Звук приближающихся шагов заставил поморщиться. Эрен не хотел больше говорить — разговоры оказались чертовски утомительными. Убедить кого-то в собственной правоте может быть действительно сложно и особенно трудным это оказывается, когда правду никто не желает принимать в силу ее безмерной жестокости. Эрен смотрел в глаза Ханджи Зое, стоически выдерживал тяжелый взгляд командующей — и когда он только стал таким? — и не видел даже малой части понимания. Ханджи слушала, слышала, но не торопилась принимать каждое слово Эрена за истину в последней инстанции. Она бросала на него долгие взгляды, что-то подмечала для себя — это Йегер видел в ее взгляде, почти скрытым блеском толстых стекол очков, — и отчаянно отказывалась признавать тот факт, что мира острову удастся достигнуть только тогда, когда каждый согласится пройти по кровавой тропе. Она провоцировала; стремилась вывести Эрена на эмоции, но получала лишь причину бояться; причину видеть в нем безумного предателя, выбравшего неверный путь. Ханджи уходила и снова возвращалась, пока в один момент не получила желаемое. Того, чего Йегеру хотелось меньше всего. Тщетные попытки вывести его из душевного равновесия воспринимались стоически до последнего. Долю чужого страха Эрен уловил, когда сдался под натиском и на долю секунды стянул с лица маску невозмутимости, протянув к решетке руки и цепляя пальцами ворот форменного плаща Ханджи. 

Опрометчивое решение, чертовски глупое — сеять страх в сердцах тех, чье доверие хочешь получить. Сначала Эрен был рад, что никому в голову не пришло отправить сюда, в тюремный блок, кого-то вроде капитана Леви. Теперь же ему стало жаль — того бы не испугала резкая действительность, как никогда не пугала сама суть Йегера. Тот бы обязательно все понял верно; быть может, услышал бы и толику здравого смысла в словах бывшего рядового. Остальные же реагировали вполне однозначно — страхом или же ненавистью. Страх порождал ненависть.

Ненависть Эрен видел во взгляде старых друзей и она обезоруживала. Она заставляла сомневаться — нет, свои цели Йегер никогда не ставил под сомнение, однако ему хватало этой ненависти, чтобы почувствовать вину за каждую из элдийских смертей. За каждую необходимую смерть. Этой вины было достаточно, чтобы с трудом различать в знакомом отражении черты прежнего себя.

И чьи-то шаги — такого же ненавидящего, — он слышал теперь. Они приближались, со всей тяжестью врезаясь в каменную кладку пола, и заставляли чувствовать вину острее. «Это война», — Эрен по другую сторону зеркала знал это, смотрел колко и резко, закрывая глубоко в себе все сожаления; на войне все средства хороши. Но то был другой Эрен. Тот, которого видели остальные; тот, который служил крепкой броней от провокаций и спасительных бесед, а также надежным хранилищем для собственных эмоций.

Здесь же, в тёмной тюремной камере, находился прежний Эрен. И ему было чертовски больно от того, что именно он ответственен за чужие смерти. За смерть Саши. Погибнуть мог кто угодно. Микаса. Армин. Любой из важных для Эрена людей — и он бы продолжал свою борьбу с мыслью о своей ответственности. «Борись». Борись, борись, борись. Короткое слово в голове Эрена крутилось мантрой и будет крутится дальше — в этой борьбе он когда-то нашёл себя. В ней же безвозвратно начал терять, потому как борьба за родной дом и дорогих людей решительно начала отсекать его от всего этого.

В этой камере, за толстыми прутьями решётки, он больше не чувствовал себя узником. И дело не в том, что закрытые двери на самом деле не являлись настоящей преградой для Молота Войны — они вообще серьёзно? — и последователей Эрена, чьи крики он, кажется, слышит даже здесь, под землёй, за толстыми каменными стенами. Дело в чёртовой привычке. Монстр, которого обнаружили в нем годами ранее, привык к заточению. Здесь — тоже дом. Здесь ему самое место. Было.

Теперь поздно об этом говорить и назад пути нет. Впрочем, отступать Йегер и не собирался — ни сейчас, ни ранее. И Эрен по другую сторону зеркала усмехается криво, скрывая за маской невозмутимости все сомнения и страхи, которые уничтожить, похоронить в себе заживо не получается. Борясь с желанием разбить кусок стекла одним точным ударом, настоящий Эрен делает несколько шагов назад. Он двигается дальше и дальше, пока край тюремной койки не подрубает его под коленями и не заставляет резко опуститься на жесткий тощий матрас.

А шаги вдруг затихли совсем рядом и на секунду полумрак камеры погрузился в тишину — затем раздался скрежет несмазанных петель и лязг двери, ударяющейся о решетку. Эрен расправил плечи и поднял свой взгляд на вошедшего. Он ожидал увидеть кого угодно — Ханджи, Микасу, Армина и даже своего капитана, — но только не Жана. А в тусклом свете факела на пороге камеры стоял именно он. Чужой гнев плотной пеленой распространился по камере. Во всяком случае, Эрен чувствовал его именно так — на физическом уровне.

Он поднялся на ноги и кровать под его весом неприятно скрипнула. Он слушал Жана, каждую его фразу впитывал губкой, но вот отвечать не собирался. Ненависть или страх, черт возьми, ненависть или страх? В этот раз ему выпала ненависть — этим чувством Кирштейн почти дышал. Эрен сделал несколько шагов, приближаясь к более освещенному участку камеры, и склонил голову, с неподдельным интересом рассматривая своего ночного визитера.

Или это день? Без окон считать время оказалось тяжело. Каждая секунда приближала Йегера к реализации плана. Того самого, который продиктовал Зик. Того самого, правки в который внес Эрен самостоятельно, не позволяя сунуть в них нос никому. И каждая секунда казалась невообразимо длинной. Каждая пустая секунда, которую Эрен просиживал здесь, оказывалась исполненной терзаний и сомнений. Так какая, черт возьми, разница — день или ночь?

— Остынь, Жан, — процедил он, наконец, когда понял, что запал Кирштейна на исходе. Тот сказал все, что хотел, и без ответов не уйдет. Эрен понял, что нужно приятелю. Объяснение. Признание им, Эреном, своей вины. Вот только он все еще не был готов это дать Жану. Как тот не был готов расценить фразы Йегера в нужной степени.

Приказной тон начал раздражать сразу же, однако злости Эрен не испытал. Он мог себе представить, что чувствует Кирштейн. И он бы злился тоже, потеряй он Микасу или Армина из-за чужого решения и плевать, каким правильным оно было.

— Я уверен, что если бы твой командир посчитал нужным, ты бы уже все знал и о целях, и о способах их достижения, — или если бы он был откровенен с Ханджи. Эрен ни с кем не был полностью открыт и никакой уверенности в том, что это изменится, он не чувствовал тоже, — Это война, Жан. На месте Саши мог быть кто угодно. Мне жаль ее тоже, но…

Он замешкался на секунду, едва не упустив ту волну прохладной невозмутимости, которой держался все это время. Жаль? Жаль — чертовски мелочное словечко. Возможно, оттого и вырвался смех. От осознания, что столь высоких жертв не избежать никогда. Что на пятерых погибших марлийцев придется один павший житель Парадиза. И эта потеря будет слишком ощутимой для Эрена. Всегда.

— Я ценю, что ты решил меня проведать. Уверен, что командование погладит тебя по голове за такое? — Йегер делает еще один шаг, оказываясь почти напротив Кирштейна. Еще пара таких и он сможет дотянуться до приятеля. Закончится ли этот вечер очередной потасовкой? Вряд ли, — Хочешь знать, зачем рисковал? А ты сам как думаешь?