Люди говорят: Аид никогда не поднимается в мир смертных, редкий гость даже у богов.
Люди ошибаются. Боги — тоже.
Аиду спрятаться, затеряться в мире — ничего не стоит. Стать невидимым в буквальном смысле. Он знает обо всём, что происходит: информация лучшее оружие, — пусть и воевать Аид ни с кем не собирался. К брату он, безусловно, тёплых чувств не испытывал, но война — это не то, что могло бы удовлетворить его жажду. И Аид мог бы сказать, что ему всё равно, что он чувствует лишь равнодушие, но себя не обманешь — не всё равно. Обида с давних времён так и сидела в груди, ядовитыми корнями пробираясь глубже, отравляя и оплетая, стягивая намертво — не позволяя забыть. Аид и не хотел забыть, он был бы дураком, если бы упустил хоть одну возможность насолить своему брату. Конечно, Аид прекрасно знал, что он не может напрямую — слишком очевидно — пойти ему наперекор, как бы того ему не хотелось. О, это ведь Зевс! могущественный и всеми почитаемый, уважаемый бог! Это вызывает лишь едкую, сдержанную улыбку: Аид не видел причин так прославлять его. Единственное, чем тот выделился — своими беспорядочными связями. Но, к счастью, Аид и сам предпочитал держаться на определённой дистанции от него, от них всех: к жизни в подземном мире не так сложно привыкнуть. К любому месту, даже в столь отдалённому, можно привыкнуть, нужно лишь принять его, сделать своим. Аид так и поступает: то — его царство и ему не на что было жаловаться.
Люди говорят это с облегчением, затаённым страхом. Ёжатся под ветром, забирающимся под одежду, избегают тёмных мест: а вдруг ..?
Для богов время — ничто: оно не имеет исчисления, оно замедляет свой ход, сводится к нулю, теряя значимость. Аиду хватило времени, чтобы не просто принять отведённую ему роль — полюбить её. По своему. Едва ли хоть у кого-то повернётся язык сказать, что Аиду вообще знакомы подобные чувства. Он справедливый правитель, но вместе с тем равнодушный. Его сердце ничто не трогает, он жесток и беспощаден в своих решениях; непоколебим. Всё то — холодные решения, что не дрогнут под мольбами и уговорами, обстоятельствами: вы получаете лишь то, чего заслуживаете. Причины неважны, они лишь первый шаг к следствию: и вот это было самым важным.
Аиду нравилось быть невидимым для всех. Остальным приятнее было думать, что его нет, а ещё лучше — не существует; неприятный изъян, что был непригляден, но необходим. Впрочем, Зевс иногда вспоминал о брате — когда ему это было удобно, что равнялось к нужно. О, нет, Аид не бегал по каждому его зову, считался, ведь выше Зевса не было никого из богов, но равнять себя с его ручной псиной не был намерен: у того хватало тех, кто готов был ему задницу лизать — и он явно не относился себя к числу оных. И пусть это и походило больше на то, что каждый просто вычеркнул друг друга из своей жизни, предпочитая лишний раз не лезть в жизнь горячо любимого родственника, но иногда Зевсу всё же вспоминал о «пользе» наличия братца.. Как, например, когда он решил свергнуть отца. Как было на прошлой неделе. Сам он, конечно, не спустился к Подземелья — куда ему, занятому, да до подобных мест снисходить — но заслал одного из своих прихвостней с вестью, что намеревается отдать свою драгоценную дочь ему в жёны. И, по всему видимому, у Зевса был целый план на эту церемонию, что удивительно — Аида так же пригласили на его же собственную свадьбу. Зевс вообще, кажется, собирался устроить из этой свадьбы целое празднество. Аид же, в свою очередь, с ответом не спешил. Хотя бы потому что о браке о в принципе не думал и даже слова Зевса, сколь бы могущественным он ни казался, не могли изменить этого: то касалось Аида и только его одного. Ему не нужен был никто, кто сидел бы подле него и помогал бы править царством — он и сам отлично справлялся с этой задачей, так что обременять себя подобным не спешил. К чему хранить верность одной, когда ты можешь взять любую, которую захочешь, без последующих обязательств? Впрочем о дочери его, Персефоне, он всё же навёл кое-какие справки: её называли кроткой и красивой, но с характером — всех, кто приходил к ней свататься, она отвергала. И, признаться честно — только себе одному — Аиду было даже интересно: так ли она хороша, как о ней поговаривали?
Слухи не врали.
Она была хороша. На самом деле хороша. Настолько, что впору удивляться тому, что Зевс решил её отдать за того, с кем предпочитал не иметь лишний раз дел. Хотел устроить любимую дочь поудобнее да получше? Ведь как бы к Аиду не относились, он всё ещё оставался не абы кем, а одним из правителей, на которых держался мир. Она была хороша, но Аид всё равно решил дать отказ. Из упрямства ли, гордости ли или простого нежелания поступать так, как того хочет брат, но Аид говорит сам себе: «Она не стоит того, чтобы поступаться собственными принципами», — и так же бесшумно, оставаясь незамеченным, возвращается назад, туда, куда никогда не дотянется солнце. Но.
Стоит только Аиду ступить на не-живые земли своего царства — вспоминает её. Пытается отмахнуться — не получается. Нет, это не любовь. О какой любви можно говорить, когда ты видишь девчонку всего один раз? И тот — издали. Но от образа, точно бы сотканного из света, отделаться не получается. Он помнит слишком отчётливо, как длинные волосы спадают по плечам: кажется, что они само солнце, яркое, но не слепящее — обрамляют лицо невесомыми волнами — хочется прикоснуться, почувствовать. Он помнит её улыбку мягкую, теплее летнего дня. Помнит её, тонкую и изящную, красивее всех цветов на лугу, красивее заката, сжигающего небо оттенками красного, тающего в надвигающейся тихой поступью ночи. Аид не был ценителем прекрасного, его не прельщали драгоценности, дивные цветы и исхищрения природы, что пленила многих, но Аид хотел заглянуть ей в глаза — какого они цвета? Что увидит он в них? Детскую непосредственность? Твёрдость характера? Затаённые мысли? Аид тот, кого по праву называли мрачным правителем: ему всё то не нужно было, оставляло равнодушным, не вызывало и тени улыбки на губах или восхищения во взгляде. Нет, это не любовь — Аид не верил в неё и никогда не любил. Его тоже — не любили. Так почему он должен верить в то, чего не видел никогда, никогда не чувствовал? Он и не верит, не верит, что можно жить ради одного человека, думать только об одном человеке, забывая всё остальное; хотеть — его одного. Но он верит в банальное желание и ловит себя на мысли, что желает её. Аид чувствует, что мысли то и дело возвращаются к образу дочери брата и это раздражает: желание обладать ей столь сильно, столь крепко въедается, душит требованием все помыслы, стягивает и скручивает рёбра до назойливого и раздражающего, что невозможно, невыносимо; слишком. Она нужна ему. Надолго ли, серьёзно ли — то было уже не столь важно. И планы Зевса — тоже неважно. Они — тем более неважны. Аид не собирался ждать официальной церемонию. Ему нужно было как можно быстрее, сейчас. Аиду противило поступать так, как того хочет брат. Аид — хотел другого. И промах Зевса в том, что он сам, добровольно решил отдать её ему. Условий в подобном быть не может, условия — формальность, развлечение на потеху публике, а Аиду всегда было слишком глубоко плевать на это. Он уже не думает об отказе, не думает, почему не готов ждать даже следующего дня — он просто приходит снова, почти сразу. Но в этот раз поступает умнее: просит Гею создать цветок, что был бы краше всех, что когда-либо видел свет — она создаёт, не может отказать. Аид не объясняет зачем, но она, наверное, догадывается, но — не спрашивает.
Аид терпеливо ждёт, когда клетка распахнётся, впуская дитя неба в свои объятия: он видит, как Персефона тянется к цветку, видит, как пальцы касаются его стебля — сердце замирает, пропускает удар, глухо-сильно бьётся о кости, когда девушка срывает его. Клетка с грохотом закрывается, запирая дивную птицу во тьме — та ещё не ведает. Но ровно в тот момент, как цветок сорван — Земля низвергается под ней, отнимая опору, Аид подхватывает девушку одной рукой, крепко прижимая к себе, едва ли не закидывая на плечо. Задыхается. Запахом весеннего дня, хрупкостью чужого тела. Кони встают на дыбы и в считанные мгновения спускают их с неба — под землю. В самые тёмные места мира, где нет жизни, никогда не было — ей там не место — где даже реки бесшумны, безмолвны ветра. Лишь ржание коней эхом разбивает тишину, когда они доставляют правителя к тронному залу, что сейчас пустовал: никто не смеет туда входить, покуда самого царя нет на месте. Аид всё же опускает её на землю — грубо, не-ласково — смотрит прямо, не выражая ничего, пусть и чувствует, как пламя уходящего солнца всё ещё сжигает изнутри, превращаясь в настоящий пожар, что готов сжечь всё дотла: убеждения, принципы, границы дозволенного, будто они были у него хоть когда-то.
— С этого момента ты принадлежишь мне, — наконец подаёт голос; говорит твёрдо и холодно, просто ставит перед фактом, — ты станешь моей женой, разделишь со мной правление подземным царством, — Аид не считает нужным что-либо ещё объяснять. Аид, по правде говоря, и не знает, что следует — и зачем — ещё сказать. Но Аид знает: ей понадобится время. Чтобы свыкнуться, чтобы осознать и принять то, что на неё обрушилось. Аид умеет ждать. Он подождёт — так он говорит себе — даст ей время, — тебе покажут твои покои.[status]it's extraterrestrial[/status][icon]http://funkyimg.com/i/2JMFw.gif[/icon][sign]
[/sign]