Рэйфу снится как он тонет ночью, и как сгорает днем. Кожу, мясо и кости пламя превращает в угли медленно, плавит методично и усердно, злорадствуя. Белые пузыри ожогов лопаются, открывая взгляду красное нутро — потом и оно сгинет в огне, а кости перетрутся в порошок. Глотку сдавливает, воздух уходит большими трясущимися пузырями к поверхности, он дышит водой и солью, позволяя ей заполнить легкие и желудок, и утянуть на дно. Он никогда не пытается выплыть, никогда не пытается закричать и сбить огонь с кожи, вспыхнувшей, точно бумага. И проснуться он не может, потому как на больничной койке лежит неподвижно, даже глазами под веками не дергая.

Так собственное тело становится ловушкой, в который раз.

Ушибы, раны и переломы не дают подняться на ноги. Седативные отбирают способность выражать хоть что-то кроме безразличия, запирая все остальное на замок. У всех ведь есть страх, когда перед операцией кажется, будто наркоз не подействует и чувства не отключаться, каждый мазок скальпеля по внутренностям будет отдаваться нестерпимой, настоящей болью, а всем будет видеться лишь беспробудный сон. Одна надежда — когда все закончится, вроде как, агония должна забыться.

Но Рэйф не забывал. Дело было даже не столько в цепях, предписаниями врачей, на него наложенных, сколько в его хрупких костях и несокращающихся мышцах. Казалось, это место, этот госпиталь, все делал таким — слабым. Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь линзу окна и рассеянные немного полупрозрачными легкими занавесками, никогда не грели. Разговоры за дверью никогда не становились громкими настолько, чтобы разобрать слова. Суета оставалась где-то далеко, а дверь в палату больше походила на дверь в камеру, ножом отрубившей ему любую связь внешним миром. Адлер мог часами лежать в ожидании, что дверь откроется или исчезнет вовсе и жизнь тут же затопит палату до самого потолка, ворвется шумным неутомимым потоком, поставит на ноги и унесет вместе с отливом.

Ему тяжело открывать глаза, тяжело просыпаться под щебетание птиц за окном, как тяжело было бы птице, что заперта в клетке, смотреть на них, свободных, и слушать их радостные заливистые трели. Поэтому Рэйф еще долго лежит в темноте, не поднимая век, пока его заставляет все-таки открыть глаза чей-то пристальный взгляд. А он даже не слышал, как открылась дверь. Адлер нехотя коситься вправо и какое-то время молчит, думает, что таблетки его наконец-то доконали и, кроме нежеланной сонливости и постыдной скованности, начали приносить с собой галлюцинации. Он моргает раз. Два. Силуэт четкости не теряет. Но сам факт до сих пор кажется безумным. И хочется верить, что Нейт не стоял в дверях добрых несколько минут, пока он спал. Это для Рэйфа все равно, что мягкое брюхо под острые когти поставить. Однако у него получается хоть немного, но собрать мысли, осколками вонзившиеся в разум, в кучку.

— Посетитель, — произносит так громко, как только может, задушено, и кашляет хрипло, потому как грудь болью такой стягивает, что кажется, будто грудная клетка схлопнулась и ребра повпивались остриями своими во внутренности. Он, конечно, делает вид, будто всего лишь горло прочищает, не забыв повыше вздернуть горделиво подбородок. На лице проскакивает удивление. Искреннее, но лишь на долю секунды, прежде чем оно меняется на наигранное и саркастичное, когда он раскрывает странного цвета глаза слишком широко, а губы сухие и болезненные кривит в ухмылке. Он смотрит на Нейта так, как будто это Дрейк, а не он лежит переломанный и жалкий. Как будто все еще имеет право взирать на него свысока.

В чужих глазах читается замешательство и нерешительность. Рэйф шире растягивает ухмылку. Сказка старая, как мир. Нейт думает: бежать или остаться, но судя по тому, что он дождался его пробуждения и даже позволил слово вставить, а не хлопнул дверью с обратной стороны сразу, свой выбор он уже сделал. Адлер разочарованно качает головой и приподнимается неловко на локте, в сгиб которого не была ввинчена трубка с иглой.

Он знает, как заставить его передумать мгновенно, как выкрутить чужие эмоции до боли так, что уши звоном заложит, а дверь все-таки закроется, оставив его наедине с ненужной победой. Странно, как он гордился этой своей способностью — выигрывать любую перепалку до того, как она начнется, едва лишь обнажив клыки, и успев укусить сильно и больно до того, как Нейт успеет сбежать. Во всяком случае, Адлер всегда убежал себя, что это — победа, а не поражение. Противник сдается и отступает, не сделав ни единого выпада — это ли не повод для гордости? Тогда почему на корне языка оседает какая-то непонятная горечь, а в горле застревает мерзкий ком, что не сглотнуть со слюной?

Это не сожаление. Рэйф Адлер вообще ни о чем не жалел в своей жизни. Он просто шел дальше, никогда не оглядываясь на пепел мостов, что сжег. Жизнь научила его бить первым, не дожидаясь, пока ударят его. Рэйфа Адлера никто не оставил в дураках, потому что он первым рвал все связи, первым обманывал, первым нарушал условия договора. Но одного взгляда на Нейта хватает, чтобы в мозг могильным прожорливым червем закралась мысль о том, что он не должен был выжить тогда. Его место под тяжестью собственной жадности на дне океана. Его место в негасимом огне собственной зависти, вечно кормящимся его плотью.

— Можешь сесть, раз уж пришел, — он кивает на стул рядом с его больничной койкой, куда обычно садились только врачи, для того чтобы еще раз рассказать ему об его состоянии или прочитать нотацию о том, что ему следует делать, а что нет. Рэйф, впрочем, не понимал их сложного языка по большей части, да и не хотел. Он и без них знал, как все хреново. Реже приходили люди в деловых костюмах, и разговоры вели о совершенно других ранах и переломах, которые лечить придется ему самому.

Взгляд скользит по больничной одежде, по черному фиксатору на руке. Он поначалу и не замечает всего этого. Разве что думает указать язвительно на отсутствие пакета с апельсинами в чужих руках и разразиться хриплым смешком, уколоть хоть как-то, но осекается, и заново откидывается спиной на жесткую больничную подушку, обращая пустой взгляд куда-то в невидимую точку перед собой.

Рэйфу не хочется смотреть, но надежда на то, что дверь открыл сквозняк, а его все еще неокрепшее после сна сознание просто сыграло в нем злую шутку, явив призрак, умерла вместе с тем, как Адлер почувствовал всей своей левой стороной: щекой и оголенной до плеча рукой, как колыхнулся теплый застоявшийся воздух рядом и скрипнул стул под чужим совсем не призрачным весом.

Нейта бесполезно спрашивать “зачем?”. Ответа он и сам наверняка не знает, а вопрос просто поставит его в тупик, заставит перейти на этот неловко-шутливый его тон. Каким он разговаривает прямо сейчас, неся какую-то чепуху, часть которой Рэйф не разбирает, что, впрочем, необязательно, но он хмурит брови напряженно, пытаясь услышать и взгляда все еще не поворачивая. Нейт — просто расплывчатое пятно на периферии его зрения. Пусть таковым и остается. Так его легче воспринимать, нежели встретится с ним взглядом, а за одно и с полнотой и реальностью его образа.

Адлер предпочитает сделать вид, что не слышал и не отвечать, и соврать только наполовину. Все-таки попытку разобраться он предпринял, даже зная, что мало чего полезного для себя почерпнет. Может ему хотелось ответить как-то колко в отместку, а может и просто послушать чей-то голос, отличный по тембру и тону от того, что был у его лечащего врача. Глаза закрываются сами, налившись не пойми откуда взявшейся усталостью. Как будто разговор его вымотал, не успев еще толком начаться. Он бы провалился обратно в сон, если бы неприятная нервозная тошнота не скручивала бы его живот, волнительной болью отдаваясь в висках, и плечи его потому не опадают, и голову потому он держит прямо.

Но следующую фразу он слышит, и пальцы сами сжимаются на простынях, комкая и уродуя идеально выглаженную стерильную больничную ткань, в то время как лицо его остается бесстрастным, но заметно вытягивается, как и всегда, когда ему требуется скрыть какую-то эмоцию, норовившую прорваться, свести мускулы и спутать все планы. Рэйфу нравится думать, что хоть что-то в своей жизни он еще контролирует. Даже сейчас, когда, казалось бы, поезд уже сошел с рельс и несся прямо на него.

Адлер моргает неуверенно, рыщет глазами по комнате неспешно, как будто забыл, где его собеседник, но и рад был бы, если бы никакого собеседника у него больше не было.

Вы не вылечитесь, если сами того не захотите. Так говорил доктор в нос, поправляя пальцем указательным очки на переносице.

И Рэйф готов был признать, что не хотел ни панацеи, ни плацебо. Его раны заживали. И открывались снова. Раз за разом. Иногда грудь стягивало от переизбытка воздуха в легких, готовых вот-вот разорваться, лопнуть с комичным звуком воздушного шарика, и вместо дыхания изо рта вырывались лишь хрипы. Иногда он просыпался утром щекой на буром подсохшем пятне крови, которая снова пропитала собой всю повязку. Ему не хотелось исцеления, не хотелось уходить отсюда, только если вперед ногами и с биркой на пальце, в морг, когда вся кровь из него наконец вытечет вместе с назойливыми мыслями, от которых его скручивало в узел тугой.

Раньше Рэйф бы ответил, непременно с широкой ухмылкой на губах: тебе спасибо, за то, что я все еще тут.

Сейчас он отвечает:

— Как видишь.

Коротко, хрипло немного, безразлично пожав плечами, в то же время лихорадочно пытаясь подобрать слова, чтобы сказать что-то еще, но слов не было, а мыслей — туча. Но не одну из них озвучивать не следовало.

Мне следовало остаться там. Сгореть или утонуть — неважно. Но мне кажется, что ты что-то сломал в этой нашей истории, вытащив меня. И теперь везде хаос. Секундная стрелка бежит в обратную сторону. Я даже не знаю, сколько я тут. И который раз мы ведем этот разговор.

Тишина мягкая, как вельвет, в ней даже дыхание свое и чужое теряются, и Рэйфу, с одной стороны, хочется ее разорвать, но как только он ее касается, зарываясь пальцами и наматывая на кулак, ее становится жалко. И он невольно понимает, почему Дрейку в глаза не смотрит. Не хочет увидеть эту самую проклятую жалость. Она опасна и часто вызвана лишь нежеланием созерцать чужие страдания, чугунным шаром прикованные страдающим к лодыжке. Лишь бы сбросить, лишь бы отвернуться и не видеть. Рэйф отворачивается к окну. Действительно: сколько уже его мир ограничивался дрожащими под весом маленьких юрких птичек ветвями деревьев?

— Вытащи меня отсюда, будь добр, — звучит совсем неучтиво и совсем не как просьба, но Рэйф по-другому не умеет. Да и надо было, наверное, перед этим сказать что-то еще, но духу как-то не хватает. И Адлер уже подымается на локтях, выдергивает из вены капельницу, тянется за пачкой сигарет и косится в сторону шкафа, где покоилось его пальто. Он почему-то уверен, что Нейт ему не откажет. Хотя бы потому, что Дрейк остался. И Адлер его добродушностью в который раз пользуется.

Видя, как Нейт вдруг подскакивает с места, начинает суетиться и запинаться, на долю секунды Рэйф невольно и совершенно незаметно для себя улыбается — слабо, совсем неуместно. Он знает эту реакцию слишком хорошо, настолько, что, наверное, по одному тону чужого голоса может расшифровать каждую шутливую фразу, которой Дрейк обычно, как щитом, прикрывал истинные эмоции. Страх, волнение, обиду. На первый взгляд — Нейтан вообще ничего всерьез не воспринимает. А если покопаться, то окажется, что он слишком много всего принимает близко к сердцу.

Но взгляд у Адлера холодеет моментально, как только он вспоминает, сколько раз использовал это знание, чтобы сделать больно и добиться своего. Ему были отлично известны все прорехи в чужой броне. И он без сожаления бил по ним, лишь бы выиграть для своей воли еще одну неравную битву. Знал ли Нейт его слабые места? Наверняка. Даже если Рэйф стремился их никогда и никому не показывать. Но он никогда не чувствовал себя так, будто под ребра ему вогнали нож и провернули. Странно как все, что произошло в Новом Девоне теперь казалось ему заслуженным, как когда-то казались сокровища, которыми полнился трюм того злополучного корабля, а спасенная жизнь в миг обратилась наказанием.

Ему больше не хочется смотреть в синий омут глаз напротив и выискивать в огоньках, пляшущих волнительно на дне зрачков, намеки на смиренное прощение. Не хочется вслушиваться в каждое слово и надеться услышать хоть что-нибудь, что принесло бы долгожданный покой, успокоило бы сердце и освободило бы разум от стаи злых, словно плотоядные вороны, мыслей.

Ему это не нужно.

Все это время он пытался убедить себя в том, что ему все равно, и, казалось бы, вполне в этом преуспел, пока безвольно валялся на больничной койке, вставая только за тем чтобы пожрать или отлить. У него был выбор — или сожрать себя живьем, в попытке признать вину, или затолкать, закрыть это так глубоко, чтобы не вспоминать и не думать больше. Рэйф, конечно же, избрал путь наименьшего сопротивления, тот, где будет меньше боли. В итоге все это копилось в нем, искало выхода, а сейчас вскрылось, словно гнойный нарыв.

— В карты у диабетиков выиграл. А продается вообще все, но точную цифру я тебе назвать не смогу сейчас, — отзывается как можно равнодушнее, неуверенно касаясь босыми ногами холодного линолеума, и вслепую пытается нашарить больничные тапочки, чертыхается на выдохе, когда бок простреливает пульсирующая боль, а потом вдруг замечает чужую ладонь у себя на плече, точнее тепло, от нее исходящее и жадно впитываемое его кожей.

Рэйф хмурит брови, хочет дернутся и стряхнуть чужую руку, ведомый только импульсом, часто захлестывающим его сознание волной беспричинного гнева, хотя Адлеру никогда не составляло труда хоть одно обоснование да найти, но сейчас он давит клокочущую внутри злобу, сглатывает шумно, и мысленно просто умоляет Нейта убрать от него свои чертовы руки, или его просто вывернет прямо на дрейкову чистенькую больничную одежду. Пальцы подрагивают, но Нейт, кажется, не замечает. И хорошо, потому что у Рэйфа для него никакого объяснения нет.

Как ему не противно находиться с ним в одной комнате, дышать одним воздухом? Как ему, блять, хватает выдержки прикасаться вот так к человеку, который предал и хотел убить не единожды, ни разу ни о чем не пожалев?

Рэйфу от одной мысли комок к горлу подступал, будто не Нейт, а он сам травился собой же, как ядом. Он отвратителен — в этом правда. И ему непонятно было, каким образом Дрейк вообще его терпит, когда даже он сам уже был на грани.

Без помощи и сохранив достоинство, не согнувшись пополам от боли, с койки ему было не слезть, так что Адлер просто решает, что нужно это перетерпеть, всяко лучше, чем если бы Нейту пришлось соскребать его с пола, реши он оттолкнуть протянутую руку, и, уперев взгляд в пол и стиснув чуть ли не до скрипа челюсти, соскальзывает с белых простыней и более-менее твердо встает на ноги. А пока Нейт отходит к шкафу, чтобы достать из него пальто, находит обувку, привычно игнорируя чужую болтовню. Ответа от него никто и не ждет. Дрейк просто забивает эфир, чтобы ему самому не было так неловко, и Рэйф это отлично знает. Раньше он просто закрывал лицо ладонью, пока грудную клетку сотрясало от смеха, теперь боится и представить, чего ему и его телу будет стоить нечто подобное.

— Нет, сдам тебя в карцер и прослежу, чтобы тебя кормили только картофельным пудингом, — закатывает глаза, отмечая про себя, что к прикосновениям понемногу привыкает, опираясь снова на плечо Нейта. По крайней мере, ему не столь явно приходится переступать через себя, чтобы выдержать контакт. Если бы у Рэйфа в голосе еще присутствовала хоть какая-нибудь эмоциональная окраска, то вполне можно бы было сделать вид, что они и правда старые друзья, и не было между ними зияющей бездонной пропасти, с каждой секундой становившейся все больше.

Они выходят кое-как и Адлер сразу теряется в открывшимся пространстве коридоров и дверей соседних палат, в людях в белых халатах, носящихся, как ужаленные, и больных, снующих, словно сонные мухи, туда-сюда, как будто впервые понял, что за пределами его палаты еще целый мир. От вопроса, прозвучавшего в его сознании слишком громко, он крупно вздрагивает, но ничего не отвечает, а просто жмет плечами неопределенно. Кофе? На самом деле, было бы неплохо, но Рэйф просто не дает себе раскрыть рта.

Видя, как Нейт вдруг разворачивается в противоположную от лифтов сторону, Адлер сначала непонимающе вскидывает бровь, но до него быстро доходит, в чем проблема. Врачи его слушать не станут, и даже если бы у него при себе, как всегда, был жирная котлета наличных, все равно вернули бы в палату.

Улыбка, брошенная невзначай, сначала к месту приковывает, а потом заставляет нестись следом, забывая про боль и перескакивая через ступеньки, как будто за ними действительно отправился в погоню весь медицинский персонал.

— Говорил не ввязываться в сомнительные авантюры, — сбивчиво, чуть ли не по слогам произносит, незаметно для себя преодолевая очередной лестничный пролет, безуспешно пытаясь поспеть за Дрейком. Как и всегда. Вся его жизнь — погоня за ним. Заранее проигранная. Хотя иногда кажется, что достаточно просто руку протянуть, как сейчас, и можно будет коснуться ладонью чужой спины и сказать наконец: “ты водишь”.

На улице спокойно можно было находиться и в футболке, но Рэйф тот человек, который мерзнет под двумя одеялами, поэтому стоит стеклянным дверям выпустить их обоих наружу, как он сразу начинает ежится и кривить губы, мысленно проклиная холод, а после тянется неуверенно за пальто, все еще перекинутое через сломанную в очередном похождении руку Нейта. Впрочем, прохладному ветру он благодарен хотя бы за то, что он отвлекал его от навязчивых воспоминаний. Все это до одури ему напоминало времена, когда все, чего ему по-настоящему хотелось — это сбежать из своего привычного мира в мир Нейтана Дрейка.

Ощущение того, что прошлое — вот оно, ждет за поворотом, задерживается, воспаленной опухолью въедается в память, начинает болеть, заражать все вокруг ностальгией, каждый орган и каждую кость пропитывать ее ядом. То, что было все эти годы забытым бесконечно далеким сном, будто только вчера произошло. Между ними что-то произошло, Рэйф везет Нейта в аэропорт и пытается не думать о том, что ему придется возвращаться домой. Он бы остался в зале ожидания. И просто немного подождал.

Он смотрит на маленькую черноглазую птицу, ловко перепрыгивающую с одной голой ветви на другую и при этом радостно чирикающую. Сейчас она вспорхнет в небо и растворится в молочно-пасмурном мареве, где солнце — будто одинокий кусочек какого-нибудь экзотического фрукта, плавающего в белом йогурте. Он молчит слишком долго, так и застыв с не подпаленной сигаретой в зубах, потому что сердце все еще нещадно бьется о ребра, как дельфин-самоубийца о скалы, но боли, вроде бы, нет. Странно, в виске пульсирует — это кровь стучит, но мигрень не раскалывает ему черепную коробку словно тяжелым молотком, а в животе будто змеи напуганные зашевелились. Ползают, шипят, скользят. Но это почему-то приятно. И он помнит чувство. Все Нейта работа. Снова заставляет ощутить что-то слишком большое для его маленького тела, в которое, конечно же, Вселенная не поместится, да и даже какое-нибудь самое простенькое, самое маленькое созвездие из тех, что освещали небо над Калифорнией в ту ночь, не поместилось бы.

Адлер щелкает зажигалкой, небрежно запиханной в полупустую пачку сигарет, подкуривает, прикрыв дрожащий огонек ладонью, скашивает взгляд на протянутую Нейтом руку, в ту же секунду им отдернутую, и понять не успевает, что произошло. Это очередное “прощай”? Рэйф думает, что слишком часто слышал это слово, но еще чаще произносил его сам. Когда внутри него закипал яростно холодный океан, вытачивающий веками шотландские берега, когда ревел огонь, раскаляющий до красна жадность тяжелую, с позолотой. Бросить меч, поймать чужую ладонь.

Рэйф не раз думал о том, что было бы с ним, поступи он иначе, даже в тот самый момент, когда он принимал решение. Но сомнения только почему-то заставляли его сильнее сжать пальцы на рукояти клинка, сильнее оттолкнуть плечо, на которое можно было опереться. Нейт тянет руку, а Рэйф впивается в нее зубами так, что кровь брызжет. Неудивительно, что сейчас Дрейк ее отдернул прежде, чем он успел бы укусить. Ему это понятно и видно, но легче от осознания как-то совсем не становится.

Рэйфу проще засунуть под кожу крючковатые зубы, вцепиться когтями, чем еще раз услышать это ебанное “прощай”. Чтобы даже дернуться в сторону было невозможно. Ведь у Нейта в руках заряженная пушка, которую Рэйф сам ему дал, проверил патроны, снял с предохранителя и попросил направить себе в голову. А Дрейк или не знал, что с этим делать, или попросту не знал. Но как только Рэйф замечал, как чужие пальцы осознанно или нет ложатся на спусковой крючок, то всегда стрелял первым.

У него всегда хорошо получилось читать людей и вызнавать их истинные намерения, иначе бы он не руководил империей. Когда-то. Но голова Нейта — это его личная немезида. Потому что Нейт сам нихрена не понимает обычно, чего хочет. Рэйфа неопределенность ставит в тупик, он все-таки хочет знать, куда идет, хочет контролировать свои шаги и знать, что когда в следующий раз опустит ногу, то не полетит в бездну. Он не хочет отставать, а потому бежит вперед, берет все в свои руки. И куда это его привело?

— Ты — сомнительная авантюра. Всегда ею был, — у него голос звучит, наверное, слишком серьезно и слишком тихо, как если бы он на самом деле не хотел, чтобы Нейт его услышал, но слова просто рвались из груди и у него не было никакой возможности их там удержать. Впрочем, чувство юмора у Адлера всегда было хуевое. Он скорее огрызался, нежели пытался отшутиться.

Рэйф оглядывается, словно впервые видит это место. Больницу, огражденный кованным забором лесок, скрывающий белое с красным крестом на боку здание. Издалека можно было подумать, что это какой-то исполинский зверь-альбинос прилег отдохнуть среди деревьев, что ему как трава.

Ему кажется, что он кого-то потерял по пути, забыл, наверное, в том самом аэропорту. Если он вернется туда, то встретит ли себя, сидящего в то заполняющемся до отказа, то пустеющим до одного человека, с прикованными к табло вылета и прилета глазами, зале. Но стоит ли туда возвращаться? Ради чего, если сейчас ему все равно помашут весело ручкой и оставят дальше гнить на больничной койке, как тогда. Как в Калифорнии. Он стоит посреди своей комнаты под самой крышей, с пологим потолком и все еще открытым окном. Снова. И внутри все стягивает от... злости? Досады? От чего?

Он пропускает пальцы сквозь растрепавшиеся пряди волос, вслушивается напряженно, пока обжигает никотином легкие и почему-то предусмотрительно выдыхает дым в сторону. Нейту всегда не нравилось, что он курит. Все ли у него нормально? Вопрос как будто бьет его по лицу, бьет под дых, заставляя повалить на землю, и пинает в ребра. Рэйф закусывает щеку изнутри, сглатывает ярость и смотрит волком в чужие глаза, все оставшиеся силы тратит на то, чтобы не развернуться и не уйти. Ты выиграл, Нейт. В этот раз ты выиграл.

— Нет, — он давит в себе желание сбежать и пытается отбиться, хотя на него едва ли нападают, но для Рэйфа это всегда было так. Ему проще сражаться в несуществующих войнах. Он мотает головой мелко и возмущения не скрывает. Эмоции подкатывают к горлу комком. И плевать. Он уже проиграл. Так какая разница? — Ничего не нормально.

Рэйф оглядывается по сторонам нервно, бросает недокуренную сигарету под ноги и топчет уголек (все равно никотин ему уже не помощник), цепляется за холодное предплечье и тянет за собой, подальше от входа в больницу, где то и дело снуют люди. А потом отпускает, отходит на шаг, делает еще один перед, разворачивается, еще один назад, как будто зверь в слишком маленькой клетке, касается пальцами подбородка, дергает плечами, когда усмехается горько над самим собой.

— Ничего не нормально, — повторяет, — и это твоя ебанная вина. Ты, верно, думал, что, вытащив меня сделаешь доброе дело, а? Что ты святой, раз спас жизнь мне? — он выделяет последнее слово, когда снова находит в себе смелость посмотреть в глаза Дрейку, и смотрит исподлобья, чуть прижимая подбородок к груди и тыча пальцем себе в грудь. А потом выдыхает быстро и резко, подняв и тут же опустив руки.

— Мне не нужны никакие “вторые шансы”. Мое место было на том корабле, и ты это знаешь, — замирает на мгновение, но слова уже не подбирает, а просто наслаждается свободным падением. Глубже и глубже в яму, которую он сам для себя вырыл.

— Или это месть? Если да, то получилось. Поздравляю, — он просто хочет понять, еще больше — высказаться наконец, и больше не заставлять себя говорить то, чего не хочется. Рядом с Нейтом у него, в конце концов, никогда это особо не получилось.

— Ты будто самых простых вещей не понимаешь, — врет, это с ним никогда не было просто.

— Почему мы вообще разговариваем? Почему ты здесь? Хочешь убедиться, что я до сих пор хочу твоей крови? Так вот, нет, не хочу. У меня достаточно было времени, чтобы обвинить во всем тебя, себя, кого и что угодно, но сейчас мне плевать, — Рэйф знает, что просто провел себе ножом по горлу этими словами, что снова сорвался, но молчать и делать вид, что ничего не случилось у него сил попросту не было.

Уходи, давай же. Развернись и уйди. Ты увидел то, что хотел. И хватит. Хватит прощать. Хватит делать вид, будто все всегда было нормально. Но, если подумать, у тебя-то и выбора не было другого. Что еще делать, когда тебя не подпускают ни на шаг? Попытаешься сблизиться получишь оскал и рык, попытаешься преодолеть пропасть — сам в нее и отправишься. Ты знаешь, потому что так тебя пытались выдрессировать, на холоде и ярости. Один неверный шаг и все рушится. Ты будто пытаешься тащить дощечки из башни, и каждый раз ошибаешься — башня падает и хоронит тебя под обломками.

Но Нейт на месте стоит как вкопанный, хотя видно — мается, борется тоже с желанием уйти, бросить все это, не пытаться больше найти в гниющем трупе того, что между ними было, хотя бы одну живую клетку. Оглядываясь назад, Рэйф вообще едва ли может понять, на чем все это держалось, как они выживали, как терпели друг друга? И попросту пытается ответить для себя на вопрос: как это с ними случилось? Что-то ведь пошло сильно не так. Но ответ Адлер прекрасно знает — он у него под носом, как и всегда, маячит, а он старается не замечать.

Рэйф боится Нейта, как лесного пожара.

Боится, и поэтому пытается вселить Дрейку еще больший страх перед собой.

И еще он ужасно по-детски обижен до сих пор. За то что Нейт с ним не остался тогда. Рэйф был готов его золотом осыпать, но Нейтан Дрейк, самый прославленный вор в мир, не продается. Ирония. Рэйф мог за деньги все что угодно получить. Но не чертового воришку. И это злило до жути, или пугало до злости. Впрочем, от перестановки слагаемых сумма не меняется. Однако, если подумать, за время, проведенное в больнице, он эту обиду отпустил частично, и оставил только страх.

Загнанный зверь непредсказуем. И кусает больнее, потому что от этого зависит его жизнь. Но Рэйфу на собственную жизнь было, впрочем, плевать. Он бросался на копья грудью только потому, что надеялся, что это его наконец-таки добьет.

— Что? — он снова пытается сделать выпад, подается вперед и хмурит брови, но выходит все равно как-то отчаянно голосом и устало глазами. Слова Нейта его не трогают, ничего не задевают в душе, потому что он снова не слышит, отказывается слышать. Ведь так не может быть. Он сам себя в этом убедил, но другой истины ему не нужно.

Рэйф не успевает среагировать никак, потому что его парализует, он только распахивает глаза от ужаса, пятится неловко, пытается выставить перед собой руку, защититься хоть как-то. Хочется кричать, да воздуха в легких нет, встать на колени и умолять, сделать хоть что-нибудь.

Нет, не подходи. Отойди от меня. Ты должен был убежать. Остановись. Пожалуйста. Оставь меня. Брось. Забудь.

Нейт все-таки жмет на спусковой крючок. Медленно, со скрипом, но в то же время так быстро. Перед глазами — вспышка, когда мир переворачивается с ног на голову. Рэйф вздрагивает крупно, как будто молния бьет ему по темени, две руки, смыкающиеся вокруг него, словно схлёстывающиеся над головой волны, отбирающие последнюю надежду на спасение, последний кислород, и он на дне.

Нейт теперь снова, спустя пятнадцать лет, видит его настоящего, когда внутри у Рэйфа что-то с треском ломается. Легко и просто, как будто сухая тоненькая ветка под лапками у слишком тяжелой для нее птички. Хрустнуло и затихло, не оставив после себя даже боли в напоминание о том, что существовало когда-то.

Мгновение, чтобы страх проглотил его полностью. Мгновение, чтобы страх рассеялся, как ночная тьма по утру. Рэйф только не понимает, что остается на месте его страха. Что-то же должно остаться. Он не состоит из одних только страха и злости. Но сейчас Адлер не чувствует ничего кроме зияющей сквозной пустоты в груди.

Он замерзает на холодном ветру посреди весны, стоя в пальто, когда все вокруг уже шныряют в легких куртках. Но Нейт теплый. Ему все еще нужно восстановить дыхание. Медленно, секунда за секундой. От беспорядочного и быстрого, разрывающего диафрагму, к глубокому и размеренному. Кажется, он не хочет, чтобы это тепло пропадало, а потом поднимает неуверенно дрожащие руки, чтобы зацепиться за чужие плечи судорожно.

Он молчит, не знает, что делать с признанием, доставшимся ему, как и не знает, в чем должен признаться в ответ. Вслушивается в чириканье птиц, в голоса где-то в отдалении, в дыхание совсем рядом, согревающее его через ткань одежды даже, через кожу.

Но он этого всего не стоит, потому что он банкрот и ему нечем расплачиваться с Нейтом за его прощение. Может только закончить все, или, скорее, просить Дрейка сделать это за него. Да, так вернее. У самого Рэйфа и сил нет поднять топор, не говоря о том, чтобы опустить его на собственную шею.

— Нейт... — зовет слабо и хрипло, потому что раны снова начинают болеть так, что у него дыхание перехватывает. — Оставь эти попытки меня простить, ладно? Выздоравливай и уезжай.

Адлер закрывает глаза, пытается держать себя в руках, но желваки все равно на щеках заходили, и упирается ладонями в чужую грудь, чтобы надавить мягко и отстранить от себя. Отступает на шаг, выпутываясь из кольца рук, снова кутается в пальто и щурит глаза на ветру. Потеря тепла слишком остро ощущается. Но так и должно быть, когда вырываешь с мясом какую-то часть себя, чтобы спасти и не дать ей сгнить вместе с собой.

— Если тебе что-то понадобиться, то говори. Сделаю все, что мне по зубам сейчас. Но не приходи больше, — он пытается звучать отстранено, собранно, чтобы не растерять остатки гордости, но голос все равно предательски дрожит, и Рэйф не понимает, почему говорить ему так больно, когда уже не должно быть.

Рэйф обхватывает пальцами сгиб локтя, где под плотной тканью пальто прятались маленькие красные точки и разливающиеся, словно моря, переполненные библейскими сорокадневными дождями, голубые гематомы, взгляд он упирает в пол. Он не верит в раскаяние, как и не верит в прощение. Хочет возразить сразу же, отказать еще раз, сделать хоть что-нибудь, чтобы огородить от себя Нейта. Хочется верить, что это ему гордость не позволяет принять протянутую руку. Но ее у Рэйфа давно не осталось. 

Страх. Это просто страх.

Страх совершить все те же ошибки, отрастить новые зубы, закостенеть, стать еще злее и жестче, чем раньше, хотя сейчас, конечно, Рэйф с трудом может представить что-то подобное. В своем обозримом будущем он выдел скорее веревку и мыло. Или горсть таблеток. Такому существу, как он, сложно жить без цели, без фиксации, без одержимости. Но власть и амбиции в его глазах как-то обесценились после всей этой заварушки с сокровищами Эвери. 

Еще труднее ему признавать, что если бы все действительно было так, то он бы здесь не стоял, а выгнал бы Нейта еще с порога своей палаты. Значит, он все еще на что-то надеялся, хоть и сам не до конца понимал на что именно. Рэйф слишком часто и много говорил то, чего на самом деле говорить не хотел. Так часто и много, что поверил в собственную ложь, убедил себя в ее истинности, и теперь правду разглядеть не может. 

Неопределенность его съедает живьем. Ему хочется снова зверем в клетке невидимой метаться, но он просто стоит как вкопанный, не мигая уставившись куда-то себе под ноги. Без Нейта сразу становится холодно и неуютно. Сделать бы шаг ему навстречу. Ответить “да”, сомкнуть руки за его спиной уже самому, но Рэйф себя крепко держит. Так, наверное, просто нельзя. Так будет неправильно. Душит в себе этот странный порыв, пока не остается ничего. Устало качается на ветру, будто хочет унестись куда-то подальше отсюда вместе с ним. 

Он не знает, что из этого выйдет, и не хочет знать, пытается себя в этом убедить, отсечь уже от себя последнее, что болит и напоминает, что он вроде как жив, и забыть, отпустить, перестать сыпать себе соль на раны, ведь именно это он и сделал, позвав Нейта с собой, зная почти на сто процентов, что тот не откажет. Дрейк никогда не умел говорить ему “нет”. А он не умел отвечать согласием и уступать. Ни в чем и никогда. 

Рэйф так ничего и не говорит. И на следующий день тоже. 

Обычно он отказывается от еды до позднего вечера. А тут почему-то уплетает за обе щеки почти безвкусную кашу, сидя на краю больничной койки, все еще подальше от Нейта. Смотрит на него с опаской, как будто в первый раз видит. Расстояние между ними сокращается какими-то незначительными муравьиными шажками. Но из дверей больницы они выходят вместе. 

PYLADES: I’ll take care of you
ORESTES: It’s rotten work
PYLADES: Not to me, not if it’s you

Рэйф давится кофе, когда Нейт сует ему в лицо ноутбук с красующимся в окне браузера подтверждением брони на регулярный рейс в Китай, и даже широченная улыбка на лице Дрейка нисколько не успокаивает, а совсем даже наоборот. Начинает мотать головой панически, все еще не в силах проглотить горький бодрящий напиток, мычит еще при этом, произнося все “м” с одной интонацией. Но Дрейк непреклонен. Да и Рэйф, кажется, начинает ему верить, когда он говорит, что “это будет очень интересный опыт, ты же не летал так никогда”. Рэйф соглашается, скрипя душой, когда подсчитывает в уме, сколько потратит на топливо и на аренду гаража. Юань неплохо так подорожал на прошлой неделе. 

Он и правда никогда не летал ни на чем, кроме личного самолета. Но в том, что это будет именно приятный опыт он разубедился, как только они прошли в зал ожидания и из очереди на посадку на их рейс на весь аэропорт раздался истошный детский плач. Адлер инстинктивно впился в плечо Нейта и заступил немного ему за спину. Он не сомневался, что это развлечение на все гребанные пятнадцать часов перелета.

- Бизнес-класс. Пока не поздно, - он дергает Дрейка за руку, пока тот еще висит на телефоне с Салли, думает отвлеченно, что в принципе начинает привыкать к виду Нейта в руках с его кнопочной рухлядью из прошлого века. Нормальный телефон ему предлагать смысла не было. Будет носить в кармане, чтобы не обидеть, но пользоваться не будет, а то еще и брату передарит под предлогом, что тот свой разбил. 

Адлер выдыхает, пытается не думать об ультразвуковой атаке на его слух, и отходит к окну, чуть хмурится, когда собственный телефон в переднем кармане джинсов вибрирует. На экране всплывает сообщение от администрации пекинского музея. Ждут. И желают приятного полета. Рэйф оборачивается на кажущийся километровым хвост многоголовой очереди, образовавшейся буквально через секунду, когда прозвучало объявление о начале посадки, и понимает, что полет будет охуеть каким приятным. 

Благо, что в Китае у него было достаточно много партнеров по бизнесу и ему хватает коммуникативных познаний, чтобы вспомнить странное китайское “спасибо”, состоявшее из двух одинаковых слогов, и отправить в ответ три иероглифа, похожих на жутких жуков-мутантов. Если все пойдет по плану, то ему удастся восстановить все, что он потерял в погоне за Эвери и его треклятым золотом. В материальном плане. Про таблетки в кармане походной сумки он не забывал. 

Спрятав телефон обратно в карман, он снова поворачивается к Нейту и корчит настолько недовольное выражение лица, насколько только может.

- Я уже оценил и мне хватило, - выдыхает, но уже смирившись с тем, что пути назад нет и тащит Дрейка за собой бесцеремонно, чтобы занять место в очереди, поскорее подняться на борт и покончить уже с этим. Смысл бежать от неизбежности? Где-то впереди снова у чего-то ребенка начинается истерика. И Рэйф просто повторяет мысленно, как мантру, что он должен быть сильным и что он справится. 

Девушка на стойке улыбается ему, шлепая не глядя на оба билета печати, становясь вторым человеком за день, который одаривает его этим издевательским словосочетанием “приятного полета”. Адлер улыбается в ответ очень натянуто и очень неправдоподобно. 

Добраться до их мест где-то в середине самолета оказывается тем еще испытанием. Люди зависают в узком проходе со своими пузатыми сумками, пытаясь запихнуть их в переполненные ящики для багажа у них над головами, у других просто шило в заднице и им вот прям сейчас, срочно нудно протиснуться на свое место, растолкав всех. Мимо Рэйфа, впрочем, никто пройти не пытается. И долго со своими баулами никто не мучается. Он одаривает каждого встречного таким убийственным взглядом исподлобья, что никто, даже пенсионеры и взбалмошные мамаши, не пытаются с ним спорить. Его выдержки, правда, только на это и хватает. Потом он просто протискивается к своему месту у иллюминатора, запихнув сумку под впередистоящее сидение, и упорно занимается созерцанием неменяющегося еще добрых минут пятнадцать пейзажа по ту сторону стекла, в попытке абстрагироваться от происходящего. 

Но копошащийся рядом Нейт все-таки ему напоминает своим присутствием, что он действительно на это согласился, что это не какой-то очередной его кошмар и что он тут, а не на больничной койке, накаченный лекарствами и едва способный шевелиться.

Рэйф не поворачивается и не произносит ни слова, но находит чужую теплую ладонь на подлокотнике рядом и осторожно накрывает ее своей.

Насколько безумна мысль о том, что на самом деле против тебя не весь мир, а лишь большая его часть? И не всем от тебя нужны только деньги и твое влияние? Пару месяцев назад Рэйф бы сказал, что мысль безумнее, чем он сам, запертый в четырех стенах своей палаты наедине с гневом, отрицанием, но без принятия. Сейчас? Сложно сказать. Наверное, нет ничего ужасного в том, чтобы хоть раз опереться на чужое плечо. Довериться, и сесть на этот чертов тринадцатичасовой чартер в Пекин, обещающий тринадцать часов нейтовой болтовни, тринадцать часов детского плача, тринадцать часов чьего-то беспробудного сна на его коленках, плюс затекшие ноги. 

Когда он просит виски у стюардессы, вежливо предлагающей напитки, девушка очень долго улыбается ему как можно шире, как будто не расслышала его, Дрейк тактично молчит, а потом до Рэйфа доходит. И прищемившая колени откинувшаяся назад спинка впередистоящего кресла ему еще раз напомнила - он в эконом-классе. И никакого виски ему никто не принесет. Вспоминает про обещанную экскурсию и его, уже раскаленного до красна, будто в холодную воду опускает. 

Не рычать, не кусаться, на людей не бросаться. 

Адлер так же натянуто улыбается в ответ стюардессе и соглашается на воду. Хотя прежний Рэйф или очень вежливым и спокойным тоном рассказал бы несчастной девушке, как выкинет ее в аварийный выход, если она не принесет ему алкоголя, или бы сунул ей пару стодолларовых купюр в руки, не желая тратить на нее воздух и слова. 

А Нейт, кажется, по его ничего не выражающему лицу обо всей его внутренней боли догадывается и даже пытается отвлечь, за что Рэйф ему странным образом оказывается благодарен. Не вслух, конечно, но мысленно. Чужая ладонь все еще греет собственную и отпускать ее совсем не хочется. Чужая улыбка заражает и Рэйф не может не дернуть уголком губ в ответ. Что-то у него в груди от этой улыбке так приятно стягивает, что дышать становится так легко, а кислорода будто все равно не хватает. И вот он, обманутый, жадно вдыхает, и голова начинает кружиться. Рэйф смеётся над самим собой, тихо-тихо, закрывая половину лица ладонью, понимая, что слова Нейта о том, как они обязательно вернуться из Китая с победой и еще одной археологической сенсацией в кармане, звучат как музыка, но на самом деле Дрейк мог сказать ему практически все что угодно и эффект был бы тот же. 

Рэйф думает, что как-то все слишком легко получается. Ему вдруг приятно в чем-то уступить, а не драться за каждую мелочь до крови, хотя он думал, что скрипеть зубами будет очень уж громко, и он даже попытался, но, в конце концов, это не было всерьез. Щетинился он скорее для приличия, а на деле уже давно принял свою участь. 

Рэйф думает, что легче решения за всю жизнь не принимал. И что ему чертовски нравится эта легкость, которая приходит стоит лишь разжать пальцы, зубы, и отпустить. И жизнь вроде бы обрела смысл где-то в Китае, а сейчас Рэйф понимает, что скрывается причина, по которой он еще не удавился, совсем не в костлявых пальцах давно мертвого императора, а бьется птицей в клетке прямо под его щекой. У него и винить себя за то, что он больше вслушивается в ритмичный стук сердца, положив голову на плечо Нейта, а не в совсем некраткий пересказ истории Китая, как-то не получается. 

Перспектива откопать сокровище, способное поставить на ноги его компанию все еще манила до жути: настолько, что у Рэйфа даже была мысль пробиться в кабину пилота, самому сесть за штурвал и разогнать это корыто года выпуска еще, наверное, двухтысячного, так, чтобы в Пекине они приземлились часов через семь. Но к нему своевременно пришло осознание, что есть кое-что, а вернее, кое-кто поважнее. Кое-кто самозабвенно вещающий про древний Китай и, кажется, уже подбирался к эпохе Чжоу, а обед им все еще не принесли, потому что каждый пассажир, видимо, считает своим долгом минут по пять выбирать между пересушенной курицей и разварившейся рыбой. Но Рэйфу, впрочем, хватает и этой еды, чтобы до конца полета уснуть у Нейта на плече, совершенно не заботясь о том, что Дрейк будет на всю правую сторону парализован. 

Хотя по прилету Адлер проклянет Нейта за то, чтот тот ни разу его не разбудил, чувствуя себя Беатрикс Киддо, очнувшейся после четырех лет комы и пытающейся заставить атрофировавшиеся мышцы слушаться. 

ххх

- Когда тебя вообще останавливали законы? Или это джетлаг? - Рэйф расплывается в своей сигнатурной волчьей ухмылке, хлопая Нейта по плечу, и невольно косит взгляд на набросок у того в блокноте. Порой ему кажется, что этот человек талантлив во всем, и тогда его начинает снова жечь зависть, но далеко не так, как в погоне за пиратским золотом, мягче, заставляя улыбнуться искренне. И то, что Дрейк так беспокоится он почему-то находит очаровательным. 

- Просто... не выгляди так воровато. Мы здесь вообще за нефритовой статуэткой Династии Мин. Ну, я за ней. Якобы. Но я очень придирчиво ее осмотрю и вежливо откажусь от покупки. И выбью тебе несколько минут наедине с цилиндрами, ведь ты тащишься по Древнему Востоку. Ты даже докторскую защитил. Я не сказал? Ну так ты у нас теперь профессор, - может и стоило рассказать Нейту раньше, но, как сам Дрейк отмечал раньше, Рэйф слишком любил сюрпризы. Устраивать их, главным образом. В том, что Нейт справится, он не сомневался, просто хотел посмотреть на его лицо. 

Рэйф придирчиво оглядывает Нейта с ног до головы, постукивая пальцем по губам, и удрученно качает головой. Как лис в курятнике, ей богу. Хотя он сам не лучше. 

- Надо было все-таки зайти в отель. В рубашке ты бы смотрелся презентабельное, а в очках - умнее, - хмыкает, дернув плечом. Паинькой он был целых тринадцать часов, так что для разнообразия снова стать строптивым богачом тоже не помешает. 

Проверяет время на телефоне и наличие новых сообщений от администрации музея. Пусто. Перед Нейтом-то он свое волнение скрыл, но стоило ему тяжелую дверь здания музея, от которого так веяло духом коммунизма, что его аж передернуло, и оказавшись в полумраке, разбавленном лишь вечерним мягких освящением экспонатов, ухмылка с его лица быстро пропала. С везением Нейта он удивлялся, как он еще не потащил его в Вегас, ведь это был верный способ разбогатеть, и ему Рэйф, опять же, доверял. А вот что касается его партнеров по бизнесу... Тут он уже не был так уверен. 

Звонить он не берется. Любят на Востоке ожиданием мариновать, так что у них есть время немного оглядеться по сторонам, на что энтузиазма никому из них не хватает. И Рэйф еще благодарен Нейту за то, что тот не полез в его бумажник, чтобы сжечь пару банкнот в усладу китайским злым духам - этим бы вдвойне понравилось видеть, как горит бравый американский доллар. 

Минуты тянутся как часы, но, если Рэйфа не подводит его умение чувствовать время, то примерно через пять к ним выходит улыбчивая дама в деловом костюме, окликнув их, на удивление, почти без акцента. Адлер только улыбается широко, услышав свою фамилию, кивает-кланяется в ответ, потому что годы работы с китайскими партнерами научили его, что поклон гораздо лучше воспринимается, чем рукопожатие. Совсем не ее он надеялся тут увидеть, и потому, как только женщина отворачивается, чтобы провести их к нужным экспонатам, Рэйф пихает Нейта локтем, метнув говорящий взгляд в спину их провожатой. В английском она явно подкована, а потому он только надеется, что Нейт также подкован в невербальном языке Рэйфа Адлера.

- Мистер Адлер, нам следует сначала позволить мистеру Дрейку взглянуть на цилиндры Цун? Или же вы хотите взглянуть на товар?

- Знаете, я тут приметил у вас шикарную коллекцию санкаев династии Тан, не покажете? Мистер Дрейк самый законопослушный человек, которого я знаю, кроме того, он с большим уважением относится к антиквариату, ему вы можете доверять, - женщина особо не сопротивляется и только снова услужливо кивает, а Рэйф облегченно выдыхает, и, обернувшись через плечо, взглядом дает Нейту понять, что ему лучше бы: во-первых преуспеть, а во-вторых поторопиться.

Отредактировано Rafe Adler (2020-05-13 18:23:37)