「 есть ты, есть ад в твоей голове,
есть я, я в этом аду живу; 」

[indent] Стефано ставит на стол кружку свежесваренного кофе, пальцами — без перчаток, доверяет — ведёт по ободку собственной чаши, встречается с Джозефом взглядом. Это непривычно. Видеть Джозефа таким — непривычно. И от того, в самой глубине, искрит затаённый интерес. Чужая собранность и хладнокровие столь же безукоризненны и точны, что и равнодушный надрез умелого хирурга. Джозеф всегда был непоколебим, он — ровный строй нот в партитуре, отсечено всё лишнее. Он — полый сосуд: там, где эмоции — чистый лёд. Есть только рационализм, взвешенность каждого шага, выверенность каждого действия. Но сейчас всё по другому — совсем немного, едва ощутимым прикосновением густого тёмного к обнажённой коже кистей рук, жжётся холодом у горла, опускается вдоль шрама ниже огнём. Это приятно, но лишнее. Стефано смотрит прямо, не пытается привычно добавить мягкости взгляду: это тоже лишнее, только не с ним, — острым, как и лезвие его ножа, что всегда под рукой, взглядом пытливым и внимательным. Стефано собран и спокоен — тоже, — но губ касается едва заметная улыбка в противовес взгляду — мягкая: не успокоения ради, потому что Стефано уважает его, принимает.
______________________

[indent] Стефано сминает в пальцах свежий выпуск газеты и сжимает губы в тонкую линию. Подражатель? Стефано знает, что последнее убийство — это не работа Джозефа. Эмоции путаются и он шумно выдыхает, прикрывая глаз. Подделка, безусловно, была хороша — этого он не мог отрицать: сложно придраться, неизвестный совершенно точно изучал его и, по всему видимому, долго и тщательно. Но это всё равно была подделка. Оставил ли он свой автограф? Любой художник имеет свой уникальный стиль, росписью подтверждает принадлежность, горделивым вызовом. Так, кто-то, в совершенстве копируя работу прошлого века, добавит в картину то, чего там быть не может и не должно быть. Добавил ли он что-то от себя? Или благоразумие взяло вверх и он решил не рисковать? Знает ли он личность того, кому подражает, и если да, то откуда? Джозеф был слишком осторожен: даже в департаменте не подозревали о том, за кем они охотились всё это время. Никто не знал.

[indent] — Такой ужас, не правда ли? Чем в полиции вообще занимаются?!

[indent] Стефано медленно открывает глаз и поднимает взгляд на подошедшего. Новенький, всего неделю с ними. Кажется, его зовут Маркус.

[indent] — Вы правы. Это непростительно, — он откладывает газету в сторону и откидывается на спинку стула, но даже сейчас плечи всё так же идеально выправлены, осанка — идеально прямая. Стефано хмурится и вздыхает, не то на собственное замечание, не то на то, что Маркус опускается рядом. Это непростительно. Чужое нахальство непростительно. Признание — это то, к чему стремится едва ли не каждый, в той или иной степени. Подражание — самый яркий признак признания. И самая большая насмешка. Стефано чувствует злость и раздражение: это убийство — клякса чернил на готовой картине. И от него нужно было избавиться, пока пятно не разрослось, не въелось намертво.

[indent] — Такое зверство! Как человек может быть способен на подобное? Неспокойно в наше время в городе. У меня есть дочь, знаете? Каждый день в страхе возвращаюсь домой!

[indent] Стефано слышит, но не слушает. Ему нет дела до него и его дочери, но он участливо поворачивает голову в сторону собеседника.

[indent] — Берегите её. А нам остаётся только положиться на полицию: уверен, они не сидят без дела и приложат все силы на то, чтобы поймать его, — о, Стефано уверен, что Джозеф и правда сделает всё, чтобы избавиться от подражателя. И Стефано, безусловно, посмотрел бы на это. А может — даже посодействовал бы. С премногим удовольствием.
______________________

[indent] — Я знаю, как его выманить, — Стефано закатывает рукава рубашки, коротко кивает, приглашая сесть, сам возвращается к плите, не спешит продолжать. Моет турку, протирает плиту и стол: Стефано не терпит даже малейшего беспорядка в собственном доме, лишь студийная комната может себе позволить творческую небрежность, — вытирает руки и аккуратно вешает полотенце, только после этого вновь оборачивается к Джозефу, — я приглашу его на свидание, — уголки губ дрогнут в более явной улыбке, насмешкой, голос ровный и совершенно спокойный.

[indent] — Я не знаю, сколько ему известно и, к сожалению, пока он не связывался со мной, но, — Стефано бесшумно отодвигает стул, но не садится, ладони опускает на перекладину, не упускает чужой взгляд, словно нет ничего важнее этого, — он самонадеян и небрежен, — не сдерживает глухого раздражения: кто-нибудь другой сказал бы, что его работа идеальна, кто-нибудь другой не понял бы, что это совершенно другой человек. Стефано — не кто-нибудь другой. Стефано знает Джозефа. Знает, как он работает и едва ли найдётся хоть один человек на всём свете, что смог бы воссоздать картину столь же безукоризненно-совершенно, — он хочет внимания, хочет быть вами: давайте дадим ему это, — лёд во взгляде трещит лукавством, — у меня на примете есть одна девушка, очаровательная особа! Вот только глупа, — Стефано кривит губы в брезгливости, — и переспала с каждым в агентстве, — он даже не пытается скрыть собственного отношения к ней: прекрасна, но аморальна и невежественна — идеальный холст для новой работы.

[indent] — Вы мне поможете?

[indent] Джозеф поправляет очки, Стефано — мысленно фотографирует. Момент обыденный, но именно поэтому столь ценен: и именно поэтому Стефано никогда на самом деле не направит на него камеру. Только рядом с ним память заменяет Стефано фотоплёнку. Стефано не желает нарушать чужое личное пространство яркой вспышкой, словно она была способна отнять у него это, словно не было ничего более важного, интимного.

[indent] Стефано всегда был слишком увлечён своим делом. Даже когда он был совсем ребёнком, когда отец учил его сдержанности (Стефано до сих пор слышит его голос: «Чем лучше человек умеет контролировать выражение своих чувств, тем большим уважением он пользуется») и твёрдости — Стефано с головой уходил в занятие, забывая обо всём вокруг. И так же, как и тогда — Стефано никогда не приемлел вмешательства в свою работу.

[indent] Но сейчас всё было иначе.

[indent] — Хорошо, — Стефано склоняется, пальцами подцепляет кружку, едва выставив мизинец, делает небольшой глоток и улыбается явственнее собственным мыслям. Пожалуй, впервые он хотел этого вмешательства. Пожалуй, впервые это не вызывало отторжения, не вызывало раздражения, пожалуй — ему это нравилось. И это новое чувство хотелось уберечь, запомнить, продлить так же, как хотелось показать тот самый последний момент смерти, что застывает во времени в своей первозданной и неповторимой красоте.

[indent] — Тогда подождите немного, пожалуйста, — Стефано выходит из кухни, но очень скоро возвращается с альбомом, кладёт его рядом с Джозефом.
[indent] — У меня есть наброски к этой работе, что скажете?
______________________
[indent] Адель Неттинг двадцать три года. Её индекс массы тела ниже восемнадцати и это критическая точка: всё больше агентств говорят, что не будут допускать к работе девушек, чья худоба считается нездоровой.

[indent] Адель Неттинг страдает расстройством приёма пищи, у неё анорексия. Она, конечно же, этого не признаёт. Она говорит, что тщательно следит за своим питанием и телом. Она говорит, что должна оставаться лучшей, не понимает, что если продолжит, то от красоты, пробившей ей дорогу в модельную индустрию, в скором времени останется лишь голый скелет.

[indent] Адель Неттинг — синоним вульгарности.

[indent] Она то, от чего пытается избавиться модельный бизнес, искоренить и опровергнуть.

[indent] Свой первый контракт она получила, переспав с менеджером, каждый следующий шаг был таким же — она без стеснения скидывает дорогую блузу с плеч, обнажая худое тело, позволяет к нему прикоснуться, играя с чужим соблазном и не чувствуя стыда от того, угрызений совести. Вульгарность становится её стилем жизни: она продаёт своё тело, душу, считает это правильным, приемлемым, малой ценой. Она не верит в благие намерения, не признаёт честной игры, но принимает сотрудничество — помощь смешна, сомнительна протянутая рука, помощь — лишний балласт, что тянет на дно, что удерживает на мёртвой точке; не поможет получить профессиональной выгоды.

[indent] Адель Неттинг примитивна и бесстыдна. Она инфантильна и делает всё, чтобы получить желаемое, разменяв саму себя и выпотрошив. Ей неизвестно что такое сдержанность и благоразумие, и она не понимает, почему должна поступать иначе, не умеет ждать.

[indent] Она — удобная маска, тщательно подобранная роль: потеряла себя и забыла, играет ту, что хотят, что помогает ей ублажить собственные низменные порывы.

[indent] Адель Неттинг прямое доказательство тому, что дурной тон общества сильнее интеллигенции и самодисциплины.

[indent] Она — тошнотворный вкус в красивой обёртке. Идеальный холст для его новой картины.

[indent] Стефано смотрит на неё, но видит готовую работу ^[1]: её, сидящую на стуле, подогнув под себя одну ногу; элегантная юбка из парчи, цвета перламутровой ночи, красивыми складками ложится на бёдра. Он смотрит на неё, но не видит лица. Потому что, в сущности, её нет. Она истощила себя и уничтожила, но Стефано поможет ей достигнуть пика того, к чему она так стремилась — её запомнят, она будет красивой. И ложь рассыплется прахом, отбеленные кости рёбер станут острой правдой, наготой, столь привычной ей, столь свойственной и бесстыдной: ведь интимность для неё — пустой звук. Сама она давно мелкий, сухой песок — не собрать в горсть; ваза красивая — без букета цветов бесполезная, забытая.

[indent] Стефано не работал с ней лично: она хотела, он отказал, сославшись на плотность графика, и в том была лишь полу правда, — но сейчас он смотрит на неё холодной лаской, но сейчас в груди плавится тепло и, касаясь чужой шеи пальцами, удерживая рядом, будто бы она могла куда-то уйти, он с трепетом делает надрез на её плече, сдирает кожу с левой руки: неторопливо и осторожно, словно чуткий любовник, не смеющий допускать лишней грубости, желающий продлить чужое удовольствие; упиваясь им особенно сильно, когда с губ срывается несдержанный стон. Что для неё ужасающая, нестерпимая боль, находящая выплеск в крике, для него — наслаждение. Стефано складывает тонкий пласт кожи в таз, ловко переворачивает нож в руке, перехватывает его за лезвие — протягивает Джозефу.

[indent] — Полагаю, вы предпочтёте, чтобы она замолчала? — у Стефано непривычно, слишком, ярко выраженный акцент и тёмный взгляд, Стефано улыбается мягко, безоговорочно доверяет ему самое сокровенное, что есть.
______________________
[indent] Стефано выбирает местом встречи музей. Тот самый, где недавно нашли труп молодой модели, один из его лучших шедевров. Его двери открыты для посетителей уже через неделю после происшествия, будто бы ничего и не было. Сегодня, и всю последующую неделю, проходила выставка экспозиций, посвящённая пыткам девятнадцатого века, Стефано думает, что это должно быть увлекательно: он подробно изучал данную тему, — но направляется в зал работ викторианской эпохи, не задерживая взгляд у стены, где ещё совсем недавно восседала прекрасная мисс Неттинг. Стефано знает, что сейчас там ничего не напоминает о его — их — работе, но может мысленно воссоздать её до малейшей детали. Но сейчас он не для того, чтобы ещё раз посмотреть на место преступления: сегодня он должен встретиться с герцогом Готландским; тот родом из Швейцарии, их семья уже как пять лет обосновалась в Кримсон-Сити и успела добиться высоких постов. Эта встреча была назначена ещё месяц назад — Левин Готландский хотел сделать подарок свой дочери, которая, как он рассказывал, с пяти лет мечтала стать моделью. Отец был против: не считал это достойным занятием для неё, — но, в конце концов, решил уступить. Он был ярым фанатом викторианской эпохи, его восхищало это время, стиль и мода, утончённость женщин. Ему был близок строгий моральный кодекс тех годов, когда джентльменство считалось превыше всего. Герцог говорил: «Вы знаете почему даже в домашнем убранстве присутствовали длинные скатерти и чехлы на креслах? Всё потому что викторианцы считали приличие одной главных ценностей, даже стол не смел показывать «ноги». Повседневный костюм непременно должен быть строгим и сдержанным, косметика была неприемлема даже на балах, считалось, что лишь вульгарные, падшие женщины красятся.» — И, кажется, он полностью игнорировал основные причины расцвета этих устоев: викторианская эпоха — это время, когда на глазах людей привычный мир распадался. Становилось всё больше фабрик, что разрастались с невероятной скоростью, заменяя нетронутую рукой человека природу мёртвым камнем. Происхождение и сущность человека отныне были под вопросом: кто же они на самом деле — потомки странных существ, что выползли из первобытной грязи миллионы лет назад, или всё же образ и подобие Божье? Устойчивый мир рушился и люди стремились укрыться от реальности, сбежать от неё, воссоздать свою собственную. И там, где была безукоризненная строгость, — обратной стороной монеты служило абсолютно противоположное, в конце концов, ставшее одной из основных характеризующих черт эпохи — противоречием. То время, вместе с прочим, стало триумфом Джека Потрошителя и расцветом проституции, и всё это, конечно же, не могло не отразиться в искусстве.

[indent] — Смотря на эти картины, я чувствую духовно свободных людей, что были искренни в выражении своих чувств и едины с природой. Всё же искусство это не просто передразнивание, это понимание.

[indent] Стефано медленно поворачивается в сторону собеседника и отмечает чужую пунктуальность. Королевская точность — минута в минуту, не позже и не раньше. Протягивает руку для рукопожатия.

[indent] — Вы правы. Подражание нельзя сравнять с искусством, — герцог Готландский, как никогда, был прав. Стефано, как никогда раньше, был с ним согласен. Подражание в живописи хорошая практика, но если ты не можешь сделать ничего сам, если за копированием больше нет ничего — ты ничего и не стоишь. За костями и плотью нет ничего, лишь пустота, что заполняется чужим, мимикрирует, присваивая себе его черты за неимением собственной структуры.

[indent] — Честно сказать, я удивлён, что вы пришли.
[indent] — Полагаю, всё дело в недавнем происшествии?
[indent] — Да. Это было ужасно. Когда я прочитал об этом, не мог поверить своим глазам, невиданная дерзость и жестокость. Слышал, половина её тела была без кожи и плоти. Как такое вообще возможно и что должно быть в голове у человека, чтобы до этого додуматься?
[indent] — Почему вы не перенесли встречу? — Стефано игнорирует замечания об убийстве и даже не по тому что не хочет обсуждать детали собственной работы, но потому что сейчас они здесь совсем для другого, а Стефано никогда не любил откладывать дело: каким бы оно ни было, ничто не должно отвлекать от первостепенной задачи.
[indent] — Признаться честно, соблазн был слишком велик. Я слышал, сегодня последний день выставки, не говоря уже о том, что дрожь берёт от мысли, что здесь кого-то убили. Прошу прощения, я не должен был так говорить. Вы знаете, что шестидесятые годы девятнадцатого века стали переломными в истории развития мировой моды? Именно тогда она стала настоящей индустрией. Именно тогда дизайнеры наконец-то стали обращать внимание на фигуры своих моделей. Как ведь раньше было? Корсеты, идущие от самой груди, стянутые столь сильно, что бедные девушки едва могли дышать, высокие вороты, сковывающие движения. Некоторые наряды быль столь изощрёны, что у них почти не было возможности двигать руками, представляете? Джентльменам же это нравилось, подстёгивало. Но потом всё изменилось и талантливый кутюрье отныне был способен превратить даже гадкого утёнка в настоящего лебедя: тонкий изящный силуэт с длинным шлейфом и никаких массивных форм, неудобного материала, утяжеляющего наряды. Вы понимаете к чему я веду?
[indent] — Скажу больше, герцог Готландский, я бы хотел вам показать первые наработки. Присядем?
[indent] — Как вы ... это невероятно, мистер Валентини! Конечно, не терпится увидеть, что вы придумали.

[indent] Герцог прощается с ним через сорок пять минут после встречи, обещает позвонить вечером, чтобы назначить точную встречу с дочерью: необходимо было снять мерки для пошива платья и обговорить основные моменты непосредственно с ней — как бы сам Готландский не жаждал этого, работать Стефано предстояло отнюдь не с ним. Стефано не смотрит на время — точно знает, что тот, ради кого разыгрывалось всё это преступление и даже, отчасти, эта встреча, скоро должен подойти. Точно так же он знает, что тот непременно придёт. Чувствует это. Стефано останавливается у картины «Афродиты» Соломона ^[2] и чувствует, как нетерпение снедает изнутри. Это непривычно, хоть и закономерно, если рассуждать здраво. Но Стефано не может позволить себе даже малейшей оплошности, он знает, что не совершит её — слишком уверен в себе, слишком самонадеян — но всё равно напоминает себе быть внимательным, но непринуждённым: ничто не должно выдавать того, что он кого-то ждёт. «Афродита» — противоположность его собственной работы и, в тоже время, её отголосок. Обнажённое тело в викторианском обществе воспринималось неоднозначно и чаще расценивалось как провокация, тем не менее, в каждое время находился тот, кто решал пойти против устоявшихся моральных принципов, бросить вызов обществу, действуя наперекор тому. Данная картина была классическим и, пожалуй, одним из самых примечательных примеров такого порыва. Но в девушке, нагой, изображённой Джозефом Соломоном, не было того, что напрочь отсутствовало у мисс Неттинг — её красота была чиста, душа не запятнана, ей были чужды плотские утехи.

[indent] Стефано знает, что Ода, которому якобы было оставлено послание, не придёт на встречу, но этого не знает подражатель, и когда, направляясь к выходу, он чувствует чужое прикосновение к плечу, от которого прожигает кожу сквозь ткань пиджака и рубашки, когда слышит: «Мистер Валентини? Я так понимаю вы ...» — он чувствует что-то схожее с триумфом и ему кажется, что он слышит, как клетка с лязгом захлопывается за спиной подражателя.