Люди говорят: Аид никогда не поднимается в мир смертных, редкий гость даже у богов.

Люди ошибаются. Боги — тоже.

Аиду спрятаться, затеряться в мире — ничего не стоит. Стать невидимым в буквальном смысле. Он знает обо всём, что происходит: информация лучшее оружие, — пусть и воевать Аид ни с кем не собирался. К брату он, безусловно, тёплых чувств не испытывал, но война — это не то, что могло бы удовлетворить его жажду. И Аид мог бы сказать, что ему всё равно, что он чувствует лишь равнодушие, но себя не обманешь — не всё равно. Обида с давних времён так и сидела в груди, ядовитыми корнями пробираясь глубже, отравляя и оплетая, стягивая намертво — не позволяя забыть. Аид и не хотел забыть, он был бы дураком, если бы упустил хоть одну возможность насолить своему брату. Конечно, Аид прекрасно знал, что он не может напрямую — слишком очевидно — пойти ему наперекор, как бы того ему не хотелось. О, это ведь Зевс! могущественный и всеми почитаемый, уважаемый бог! Это вызывает лишь едкую, сдержанную улыбку: Аид не видел причин так прославлять его. Единственное, чем тот выделился — своими беспорядочными связями. Но, к счастью, Аид и сам предпочитал держаться на определённой дистанции от него, от них всех: к жизни в подземном мире не так сложно привыкнуть. К любому месту, даже в столь отдалённому, можно привыкнуть, нужно лишь принять его, сделать своим. Аид так и поступает: то — его царство и ему не на что было жаловаться.

Люди говорят это с облегчением, затаённым страхом. Ёжатся под ветром, забирающимся под одежду, избегают тёмных мест: а вдруг ..?

Для богов время — ничто: оно не имеет исчисления, оно замедляет свой ход, сводится к нулю, теряя значимость. Аиду хватило времени, чтобы не просто принять отведённую ему роль — полюбить её. По своему. Едва ли хоть у кого-то повернётся язык сказать, что Аиду вообще знакомы подобные чувства. Он справедливый правитель, но вместе с тем равнодушный. Его сердце ничто не трогает, он жесток и беспощаден в своих решениях; непоколебим. Всё то — холодные решения, что не дрогнут под мольбами и уговорами, обстоятельствами: вы получаете лишь то, чего заслуживаете. Причины неважны, они лишь первый шаг к следствию: и вот это было самым важным.

Аиду нравилось быть невидимым для всех. Остальным приятнее было думать, что его нет, а ещё лучше — не существует; неприятный изъян, что был непригляден, но необходим. Впрочем, Зевс иногда вспоминал о брате — когда ему это было удобно, что равнялось к нужно. О, нет, Аид не бегал по каждому его зову, считался, ведь выше Зевса не было никого из богов, но равнять себя с его ручной псиной не был намерен: у того хватало тех, кто готов был ему задницу лизать — и он явно не относился себя к числу оных. И пусть это и походило больше на то, что каждый просто вычеркнул друг друга из своей жизни, предпочитая лишний раз не лезть в жизнь горячо любимого родственника, но иногда Зевсу всё же вспоминал о «пользе» наличия братца.. Как, например, когда он решил свергнуть отца. Как было на прошлой неделе. Сам он, конечно, не спустился к Подземелья — куда ему, занятому, да до подобных мест снисходить — но заслал одного из своих прихвостней с вестью, что намеревается отдать свою драгоценную дочь ему в жёны. И, по всему видимому, у Зевса был целый план на эту церемонию, что удивительно — Аида так же пригласили на его же собственную свадьбу. Зевс вообще, кажется, собирался устроить из этой свадьбы целое празднество. Аид же, в свою очередь, с ответом не спешил. Хотя бы потому что о браке о в принципе не думал и даже слова Зевса, сколь бы могущественным он ни казался, не могли изменить этого: то касалось Аида и только его одного. Ему не нужен был никто, кто сидел бы подле него и помогал бы править царством — он и сам отлично справлялся с этой задачей, так что обременять себя подобным не спешил. К чему хранить верность одной, когда ты можешь взять любую, которую захочешь, без последующих обязательств? Впрочем о дочери его, Персефоне, он всё же навёл кое-какие справки: её называли кроткой и красивой, но с характером — всех, кто приходил к ней свататься, она отвергала. И, признаться честно — только себе одному — Аиду было даже интересно: так ли она хороша, как о ней поговаривали?

Слухи не врали.

Она была хороша. На самом деле хороша. Настолько, что впору удивляться тому, что Зевс решил её отдать за того, с кем предпочитал не иметь лишний раз дел. Хотел устроить любимую дочь поудобнее да получше? Ведь как бы к Аиду не относились, он всё ещё оставался не абы кем, а одним из правителей, на которых держался мир. Она была хороша, но Аид всё равно решил дать отказ. Из упрямства ли, гордости ли или простого нежелания поступать так, как того хочет брат, но Аид говорит сам себе: «Она не стоит того, чтобы поступаться собственными принципами», — и так же бесшумно, оставаясь незамеченным, возвращается назад, туда, куда никогда не дотянется солнце. Но.
Стоит только Аиду ступить на не-живые земли своего царства — вспоминает её. Пытается отмахнуться — не получается. Нет, это не любовь. О какой любви можно говорить, когда ты видишь девчонку всего один раз? И тот — издали. Но от образа, точно бы сотканного из света, отделаться не получается. Он помнит слишком отчётливо, как длинные волосы спадают по плечам: кажется, что они само солнце, яркое, но не слепящее — обрамляют лицо невесомыми волнами — хочется прикоснуться, почувствовать. Он помнит её улыбку мягкую, теплее летнего дня. Помнит её, тонкую и изящную, красивее всех цветов на лугу, красивее заката, сжигающего небо оттенками красного, тающего в надвигающейся тихой поступью ночи. Аид не был ценителем прекрасного, его не прельщали драгоценности, дивные цветы и исхищрения природы, что пленила многих, но Аид хотел заглянуть ей в глаза — какого они цвета? Что увидит он в них? Детскую непосредственность? Твёрдость характера? Затаённые мысли? Аид тот, кого по праву называли мрачным правителем: ему всё то не нужно было, оставляло равнодушным, не вызывало и тени улыбки на губах или восхищения во взгляде. Нет, это не любовь — Аид не верил в неё и никогда не любил. Его тоже — не любили. Так почему он должен верить в то, чего не видел никогда, никогда не чувствовал? Он и не верит, не верит, что можно жить ради одного человека, думать только об одном человеке, забывая всё остальное; хотеть — его одного. Но он верит в банальное желание и ловит себя на мысли, что желает её. Аид чувствует, что мысли то и дело возвращаются к образу дочери брата и это раздражает: желание обладать ей столь сильно, столь крепко въедается, душит требованием все помыслы, стягивает и скручивает рёбра до назойливого и раздражающего, что невозможно, невыносимо; слишком. Она нужна ему. Надолго ли, серьёзно ли — то было уже не столь важно. И планы Зевса — тоже неважно. Они — тем более неважны. Аид не собирался ждать официальной церемонию. Ему нужно было как можно быстрее, сейчас. Аиду противило поступать так, как того хочет брат. Аид — хотел другого. И промах Зевса в том, что он сам, добровольно решил отдать её ему. Условий в подобном быть не может, условия — формальность, развлечение на потеху публике, а Аиду всегда было слишком глубоко плевать на это. Он уже не думает об отказе, не думает, почему не готов ждать даже следующего дня — он просто приходит снова, почти сразу. Но в этот раз поступает умнее: просит Гею создать цветок, что был бы краше всех, что когда-либо видел свет — она создаёт, не может отказать. Аид не объясняет зачем, но она, наверное, догадывается, но — не спрашивает.

Аид терпеливо ждёт, когда клетка распахнётся, впуская дитя неба в свои объятия: он видит, как Персефона тянется к цветку, видит, как пальцы касаются его стебля — сердце замирает, пропускает удар, глухо-сильно бьётся о кости, когда девушка срывает его. Клетка с грохотом закрывается, запирая дивную птицу во тьме — та ещё не ведает. Но ровно в тот момент, как цветок сорван — Земля низвергается под ней, отнимая опору, Аид подхватывает девушку одной рукой, крепко прижимая к себе, едва ли не закидывая на плечо. Задыхается. Запахом весеннего дня, хрупкостью чужого тела. Кони встают на дыбы и в считанные мгновения спускают их с неба — под землю. В самые тёмные места мира, где нет жизни, никогда не было — ей там не место — где даже реки бесшумны, безмолвны ветра. Лишь ржание коней эхом разбивает тишину, когда они доставляют правителя к тронному залу, что сейчас пустовал: никто не смеет туда входить, покуда самого царя нет на месте. Аид всё же опускает её на землю — грубо, не-ласково — смотрит прямо, не выражая ничего, пусть и чувствует, как пламя уходящего солнца всё ещё сжигает изнутри, превращаясь в настоящий пожар, что готов сжечь всё дотла: убеждения, принципы, границы дозволенного, будто они были у него хоть когда-то.

— С этого момента ты принадлежишь мне, — наконец подаёт голос; говорит твёрдо и холодно, просто ставит перед фактом, — ты станешь моей женой, разделишь со мной правление подземным царством, — Аид не считает нужным что-либо ещё объяснять. Аид, по правде говоря, и не знает, что следует — и зачем — ещё сказать. Но Аид знает: ей понадобится время. Чтобы свыкнуться, чтобы осознать и принять то, что на неё обрушилось. Аид умеет ждать. Он подождёт — так он говорит себе — даст ей время, — тебе покажут твои покои.[status]it's extraterrestrial[/status][icon]http://funkyimg.com/i/2JMFw.gif[/icon][sign][/sign]

Чужой страх и растерянность всё ещё витали в воздухе — ощутимые столь сильно, что казались их можно коснуться, что казались осязаемыми. Они оседают на языке, въедаются в кожу, заставляют смотреть на неё внимательнее, не скрывая собственной заинтересованности. Аид никогда не отличался тем, что утаивал или перекрывал чем-то другим собственное отношения, свои мотивы — он скажет всё, как есть, прямо, грубо, не без иронии и насмешки. У него не было поводов, чтобы юлить или хитрить, не было причин придумывать оправдания своим поступкам. И он никогда не отличался милосердием и мягкостью для того, чтобы щадить чужие чувства: это не имело никакого значения, они — не имели никакого значения. И этот случай не был исключением, напротив: ему было интересно, жизненно необходимо увидеть её — настоящую. Не далёкий образ призрачный, что казался иллюзией, наваждением — а ту, что не скрывалась бы за вежливостью, изнеженную солнцем и лаской; низвергнутую в темноту.

Аид улыбается мягко и снисходительно, когда она говорит: «Деметра не позволит.»

Когда говорит: «Зевс заставит тебя вернуть меня.»

Аид хочет рассмеяться, но молчит, но улыбка становится жёсткой: о милая, наивное дитя — неужели ты столько незыблемо веришь в это, ему? Тому, кого всегда волновали лишь собственный комфорт и благополучие? Неужели ты правда, на самом деле — не знала? Неужели ты правда столь слепа и наивна, не знаешь совершенно ничего, не ведаешь, что даже ты, любимое дитя Деметры — ничего для него не значишь, лишь инструмент и способ в достижении собственных целей?

Аид не сводит с неё взгляда, ему и правда было интересно и к чёрту всё — он здесь хозяин — дела подождут, ему некуда спешить, пусть и планы изначально на этот день были совершенно другими. В конце концов, он уже прошёлся по ним так, точно они  для него ничего и не значили, точно она, которую он даже не знал, видел второй раз — была значимее куда больше всего остального.

Аид щёлкает пальцами, кони встают на дыбы, прежде чем исчезнуть, раствориться в воздухе.

— Ты правда не знаешь? — он склоняет голову к плечу, когда она подходит ближе — в груди тянет, сжимает кости мучительно-сладким, незнакомым и это заводит, подхлёстывает — делает шаг навстречу сам, сокращая расстояние между — до ничтожного: наклоняется к ней, заглядывая в ясные, почти прозрачные глаза сверху вниз, — он причина того, что ты здесь, — ложь, лишь отчасти правда: Аид мог отказаться, но пошёл на поводу собственного желания, но, наверное, он, как и другие до него — просто не устоял, поддался соблазну, чужому очарованию, чужой красоте. Даже он — не смог. До смешного, так нелепо и шло вразрез любой логике: он, равнодушный ко всему — не смог пройти мимо. Но чувствовал: то было не только в том, что она светила ярче солнца, то было что-то большее, неуловимое, но столь настойчивое и сильное — невозможно. Аид хотел понять — что именно так сильно привлекло его в ней? Аид ещё не понимает — это привяжет его к ней намертво, оплетёт их обоих лозами прочными, по рёбрам и сердцу, стягивая жёстко необратимостью: не разорвёшь, не сожжёшь; не избавишься.

Он мягко проводит пальцами по чужой коже, касаясь щеки — задыхается, снова; нелепо — большим пальцем давит под подбородком, заставляя её запрокинуть голову, беспомощно-открыто подставить тонкую-хрупкую шею:

— Именно Зевс решил выдать тебя замуж за меня, правителя мира мёртвых. Именно он решил, что волен решать твою судьбу за тебя, — Аид говорит это негромко и неторопливо, его голос не выражает эмоций, но губы на короткое мгновение дрогнут в презрении, не-любви. Аид опускает взгляд на чужие губы, губ касается невесомая, едва ощутимая улыбка — снова встречается с ней взглядом, — я решил, что ты — достойна, — костяшками пальцев ведёт по изгибу шеи, прежде чем отстраниться, сделать шаг назад, ещё один. Заводит руки за спину, сцепляет пальцы правой на левой.
Она — светлячок, заблудившийся в темноте: ей отсюда не выбраться, не по собственной воле. Она, наверное, не сможет здесь светить так же ярко, как и там, за пределами подземного царства и это вызывает почти болезненную необходимость: желание сломить её, обломать птице дивной крылья — слишком хороша была, слишком заставляло его, Аида, сердце биться не-спокойно и заполошно. Вынуждала — нет конечно — задыхаться желанием, потребностью обладать ей. Слишком — иррационально и неправильно; непривычно.

— Ты можешь сколько угодно кричать, Персефона, — сладким теплом на языке, приторной патокой, — ты не первая и не последняя, кто здесь срывает голос, желая выбраться наружу, — губы дрогнут в лёгкой усмешке, взгляд остаётся непроницаемым, — но завтра у нас будет церемония: советую отдохнуть и подготовиться.
Он бы мог сделать с ней, что угодно. Он бы мог взять её прямо здесь, на холодной земле. Он — не хочет этого. И церемония — формальность. То добровольный шаг с края в бездну, к точке невозврата, что изменит всё раз и навсегда.[status]it's extraterrestrial[/status][icon]http://funkyimg.com/i/2JMFw.gif[/icon][sign][/sign]

Персефона напоминает дивную лань, загнанную в угол хищным животным: замирает на месте, распахнув светлые глаза, что чище и прозрачней самой воды — в них неподдельный страх, не-верие тому, что происходит, в них упрямое и слепое желание найти выход из западни. Аид улыбается снисходительно, не сводит с неё внимательного, пронизывающего и безжалостного взгляда. Его вся эта ситуация откровенно забавляет, ему почти приносит удовольствие наблюдать за тем, как тонкие, изящные пальцы, что никогда доселе не держали в руках почти ничего, кроме стеблей диковинных цветом — сжимаются в кулаки. Он бы даже не удивился, если бы она попыталась ударить его. Но она, конечно же, этого не делает. Она пятится назад, не выдерживается — сбегает. Аид — не двигается с места. Ей некуда бежать. Подземное царство отныне — её клетка. И сколь не бейся крыльями о прутья — не выберешься, не спасёшься, только кости переломишь, да гордостью и безнадёгой подавишься, прогнёшься в хребте, чувствуя, как обречённым стягивает тонкую шею, словно терновником: раздирая нежную кожу, ядом проникая глубже, мешаясь с кровью.

Она — украденное солнце. Его отголоски, что тонут во тьме, и вопрос лишь в том хватит ли ей сил продолжить сиять столь же ярко или же она на самом деле, как и мириады многих до неё — растворится в этом, заплутает и потеряет самое главное, саму себя, оставив лишь блеклую тень после, что напоминанием, что безликим и не имеющим голоса боле.

Аид терпеливо ждёт, позволяя ей принять и осознать: всё это не дурной сон — действительность. Аид не сводит с неё взгляда, наблюдает и запоминает каждый жест, губы дрогнут в лёгкой улыбке, пожалуй, она ему на самом деле нравится и даже её упрямство — нравится. Тем лучше и тем интереснее. В мёртвую тишину вплетаются едва слышные ноты мягкой мелодии — тоскливой, но светлой, обволакивающей, пробивающейся нежностью глубже, под самый каркас костей.
Аид не перебивает её, внимательно слушает, но — не слышит. Её протест не имеет значения. Он не важен и не имеет веса здесь. Он лишь ярким всполохом — её не-примиримостью, её желанием сохранить достоинство. Это похвально. Аид ценит это, пусть и не подаёт виду. Его губ касается усмешка, она не смотрит, но пытается казаться спокойной, словно ничего и не было, но смотрит — он. Обманчивой нежностью касается чужой щеки, заставляя повернуть голову, посмотреть — большим пальцем давит под подбородком, приподнимая, и подаётся ближе: медленно и неспешно, обжигая кожу дыханием, прежде чем губами коснуться скулы, почувствовать солоноватый привкус чужих недавних слёз.

— Моя дорогая Персефона, — вкрадчивым покровительством, носом касаясь виска, вдыхая девичий запах полной грудью — голова кругом, — это не предложение, — терпеливо поясняет, скользнув пальцами по тонкой шее: сожми — можно сломать; так кажется, — отстраняясь и выпрямляясь, — завтра всё случится — хочешь ты того или нет, — он не улыбается, спокойный и собранный, он сам, первый, отходит от неё, возвращаясь в глубь помещения.

— В покоях ты найдёшь одежду — советую принять этот подарок, если на хочешь, чтобы я сам занялся этим, — Аид не оборачивается больше, говорит негромко, но его всё равно слышно слишком хорошо, — не переживай, я помогу тебе скрасить скуку и привыкнуть к новым владениям, — усмехается собственным мыслям, прежде чем уйти вовсе, оставляя её наедине с собой.

Аид искренне надеется, что ему не придётся заставлять её выходить из комнаты и силой тащить в главный зал. Аид восседает на троне, упираясь локтём о подлокотник, с закрытыми глазами, ждёт. Сказка кончилась, здесь потакать ей никто не будет, здесь, отныне — она та, кто правит, кто должна вести за собой, чьим речам внемлют и перед кем склоняют голову. Слабость и обиды, уязвлённое — она обязана оставлять за дверьми покоев. И Аид хочет верить, что ночи Персефоне хватило на то, чтобы понять это и осознать в полной мере.

— Семена граната к церемонии, Владыка, — Оркус протягивает золотую чашу, склоняя голову: это важная, необходимая часть предстоящей свадьбы — вкусив еду или питьё подземного мира, Персефона никогда больше не сможет покинуть его владений и вынуждена будет остаться здесь навеки.
— Не нужно. — Аид небрежно взмахивает рукой, лишь едва приоткрывая глаза, смеряет божество тёмным взглядом.
— Но ...
— Я сказал — убери в сторону. Я не собираюсь хитрить. Оставь подобные развлечения на кого другого. — Он не скрывает раздражения, не скрывает и усмешки, на самого себя. Не ему, обманом заманившим Персефону, низвергнувшим её во тьму говорить об этом, но всё же.

Оркус ничего больше не говорит, безропотно выполняет приказ, но оставляет чашу на видном месте, надеясь на благоразумность своего правителя, на то, что он ещё передумает. Аид вновь закрывает глаза и тяжело выдыхает. Он не чувствовал волнения перед предстоящей церемоний и никогда не отличался отсутствием терпения, но ждать безмолвно — надоедает.

— Цербер, — пёс, мирно лежащий за троном, приподнимает одну из трёх голов, слепым доверием и болезненной преданностью смотрит на своего хозяина, выжидает приказа, — проведай Персефону: отныне ты обязан слушать и её голос.[status]it's extraterrestrial[/status][icon]https://funkyimg.com/i/2JMFw.gif[/icon][sign][/sign]