This beautiful tragedy.

Страница: 1

Сообщений 1 страница 3 из 3

Поделиться12020-04-25 23:47:39

Автор: Stefano Valentini
Гость

Стефано всегда хотел достигнуть чего-то большего. Сам. У Стефано — непомерное эго и юношеский максимализм, что привели в самое сердце военных действий в Афганистане. Стефано, по сути, ещё мальчишка: ему нет даже двадцати пяти, но он уже успешно прошёл партизанскую войну, пусть и лишь как военный фотограф. Вернулся в Кримсон-Сити с выставкой, что, наконец-то, возымела успех у общества. Стефано не знал тогда:
[indent] В следующий раз его успех будет ещё больше.
[indent] В следующий раз его спасёт лишь чудо, что шрамами по телу нарисует свой портрет.
[indent] В следующий раз он снова, сам, навестит костлявую, ведомый любопытством
[indent] и жаждой узнать больше.
[indent] В следующий раз — случайный знакомый, спустя года, будет отчаянно пытаться поймать его,
[indent] не ведая, что художник, серийный убийца, чьи работы приводят в ужас, нагоняя страх
[indent] на жителей города, хорошо знаком ему.

Поделиться22020-04-25 23:57:10

Автор: Joseph Oda
Гость

[indent]У Джозефа по венам бежит не кровь, а кофе, но он упрямо в себя очередной стаканчик дешевого пойла из автомата заливает и даже уже не морщится; лишь думает отстраненно, так, чтобы больше никаких мыслей лишних в голову не пролезло — о телах, о Себастьяне, об звонке ночном, из больницы, конечно же, о голосе шефа таком гробовом, что самому впору в могилу ложиться — о том, что кофе в больницах почему-то всегда непременно паршивый, будто его жизнь с момента этого дела проклятого. Думает еще о том, что нервы не к черту, и курить начать, возможно, выход не самый плохой, если это хоть немного, но в себя прийти поможет, успокоиться.
[indent]И еще, наконец, думает о том, что вот так нервно в пальцах стакан из-под кофе теребил, то на часы, то на дверь в палату в ожидании поглядывая. Давно, конечно, но какое это имеет значение, если и тогда, и сейчас места себе найти не может? Сейчас, впрочем, все куда страшнее. И, к сожалению, куда реальнее, чем в воспоминаниях.

[indent]Когда доктор Розель выходит из палаты, у Джо трясутся пальцы. Они тряслись и час назад, когда он в руль ими впивался, ничего не чувствуя; когда только в широкие стеклянные двери влетал, ни о чем совершенно не думая, кроме одного повторяющегося должен быть жив должен быть жив должен быть жив должен быть жив должен быть жив; когда его от операционной буквально оттаскивали, но сейчас он даже стаканчик с остатками кофе уже в руках удержать не может — картон выскальзывает из кожи перчаток, когда дверь скрипит, и глухо о плитку ударяется, стоит лишь взглядом с глазами-льдинками врача встретиться.

[indent]— Детектив Ода? — брови чужие вопросительно над очками в стальной оправе взлетают; удивительно, но Розель его — помнит, хотя, конечно, детективы в отделении неотложной судебно-медицинской помощи — гости частые, — А Вы разве родственник?

[indent]Джо выдыхает, облизывает пересохшие губы и едва не выпаливает: да. Одумывается вовремя, в руки себя берет, хотя с этим, по брови доктора, вверх взлетевшей, очевидно не справляется, и отвечает:

[indent]— Коллега. Напарник. Господи, да какая разница? — выдыхает снова, плечи расправляет, галстук съехавший поправляет — ничего уже от идеального образа в нем не осталось — и продолжает, — Как он?

[indent]— Состояние…

[indent]Но доктор Розель мысль не успевает закончить — в кармане плаща у Джо мобильных резкой трелью разрывается, вибрирует, и Ода знает уже — он предвестник бури, и ничего хорошего от трубки ждать не стоит. Ничего голос, механический и плохо узнаваемый от помех из-за чертовой грозы, ему облегчающего душу не поведает.

[indent]— Ода, где ты?

[indent]В голове: Себастьян! Что с Себастьяном? Боже должен быть жив должен быть жив должен быть жив!
[indent]А в трубке:
[indent]— У нас еще один труп. Снова он.

[indent]Пальцы у Джо начинают дрожать так, что телефон выскальзывает из них и с треском разлетается, ударившись углом о больничную плитку.

______________

[indent]За окном — ливень и смываемое им в водостоки под тротуарами воскресенье, но Джо не дома. Джо — в больнице, коротает время в приемном покое, смотрит на время немного нервно и невольно вскидывается каждый раз, когда дверь распахивается, впуская врача, то одного, то другого, но никогда — нужного; доктор Резаль, хирург из тех, о ком говорят от Бога, занят своим пациентом с педантичной внимательностью и маниакальной тщательностью.
[indent]И Джо от этого — спокойнее, потому что он знает, каких безнадёжных ребят этот Авиценна двадцать первого века с того света вытаскивал.
[indent]Здесь же — все уже проще немного, что бы там ни кричала пресса жёлтая, как акриловые подсолнухи, на стенах детского отделения нарисованные — никогда мимо не пройдёшь, чтоб взгляд не зацепился.
[indent]С газетёнками, в общем-то, также, только пользы — в десятки раз меньше.

[indent]«Стефано Валентини — искусство на грани.»
[indent]«Стефани Валентини — последняя фотография?»
[indent]«Стефано Валентини — опасный путь искусства.»

[indent]Второй заголовок — бесит особенно, тем более бросаясь в глаза красной тряпкой с первой полосы газеты в руках кого-то из ожидающих, напоминает, что для журналистов — ничего святого, и все, от жизни до смерти чужой — просто причина продажи тиража, просто — процент в копилку прибыли. Второй заголовок напоминает, почему всегда с журналистами он общался, а не скорый на расправу Себастьян — умение не дать в лицо людям, спекулирующим на новости о пропаже ребенка, если подумать, искусство, что дано понять не каждому.
[indent]Но сейчас — не об этом.
[indent]Сейчас о том, что все должно быть не так плохо. Джозеф узнал заранее. Джозефу — было важно, хотя он об этом старается не думать. Не думать, чтобы снова все не усложнять для себя самого; считает — что собственную увлеченность мимолетную оставить лучше в прошлом, там, где он от нее точно в безопасности будет.
[indent]Но если так, то что он, снедаемый волнением, здесь в воскресенье дождливое делает?

[indent]В следующее мгновение, правда, все это становится не важно — дверь блеклая, неприметная, с новенькой табличкой, распахивается вновь, и наконец-то выпускает в просторное по планировке, но душное по атмосфере, помещение приемного покоя доктора Розеля.

[indent]— Похвальное упорство, — высокий, с тонкой серебряной бородкой и стальными, под цвет глаз, волосами, аккуратной зачесанными назад, доктор Мартин Розель был похож на аристократа, случайно затесавшегося среди простолюдинов; говорил он, конечно же, соответствующе — медленно, чуть растягивая слова, делаю ударения — неизменно правильно, — Полагаю, будет честно вознаградить это упорство хорошими новостями.

[indent]Джозеф в свою очередь — не отвечает, ждет, настороженно к паузе прислушивается, смотрит, как отточенным годами движением доктор очки снимает и белоснежным, конечно же, платком протирает.

[indent]— В общем и целом состояние мистера Валентини стабильное, — доктор видит в глаза Джозефа так и оставшуюся там тревогу и тут же вздыхает, — Боги, эти писаки, — неопределенно машет рукой в сторону газеты, что тоже заметил, а после приглашает Джо за собой.

[indent]— Мой визит не будет проблемой для его состояния? — Джо — волнуется искренне, нервно поправляет перчатки, смотрит — все также внимательно.

[indent]— Если бы был, mon cheri, Вы не шли бы сейчас за мной, а ехали бы домой. Так что, — Розель пожимает плечами и толкает дверь в коридор хирургического отделения — в мгновение ока они попадают в мир, где понятие «здоровый» давно уже не соответствует общепринятому мнению, и редкие пациенты, способные покинуть палаты, перебинтованные, печальные, еще только осознающие себя заново — давящее, как повязки у многих из них, подтверждение, — Пациент поступил к нам стабилизированным. Нам оставалось лишь сделать все, что в наших силах, чтобы… Нам оставалось закончить работу по восстановлению поврежденных участков тела, пересадке кожного покрова и недопущению дестабилизации. Случай сложный, конечно, но… — почему-то доктор Розель делает паузу, а после — останавливается. Останавливается и очень внимательно смотрит на Джозефа.
[indent]Джозефу от этого холодного взгляда — неуютно.

[indent]— Хочу Вас предупредить. Следите за собой, не тревожьте пациента…

[indent]— Следить? — Джозеф переспрашивает, не уверенный, что понимает — уж что-то, а держать себя в руках он мог. Это — его работа.

[indent]— Да. Следить. Не напоминайте лишний раз о его травмах. Не заостряйте на них внимание. Психолог общался пока с мистером Валентини лишь поверхностно.

[indent]Невольно Джо напрягается. Но тут же — серьезно, собрано кивает. И машинально — поправляет галстук.

[indent]— Хорошо. В таком случае… — Мартин Розель легко толкает дверь, а после — говорит снова, но обращается — уже не к Джо, — Стефано, уверен, что Вы не соскучились по мне. Но, — он приглашающим жестом дает Джозефу понять, что тот может войти.
[indent]Но Джозеф — медлит, потому что вдруг думает: стоит ли здесь быть?
[indent]Думает: нужно ли ему? Нужно ли тому, кто в палате?
[indent]Думает. Но, тем не менее, порог все же переступает.

[indent]— Мистер Валентини?…

______________

[indent]— Мистер Валентини?

[indent]Стефано Валентини — звезда выставки, виновник торжества — стоит к нему спиной, и прежде чем обратиться к нему, прежде чем осторожно коснуться ладонью, затянутой в перчатку, Джозефу требуется приличное количество мужества и, конечно же, несколько минут — он смотрит издалека, просто наблюдает с самого начала мероприятия, с самого открытия, и наверно может показаться даже, что фотограф — интерес для него больший, нежели фотографии. Это, конечно, не правда.
Но не признать сложно — Стефано завораживает.

[indent]Сначала Джозефа — и это правда — завораживали лишь работы молодого фотографа. Живые, но вместе с тем гнетущие; цепляющие, хотя, казалось, показывают неприглядную, грязную военную обыденность; трогающие до глубины души, хотя на них — боль, жестокость и страдания; красивые, хотя все в них — об отвратительном. Фотографии Стефано делали статьи не просто голыми фактами о войне, не просто цифрами жертв и количеством бомбжек. Фотографии Стефано буквально оживляли то, во что не был способен вдохнуть жизнь сухой язык военно-политической публицистики.
[indent]Фотографии Стефано словно давали историям об ужасах человеческой жестокости душу.
[indent]Вот что — завораживало.

[indent]А потом Джозеф оказался на этой выставке. Оказался лицом к лицу с тем, кто за объективом. Оказался этим лицом, смутно знакомым таким, словно память крючками цепляющим, — поражен, и дело тут не столько в красоте — хотя, конечно, спорить с ней было сложно, — сколько — в чужой энергии.
[indent]В чужой энергии, захлестывающий всех вокруг. В жизни. В шарме каком-то. В личности.

[indent]Не решался подойти, впрочем, не только потому что поражен был. Еще — ощущал себя совершенно растерянно. Еще — не знал, что сказать.
[indent]Не знал, зачем вообще беспокоить человека хочется.
[indent]Знал только — хочет.

[indent]В конечном итоге решает: это не преступление — отнять у фотографа минуту. Зато преступление — не сделать этого и потом сожалеть.
И именно так он за спиной высокой фигуры оказывается в тот короткий миг, когда у него хотя бы шанс был привлечь внимание.

[indent]— Мистер Валентини, — говорит негромко, но — уверенно, осторожно пальцами плечо чужое сжимает и тут же — коротко улыбается, как по этикету положено, а после, только лишь молодой человек оборачивается, руку убирает, — Я… — медлит, выдыхает и коротко кивает своим мыслям, — Я просто хотел сказать, что Ваши фотографии — больше, чем просто снимки. Это — самое живое воплощение войны, какое только может быть доступно тем, кто не на передовой. И это — невероятно.

[indent]Медлит — снова, бросает короткий взгляд на фотографию за спиной фотографа, на стене выставочной — непременно цвета слоновой кости, будто специально чтобы с ужасом темным больше контрастировало — и продолжает, негромко также:
[indent]— Спасибо за...

______________

[indent]— Спасибо за то, что согласились принять, — голосом негромким, вкрадчивым, выдыхает и коротко совсем, мягко — улыбается, — Полагаю, сейчас это для Вас непросто. Поэтому если что — говорите, и я тут же уйду.
[icon]https://funkyimg.com/i/2VGLZ.png[/icon]

Поделиться32020-04-25 23:59:51

Автор: Stefano Valentini
Гость

「 а потом наступает секунда после войны,
ты обращаешься озером, полем, рощей,
становишься больше, дольше и проще,
тоньше волоса, звонче струны;
вокруг ни одной стены. 」

Кап-кап.
Кап-кап.

Дождь срывается с неба, обрушенный, изгнанный, яростно бьётся о стёкла, словно желая прорваться внутрь, отдаёт в голове гулким эхом, яркими вспышками боли: кап — гвоздь пробивает черепную коробку, кап — вкручивается глубже, кап — пульсирует, волнами жара лижет кожу, разъедая, сжигая, вынуждая давиться воздухом. Стефано заставляет себя выдохнуть, пальцами чуть подрагивающими касается правой части лица, скрытой за повязками, кривит губы в болезненной улыбке, оскале. Вздрагивает и выпрямляется, одёргивая руку, когда дверь открывается, когда слышит голос доктора Розеля. И тот прав: Стефано совсем не соскучился по нему, Стефано предпочёл бы не видеть его — никого из них — без необходимости. Но он улыбается вежливо, игнорируя замечание, и медленно поворачивает голову в его сторону, усмехаясь про себя: специально выбрали палату, в которой дверь была бы слева от койки? В горле сухо, хочется пить, но Стефано лишь сглатывает, складывает руки на ногах, накрывая правую ладонь левой, и едва заметно хмурится от прикосновения, едва заметно напрягается: останутся шрамы, это очевидно. Стефано не замечает, как доктор Розель уходит, это не важно, Стефано молча смотрит какое-то время на гостя, словно хочет убедиться, что тот настоящий и это не шутка: по правде говоря, Стефано не видит ни одной причины для того, чтобы ему сейчас находиться здесь, они не были хорошо знакомы, их связывало ничтожно мало; по правде говоря, Стефано не понимает, удивлён и, наверное, заинтересован. Он жестом указывает, чтобы тот проходил внутрь и расправляет плечи, привычно выпрямляя спину:

— Я был удивлён, когда сообщили, что ко мне пришёл посетитель, — негромко признаётся, собственный голос кажется незнакомым, хриплый, и Стефано это не нравится, — у меня нет близких знакомых в Кримсон-Сити, — поясняет и отворачивается, переводит взгляд в окно, словно желая скрыть бинты на лице, словно желая, чтобы не видел его таким. Он молчит какое-то время, прикрывает глаза ненадолго и поджимает губы: второго не чувствует, второго больше нет.

Кап-кап.

Дождь не унимается, кажется, напротив падает с ещё больше силой, соединяя землю и небо между собой, стекая разводами по окнам и искажая пейзаж за ними. На фронте многие бы всё отдали за такую погоду. Стефано помнит, как Кэннеди воодушевлённо рассказывал о том, что хотел бы подставить лицо под холодные капли, ловить их ртом, наблюдать за тем, как тот прибивает пыль к земле, промокнуть до нитки. Стефано помнит, как тот спрашивал: «Ты когда-нибудь так делал?» — и помнит, как он отрицательно качал головой. Ему никогда не хотелось. Он не помнит, чтобы когда-то подобные мысли были в его голове. Там было что угодно, но только не такие простые вещи, что казались глупыми, несущественными. Стефано думает, что сейчас он понимает Кэннеди, сейчас он разделил бы его желание: кажется, что это способно унять жар, облегчить боль. Стефано вспоминает, что успел сделать фотографию в момент, когда подорвалась граната, он вспоминает выражение лица Кэннеди в этот момент и несколько мгновений чувствует, как задыхается: жаром опаляет грудную клетку, кости, внутренности, жар — течёт по венам, сходит на нет мучительно медленно, невыносимо быстро.

— Всё в порядке, Джозеф, — он снова смотрит на него, едва склоняет голову к плечу, чуть запрокидывает подбородок: гордый, не желающий выглядеть уязвимо, жалко, — ничего страшного, что я обращаюсь к Вам по имени? — Стефано учили, что всегда нужно быть вежливым, правила этикета, воспитание высечены под кожей, — я не против Вашей компании, — Стефано и правда не против, но предпочёл бы встретить его в более подходящем виде, не в больничных штанах, не в бинтах, что опаясывали грудь, руки, шею и голову, — надеюсь, вы взяли с собой зонт: кажется, дождь не намерен утихать, — он позволяет себе короткую, добродушную усмешку, встречается с Джозефом взглядом. У него нет близких знакомых в Кримсон-Сити. Он и не стремился ни с кем сближаться. Джозеф Ода был очередным случайным знакомым, чьё внимание, безусловно, льстило: Стефано помнит его слова, а разве признание — это не то, чего хочет, жаждет каждый художник, фотограф, человек, преданный искусству?

______________

Стефано на самом деле не ожидал, что его выставка возымеет такой успех. Ему нет даже двадцати пяти и решение пойти на фронт военным фотографом было спонтанным: ему не из чего было особенно выбирать, ему хотелось нового, ему хотелось настоящего, максимально отойти от привычного, удобного и навязанного. Ему нечего было терять, в конце концов. Но погибать, конечно же, он не собирался. Даже не рассматривал такой исход событий. Когда тебе двадцать ты не воспринимаешь смерть как то, что может коснуться тебя, что неминуемо и неумолимо. Стефано знает, как это бывает. Стефано знает, что она может быть совершенно внезапна: она может быть тихой, беззвучной, сопровождаться красивой мелодией в момент, когда обнимает костлявыми руками крепко, уводит за собой в обманчивом покое, не тревожа. Стефано знает — теперь — что она бывает жестока, слепа и глуха к чужим мольбам и чужим желаниям. Но всё равно: собственная жизнь кажется камнем, что точит вода — пройдёт время, много времени, прежде чем шрамы станут смертельными, прежде чем лёгкие в последний раз наполнит воздух, прежде чем кожу обожжёт замогильным холодом. Собственный неожиданный успех кружит голову, Стефано кажется, что это именно то, что он искал, Стефано не колеблется, уверен: он вернётся на войну, к боевым товарищам, он уже получил известие, что затишье временно и хорошо, пусть и неправильно. Он может больше и он хочет это доказать, хочет, чтобы его работы взорвали публику так же, как подрывается граната, перекапывая землю, разрывая её, разрывая всё, чего касается, на ошмётки.

Стефано одет просто, но со вкусом. Идеально выглаженная белая рубашка, брюки, пиджак, скинутый с плеч и сложенный у сгиба локтя. Стефано стоит у фотографии с кладбища, где они с отрядом делали перевал: тогда, сидя на каменной плите, чужом надгробии, Стефано не был уверен, что те снимки будут удачными. Тогда один из солдат решил нажиться на захороненном, Стефано видел через объектив камеры, как тот пал замертво. Выстрел из дробовика прошёл насквозь, легко разрывая плоть, протаранивая кости. Секунда до — это единственное, что сохранилось на фотоплёнке. Одна секунда разделяет солдата, потянувшего крышку гроба в предвкушении, от собственной смерти.

Стефано напрягается, чувствуя чужое прикосновение, но заставляет себя не дёргаться, оставаться спокойным: слишком погружённый в собственные мысли, не заметил присутствия и за это там, в Афганистане, он мог бы заплатить жизнью, а не лёгким испугом. Стефано оборачивается медленно, коротко кивает, приветствуя, с лёгким любопытством оглядывает гостя. Примерно его ровесник и это удивляет в той же степени, что и иррационально радует, заставляя улыбнуться.

— А Вы ..? — протягивает руку для рукопожатия и закусывает нижнюю губу изнутри, сдерживая слишком явную улыбку. Льстит. Это на самом деле льстит. Слишком приятные слова, что теплом отзываются в груди, напоминанием о том, почему он вообще оказался здесь, в Кримсон-Сити, в другой стране. Твёрдым убеждением: он сделал всё правильно, он справился, сдержал слово, данное самому себе.

— Вы говорите слишком приятные слова. Спасибо Вам. Это важно для меня. — На самом деле важно. Так, как ничто другое. Стефано дышит этим, живёт этим. Для Стефано — это всё. Его желание, его смысл и страсть. — Вдохнуть жизнь в картину: мне кажется, я всегда мечтал об этом, — улыбка становится мягче, едва различимой, Стефано тоже переводит взгляд на фотографию, молчит, словно не решаясь продолжить и, в конце концов, всё же не заканчивает мысль, что вертится на языке, что всё ещё — навсегда — ярким воспоминанием, тем, что лишь укрепило его желание заниматься фотографией и ничем другим, что так и не смог выбить из него отец, заставить «одуматься».

______________

Пахнет дымом, порохом. Смертью. Небосвод давит тяжестью, затянут тёмными тучами: не пропускает ни единого луча света. Лёгкие заполняет едкое, что выжигает слизистые ткани, заполняет прахом — тот вместо воздуха. Небосвод давит тяжестью, но Стефано её не чувствует, не чувствует веса, не чувствует дискомфорта, но чувствует иррациональное спокойствие, почти умиротворение, что быстро сменяется нетерпеливым, жаждущим большего: впереди кто-то тянет руку, беззвучно зовёт, пытается дотянуться. Стефано ступает навстречу, безмолвная тишина ломается хрустом костей павших солдат, опадает осколками к телам скрюченным, переломанным. Он опускает взгляд: под подошвой ботинка переломанный череп там, где зияла пустая глазница — неровными краями, трещинами, грубым сколом. Стефано замирает, смотрит какое-то время, словно ожидая, что челюсти, лишённые кожи, столкнутся, стукнут зубами, прохрипят что-то, выталкивая из костлявой глотки самое важное. Но теряет интерес быстро, ступает дальше, равнодушный: он не чувствует страха, не чувствует скорби, ничего не чувствует. Только любопытство, что удавкой стягивает горло, заставляет идти дальше, к тому, кто тянет руку, кто ждёт, кто знает его. Вспышка света ослепляет, заставляет зажмуриться, отступает тёмными пятнами нехотя, лениво, Стефано запоздало накрывает тыльной стороной ладони глаза, забывает, как это дышать, когда снова видит. Брызги крови замирают воздухе, мешаются с пылью, клубами дыма так же застывшими. Чужая нога разорвана, выше колена: сломанная кукла тряпичная, надоевшая. Рука, что тянулась навстречу, так и не достигает цели — обрубок, лишённый кисти, тяжёлыми багровыми подтёками по коже. Застывший миг осознания во взгляде напротив, дыхание смерти, её голос, её облик замёрзший, откровение, что видеть никто не должен, что завораживает, приковывает взгляд: хочется прикоснуться.

— Господин Валентини? К вам гости.

«Стефано, а что видишь ты, засыпая?»

— Готовы принять? Он провёл долгие часы, ожидая.

Страница: 1