел — забыть:
Не цеплялся бы отчаянно за это, иррационально и противоречиво, снедаемым собственными же эмоциями, что выжигали изнутри похлеще адского пламени.
Если бы просто ненавидел. А не всё это дерьмо.
Раздражало. Как же сильно всё это раздражало. Как же сильно — раздражала она: её хреновый дорогой парфюм, от которого блевать тянуло, её выёбистая дорогая тачка, выглаженный костюм, то, что сейчас она — холённый мужчина. Пиздец какой-то. Иначе и не сказать.
Раздражало, что она была так рядом: протяни руку — можно коснуться, почувствовать; сжать пальцы и задушить нахрен.
Выскоблить бы всё, избавиться и не вспоминать всё то, от чего ушёл, оставил будто бы за ненадобностью, что столь тщательно и старательно перекрывал другим: как жаль — дай выбор и Аид откажется от такой перспективы, показав средний палец, оскалившись.
Раздражало. Снова — чувствовать.
Давиться этим, захлёбываться. Будто бы и не было всех этих лет, будто бы ничего и не изменилось. Будто бы не он убедил сам себя: всё это — ничто, наваждение, помешательство; не более. Аид сделал всё, чтобы не сомневаться в этом больше никогда, ведь время всё стирает, а? Нихуя. Просто легко поверить в то, что всё прошло и ничего не значит — до смешного просто, блять — когда находишь далеко, совсем в другом мире, когда не видишь и не слышишь, не чувствуешь. Но время — насмешливая, ебливая сука, что тешит эго равнодушием, обманчиво убеждая тебя в том, чего ты так хочешь. Вот только было что угодно, но только не равнодушие, что теперь принимало форму неуёмного бесива: и ]она делала всё для того, чтобы подогревать его — хлёстко, надменно и беспощадно. Сука.
Аид кривит губы в ухмылке и вновь смотрит в окно, раздражённо выдыхая, когда понимает, что мысленно повторяет номер телефона Келли: вот и нахуя он ему? Вообще не всрался. Но — запоминает. Но говорит себе: забудет очень скоро, профессиональная привычка — не более. Закатывает глаза, когда Персефона включает какой-то инструментальный высер мировой музыки, когда поправляет свою гребённую причёску: что, блять, там поправлять? Идеальнее, сука, некуда. Она вообще отдаёт себе отчёт в том, куда они собрались? Или по её мнению они девок клеить едут на каком приёме особо высокопоставленных лиц? Выпендрёжник. Ах, ещё в старбакс очень срочно и очень сейчас надо заехать, ну конечно, ну правда что, самое же, блять, время!
— Может ещё по магазинам проедемся, а? Уверен, шопинг не помешает и очень поможет нам в текущем деле, — скалится, не выдерживая, отзываясь откровенным пренебрежением и насмешкой, поворачивает голову в его сторону, смотрит прямо.
— Я думал ты вернёшься к мамочке, когда поймёшь, что тебя больше ничего не держит рядом со мной, — парирует, игнорируя вопрос, и кривит губы в ухмылке. Аид прекрасно понимал — слишком хорошо понимал — что, не смотря ни на что, не смотря на свои же слова: он не отпустил бы её. Никогда и ни за что. И в этом было самое главное противоречие самому себе, но. Она была его грёбанной женой. Остальное не имело значения, даже чужое желание аннулировать брак — не имело бы значения. Кто бы ей его дал? Точно не он.
— Ты ведь так хотела свободы, — Хиксу плевать на все её бесконечные комментарии по поводу его компетентности — это глупо, ему не нужно было её признание в этом. Ему не нужно было ничьё признание. Клал он на это всё. В конце концов, факты говорили сами за себя, чтобы лишний раз воздух хернёй всякой сотрясать. А она была не настолько глупа — иначе бы не продержалась рядом с ним так долго — чтобы серьёзно думать, что, как следователь и прокурор, он ничего из себя не представляет. Сам факт, что они встретились именно здесь, был красноречивее любых слов: учитывая, насколько сильно она полюбила бирюльки и дорогие вещи — едва ли она пришла бы работать в место, где работали те, кто ничего из себя не представлял. В этот отдел не пробьёшься деньгами, в этом отделе — только лучшие, и условия здесь тоже — лучшие: самая высокая оплата, самое новейшее оборудование и даже самое лояльное руководство. Покуда ты справляешься со своими обязанностями и соответствуешь заявленной планке.
«Я во многом ошибался касательно тебя.»
Персефона говорит пренебрежительно, а Аид какое-то время молча смотрит на чужой профиль, прежде чем отвести взгляд, стиснув зубы до боли в скулах: это задевает. Джон, конечно, не скажет этого, даже себе не признается в этом до конца: отмахнётся, забудет, сделает вид, что — похуй. Его не трогает чужая агрессия, не трогает вообще нихрена в этом выёбистом судмедэксперте, по совместительству его, сука, жены. Уж точно не в этот раз, но слишком хорошо понимает — почему задевает. И именно поэтому он вообще не отвечает, игнорирует. Да и нахуй объяснять очевидные вещи? А если Келли не способен сам понять ... что ж, не так уж он и хорош, значит, как хочет казаться. Хиксу плевать на мнение Персефоны касательно его методов работы, и в этот раз — на самом деле плевать. Он не собирался пренебрегать собственными способностями, лишь потому что это, видите ли, могло быть нечестно, неправильно и блаблабла по отношению к другим. Не поебать ли ему? Если быстрее выбить всё дерьмо из подозреваемого, чтобы узнать правду — он это сделает. Если вытряхнув всё необходимое из мертвеца, это поможет — он так и поступит. Цель оправдывает средства, не так ли?[icon]https://i.imgur.com/O2e3xyz.gif[/icon]