C12H22O11, бесцветные кристаллы дисахарида — погружаются в воду, небрежным перемешиванием хирургической кюретки против часовой стрелки — доводятся в стакане до состояния однородного гомогенного раствора, пальцами дрожащей руки (гипогликемический тремор) направляются к пересохшим губам в давних заскорузлых ожогах, торопливыми глотками орошают горло — ощущение вкуса на языке — отвратно, напоминает о том, что организм — функционирует.
Всё ещё.
На пределе.

Центр голода в гипоталамусе — подвержен расстройству, ибо голод, несмотря на нарушение пищевого поведения — давно его не беспокоит, не тревожит сигналами, отнимающими время. Однако, он — понимает: для бесперебойной работы мозга и нервной системы необходим постоянный приток глюкозы в крови, около ста двадцати граммов ежедневно, и это — только для поддержания необходимых жизненных функций, передачи нервных сигналов, воспроизведения элементарнейших операций мозга; впрочем, он — понимает, что нуждается — хотя бы в этом.

Он почти не ест — недостаточно много. Спит — непозволительно мало для того, кто работает двадцать три часа в сутки к ряду. Но это — неважно, это — несущественный фактор, значение имеет только — его разум. Разум, собственный, восставший — против, со времён «того инцидента», опустошавший беспрестанной головной болью, спутанностью сознания: иногда, изредка, почти никогда в последнее время — он снова видит её. Являлось ли то побочной реакцией мозга на хроническую усталость, повышенную температуру тела из-за отсутствия функции терморегуляции кожи ввиду отсутствии большей части потовых желез, либо то было реакцией на тяжёлые болеутоляющие — он не мог сказать определённо, его не волновала истинность собственного восприятия в этой точке (потому что она — реальнее всего того, что он когда-либо видел), покуда это придавало ему силы идти до конца в своих научных изысканиях. Однако, в момент, когда ему понадобился организм — собственный, пребывавший на пределе возможностей физических, человеческих в целом, в момент, когда он — испытал своё детище, дело всей своей жизни — на себе, когда он — разместил электроды в подготовленные, обработанные разъёмы, внедрённые в участки правого полушария своего собственного — «вскрытого», трепанированного головного мозга, защищённого вшитой пластиной из свето-прозрачного синтетического полимерного материала вместо костного каркаса, от анальгезирующих средств пришлось отказаться: только его разум, гениальный, его психика, уже переломленная до основания, среди всего подопытного материала — оказались достаточно выносливы для того, чтобы выдержать «новые измерение». К его — ярости, к его — разочарованию, к его — исключительности, ни один из «образцов» не способен вынести нагрузку на психику — обычную, ежедневную, ежесекундную — для него.
Разумеется, эффективность последующих исследований качественно изменилась, с тех пор как Мобиус и Хименес начали поставлять подопытных из «Маяка» — в его руки. О-о, ментальные возможности некоторых экземпляров, в отличие от второсортных паразитов, добытых в близлежащих захолустных трущобах, годных лишь для вскрытия, отбрасывавших прогресс в его исследованиях назад на четверть века, когда под его скальпелем оказывались мелкие хордовые животные — во истину превосходили его самые смелые ожидания.

Но они — не подходили.
Но они — не были совместимы.
Последнее звено — оно ему — необходимо.

А значит сейчас, когда он — в шаге от своей цели, ему не до — голода, не до — сна, не до — физиологии собственного изувеченного, делающего его — омерзительным, наделившего его — уродством, тела. Ему только — до его исследований, не до чего больше. Он должен — работать. Его больше не волнует Хименес, в который раз явившийся — без предупреждения, в который раз — взявшийся за проповеди о том, чего он, Рубен Викториано, должен, кому, и по какой причине более он не работает в их, оборудованных по последнему слову техники, лабораториях. Его не волнуют условия, навязываемые — «теми людьми». Они — ничто без него, Хименес, это напыщенное насекомое, паразитирующее не на своих лаврах — и мизинца его выеденного не стоит: он — превзошёл их всех, у него — есть все необходимые данные, претворение теории в практику — всё, что осталось.

Осталось найти его — субъект, совместимый.

Но даже без этой жизненно-необходимой детали для его машины, у него — существуют все основания полагать. Домысел. Гипотеза. О том, что рецепторы возможно использовать для передачи мозговых сигналов подопытным — на расстоянии, распространять действие STEM подобно механизмам беспроводной сети. Он — проанализирует это, обдумает как следует это, произведёт все необходимые расчёты на предмет доказуемости гипотезы, это — много упростит достижение его цели, возвращение — Лауры, но об этом — позже. Не сегодня. Сегодня — его ничто не остановит.

Сегодня он — в очередной раз совершает ладонью равномерное прямолинейное движение от исходного положения, отжимает рычаг — вниз, дождавшись, когда шаги Хименеса, унёсшегося прочь вместе со своим уязвлённым изнеженным эго, стихнут в катакомбах, приводит в действие оборудование, прототип STEM, машину, что вернёт ему отнятое — вероломно. Рубильник подаёт заданное напряжение, стимулирует кортикальные области мозга испытуемых волнами номинальной частоты: синоптическая передача посредством проводящей среды в терминалах — монооксида дигидрогена, воды обыкновенной — становится всеобщей, нарушение электрической непрерывности в распространении нервных импульсов — обрывая, электрические движения в синапсах нейронов разных подопытных — объединяя, разумам противоположным, двум, разным, позволяя — перетекать друг в друга, создавать ум — единый, границы воспоминаний — стирая.

— Начало процедуры. Выявлена аномальная мозговая активность.

Механизм прототипа STEM — вращается, генерирует высокочастотный шум, заставляя освещение меркнуть и вспыхивать снова, на этот раз генератор выдержит нагрузку, в случае экстренном — портативные аккумуляторы обеспечат оборудование электроэнергией, не допуская аварийного отключения, как то было — в прошлый в раз, в предыдущий.
Щелчок — нажимает на кнопку, слышит, как крутится катушка старого кассетного диктофона — словесно описывает полную клиническую картину, анамнез субъектов, наблюдает за показаниями электроэнцефалограммы, выводимой на мониторы.
Подопытные, субъекты №91, №92, размещённые в двух из пяти предпроектных терминалов, проявляют стандартную психомоторную активность, направленную на создание громкого голосового сигнала; непроизвольные судорожные сокращения мышц. Они — «кричат», как свиньи во время убоя. Но это — не «крик», это — ничто в сравнении с тем как кричала Лаура.
Психолептик, синтезированный им собственноручно, не угнетает психическую активность субъектов, они — пребывают в полном сознании; их — всего лишь частично парализует. К счастью, подвал его родового имения — глубок, оборудован соответствующе, шумоизолирован для остальной «жилой» части, в отличие от времён его здесь заточения — звуконепроницаем, отвечает — всем требованиям предосторожности, его — почти усыпленной бдительности, грани паранойи. Крики «Выпустите меня! Выпустите меня!», беспрестанные стуки по металлическим дверям камер содержания подопытного материала — больше, не отвлекают, не навевают — свои собственные, аналогичные, воспоминания. Седативное — делает своё дело. С некоторых пор, истинная реакция подопытных, доведение их психики — ломание её до предела — более не приносит удовлетворения. С некоторых пор, за чередой беспрестанных экспериментов, один труп, два трупа, тридцать трупов — становится рутиной, его одержимая тяга — причинять боль, сообщать подопытным каждую подробность, каждую деталь того, что он собирается с каждым из них сделать, того, что им предстояло — всё это обращалось пеплом безудержной тоски, тлеющей, сжигавшей заживо, по Лауре, вместе с нею.

— Пульс, частота дыхания, кровяное давление, температура повышаются. Подопытный номер девяносто два: пришел в сознание. Стабилизация жизненно-важных функций. Остановка сердца у субъекта номер девяносто один. Реанимация невозможна.

В очередной раз — два расходных материала, которые теперь необходимо — утилизировать: одна единица — труп биологический, одна единица — труп ментальный, способный к повторной попытке синхронизации с минимальным процентом. Снова. Возникновение аберраций при ассимилировании сознаний двух подопытных для него — не ново. Общим фактором у обоих субъектов является схожесть мозговых паттернов. Подобные подопытные, в теории, способны не просто обладать общим сознанием: один разум, «ядро», доминирующий, способен абсорбировать другой разум, подавлять, вытеснять. Однако, все попытки принудительного делегирования функции «ядра» системы, на данный момент — необширной, состоящей из «хоста» и «клиента», в разум, для этих целей неподходящий, с этими функциями несовместимый, не способный стать «ядром» — проваливаются, снова. Разумеется, он способен использовать в качестве ядра — свой мозг, но для дальнейшего прогресса в исследованиях, ему не хватает мозга с его собственным мозгом — совместимого, поэтому, на данном этапе ему необходимо выявить алгоритмы, обнаружить недостающий фактор, служащий причиной тому, согласно каким критериям субъект, выполняющий функции «ядра», способен зафиксировать отпечатки своей личности в разуме, ему подконтрольном. Только методом подобного опытного исключения он сможет подобрать субъект, полностью совместимый — с ним.

Провальные попытки — утомляют. Он — устало трёт глаза, пальцами, обожжёнными, с ничего не чувствующей «кожей». Отключает запись, переводит рычаг в исходное положение. Идеально ровной линией перечёркивает записи в учётной тетради. Топтание на месте. Где-то глубоко начинает вскипать — холодная ярость, готовая раскрошить шестигранную форму карандаша — в щепки. Первый монитор со «спящей» энцефалограммой — гаснет, в блёклой матрице отражая изуродованный бледный силуэт в капюшоне, напоминавший скелет, обтянутый изрубцованной кожей. Ему не нравилось смотреть на себя, на лицо, которое у него — забрали, в этом поместье — не было зеркал, кроме использованных для собственной трепанации, в этом вместилище — тюрьме из обожжённой оболочки и обугленной плоти, там, где он по праву рождения являлся — не тем, кем быть должен; жил жизнью той, которую у него — отняли все они.

Монитор — второй, с энцефалограммой, фиксирующей минимальную мозговую активность — функционирует, пока что. С субъектом №92 он — ещё не закончил, и, видимо, закончит позже: красный диод-индикатор — загорается в верхнем углу монитора, привлекает внимание, вызывает — некоторое беспокойство и вместе с тем, любопытство, некоторого рода: только Хименесу дозволено входить в его владения; все прочие, местные из «Элк-Ривер» и «Сидар-Хилл», необразованные идиоты, суеверные религиозные фанатики на манер его отца-святоши, считали особняк — проклятым, держались подальше, обходили стороною. Тем лучше. Превосходно. С его благосклонного позволения — только Хименесу известно точное расположение его ловушек, Хименес — не угодил бы в них, определённо.
Щелчок переключателем — монитор исполосован ровными прямоугольными сегментами, передающими записи системы видеонаблюдения: в подвале, у входа в коридор, ведущего в катакомбы под особняком, зафиксировано движение. Мужчина. Белый. Не Хименес. Привёл в действие самую простейшую ловушку из всех возможных — капкан. Опознать возраст — невозможно. «Жертва» — ожидаемо, на коленях. Классический стиль одежды. На шее, на ремне — аппаратура. Очередной репортёр. Хименес упоминал о каком-то журналисте из «Кримсон-пост», совавшем свой нос туда, куда — не следует. Зачем он здесь. Какие тайны пытается вынюхать. Узнать — необходимо.
Уголки рта едва поддёргиваются в ухмылке: ранен — на одну ногу, далеко — ему не убежать. Жаль, испытать древнюю фамильную «игрушку» Викториано, оставшуюся на верхних этажах — собственноручно переделанный арбалет — сегодня не представится возможным. Тогда бы его точно ждала — натуральная агония.

Он — преодолевает запутанные коридоры подвальных катакомб имения Викториано, больше двадцати лет являвшихся ему — тюрьмой, его — домом. Сперва — насильно. Затем — добровольно. Он — поднимается по лестнице, ступень за ступенью, не торопится, призраком проскальзывает в тёмное помещение, касается канделябра, настенного, жгучим скрипом поворачивает его под прямым углом, вправо, активируя старые механизмы: шестерёнки вращаются, открывая проход — узкий, ступень за ступень взвинчивающийся снова вверх, ведущий к «настоящему» подвалу, к его «святая святых», к его — детской «лаборатории», через книжный стеллаж, вот это ирония. Похоже, предки его семейства, заложившие особняк, не потрудились придумать нечто в большей степени не вызывающее подозрений.
Его взгляд — не задерживается на останках прошлого, своего собственного, от которого «отец» пытался избавиться тщательно, фанатично: здесь остались только стены, испещрённые блёклыми чертежами его собственной версии «витрувианского человека», но даже они — отдавали здесь гарью. Это — неважно.
Он — покидает «святая святых», снова ступает по коридору, снова — поднимается по ступеням, наконец, толкает, отворяя со скрипом, железную дверь, ведущую из подвала к входным в особняк, «парадным», дверям, слышит воющий сквозняк, в комнате, отделанной выцветшим багровым, сколотым, растрескавшимся, обнажавшим гнилую древесину.  Он — видит его, вероятно, свой новый материал, в коридоре потайного хода, стоя — напротив. Надвигается бесшумно, будто из ниоткуда.

— Вы.

Он — является из кромешной тени в тусклых отсветах редких настенных канделябров, неспешно вышагивая босыми ногами по коврам столетней давности, потом — по камню, растаптывая, пересекая собственные чертежи и выкладки «устройства для мозга», выцарапанные на полу на стенах посреди безумия десятилетнего здесь заточения. На незваного гостя — взирая, презренно, высокомерно. Лицо своё — в тени капюшона глубже — скрывая, будто в попытке с чужих глаз — исчезнуть, сделаться — невидимым вовсе.

— Вижу — угодили в капкан. О-о, здесь иногда пробегают...крысы. Вы ведь понимаете... что вторглись в частные владения, — запускает руки — в карманы, пальцы нащупывают сталь и пластик. Орбитокласт или шприц. Паралич или смерть. Впрочем, первое не исключало второго. Во истину — сложный выбор.
[nick]Ruben Victoriano[/nick][status]you will suffer[/status][icon]https://i.imgur.com/X9EddsV.gif[/icon]
[fandom]The Evil Within[/fandom][lz]I know what you crave, what you fear.[/lz]

Шаги стелются — размеренно, уподабливаясь отстуку метронома, давно нетронутому, водружённому рядом с нотным пюпитром рояля. Темп биения — монотонный, угрожающий, одинаковый, повторяющий амплитуду с течением времени, обличающий «грязь» — незваную, в исполнении неизменной отрепетированной мелодии. Слепое подчинение метрономическим ударам приводит к зависимости от контроля — скрытого. Свои шаги он контролирует — наподобие, тщательно, ибо с некоторых пор каждый из них оказался тождественным — превозмоганию увечья — своего собственного, на которое обречён он был — по чужому волеизлиянию.  Но он знал, кому оно принадлежало. Знал, кто был виновен.

Каждая из этих крыс.

Субъект номер 12, тест 71-B. Субъект номер 14, тест 88-C. Субъект номер 58, тест 92-А. Электроды размещены в зоне А-2. В зоне С-4. В зоне М-33. Стимуляция кортикальных областей максимальной чистотой не оказала должного эффекта. Подопытные кричали, не переставая, однако остановка биологических и физиологических процессов с угасанием мозговой активности происходила слишком быстро.  Слишком для этих крыс.

Субъект номер 12, 182 см, 79 кг, Элк Ривер.
Субъект номер 13, 175 см, 67 кг, Элк Ривер.
Субъект номер 14, 178 см, 65 кг, Ренделл’c кроссинг.
Возраст варьируется в незначительном диапазоне: почти ровесники его покойного «отца». Говорят, они — раньше владели землями, позже выкупленных «отцом». Говорят, они — выражали недовольство, в одна тысяча девятьсот восемьдесят четвёртом, ненавидели «богатого ублюдка Викториано». Как и он сам — теперь. Как и он сам — всегда.   

Стимуляция миндалевидной железы, центра эмоций, памяти и страха, выявила наибольшую прогрессию в последующем замедлении деградации при поглощении «системой» самосознания подопытного. Разум с психикой надломленной — вследствие чрезвычайно-травмирующего опыта — подвержен наиболее устойчивой и длительной синхронизации в сравнении с субъектами без выявленных психических патологий. Увы, весь его материал в большинстве своём не испытывал подобный опыт.  Что ж. Он организует его — для них всех.
Разумеется, он обнаружил это — опытным путём, экспериментальным, методом научного исследования, в точности, как учил Хименес. Но методы Хименеса — сродни методам неискушенного дилетанта.  Он, Рубен Викториано, сделал — гораздо больше, шагнул — на шаг выше. Он — раздвинул границы их сознания, границы их болевого предела, границы их страха, границы к ним, к этим бактериям, — презрения: как жалки они были в эти минуты, в течение которых звуковыми колебаниями разрывало барабанные перепонки вследствие их сенсорных и эмоциональных переживаний, связанных с потенциальными, не фатальными повреждениями организма. С тем, что они — действительно заслужили (быть загнанными в ловушку). С тем, как они (меньшее, чем животные, ниже, чем микробы) — поступили с ними.  В те времена, он иногда жалел, что «отец» не удостоился подобной «чести», но затем приходил к заключению, что быть частью его исследований Эрнесто — недостоин. Был.
В любом случае, теперь эти жалкие паразиты на своём положенном месте — контролируются его волеизлиянием, служат — его целям. Чужие жизни, угодившие в его руки, загнанные — в капкан, захлопнувшиеся с помощью хирургических инструментов — он контролирует их, как удары метронома контролируют каждую ноту, созданную пальцами начинающего пианиста.
Разве справедливость не восторжествовала? Нет. Ничто в этом мире не уменьшит его жажду мести, чужая боль, какой бы сладкой ни была — не утолит его (одной на двоих) боли, не заживит шрамов, покуда он не увидит её. Покуда не коснётся её. Покуда не вернёт Лауру.

Шаги его стелются — неторопливо, нет нужды спешить: в ближайшие десять минут всё будет окончено. Он подходит ближе, но блюдёт дистанцию. Пока что. Всё это время Рубен — наблюдает, с малой толикой любопытства.
Он — не ждёт ответа. Это — меньшее, что его сейчас интересует. Взгляд его — сужен, не смотрит — анализирует очередную бактерию на пригодность её размещения в «чашке Петри». Его мало волнует внешность, в тусклом отсвете свечей — не дать объективной оценки. Он — изучает «повадки» загнанного в угол зверя, механизмы — поведенческие, когнитивные, защитные. Психологическая нагрузка в экстремальной ситуации многократно возрастает, поведение — меняется, происходит нарушение координации движений, не только ввиду болевого шока. Понижается восприятие и внимание, меняются эмоциональные реакции. У большинства его маленьких «крыс» наблюдается деорганизованность поведения, резкое торможение активных действий, панический крис. Данный экземпляр — занимателен с этой точки зрения: субъект, продолжавший пребывать на одном колене, воспользовался рубашкой в качестве перевязи; судя по характеру кровотечения, не обильного — артерия не задета. О, кажется, даже жаль? Несмотря на не внушительные габариты, из этого капкана — выбраться непросто, если только до этого не имел дело с подобным, несколько грубым, механизмом, и всё же, это — не ловушка, это — детское развлечение на фоне того, куда этот репортёр мог угодить. Везунчик. О-о, знает, как разомкнуть капкан при помощи куска ткани? Занятный навык. Повышенный самоконтроль, чёткость восприятия, невзирая на не прямую стимуляцию центра боли посредством ранения, форма реагирования — желательная, предпочтительно, приоритетная.
Правая ладонь выскальзывает из кармана с орбитокластом. Без орбитокласта. Пожалуй, сегодня его эксперимент — продолжится. Он — «сломает» новый материал, самостоятельно пришедший в его руки, раздвинет его границы понимания боли, а потом — сделает шестерёнкой в своём будущем механизме. Сколькое этот «человек» выдержит? Под силу ли его психике вытерпеть нормальную, ежедневную, ежесекундную для него, Рубена Викториано, нагрузку, оставаясь не сломленным? Увидят. Они оба. Рубен позаботится о том, чтобы субъект пребывал в сознании, не потерял много крови.
Лязг металла выбивает из ощущения предвкушения, пасть капкана раскрывается, субъект — резко выдёргивает ногу, отползает назад, принимает иное положение в пространстве: опирается о стеллаж, хрипло выдыхая, поднимается на ноги, раскрывает рот — увы, даже значительные травмы у некоторых его подопытных не избавляют их от словесного недержания, и всё же — этого почти невидно в полумраке его собственных владений, но боль — отражается в мимике «субъекта», а это — приносит низшее подобие удовлетворения.

— Разумеется, — порой игнорирование доходчивее слов: он тихо соглашается, не отвечая на вопрос, не предоставляя информацию — лишнюю, ту, которую знать — не нужно, бледной тенью себя в своей отобранной жизни медленно продолжая приближаться к не званному не гостю, вышагивая демонстративно, почти. Он даже не знает, на чью территорию вторгся. Бедняга. Или, делает вид что не — знает.
— Полагаю, вам не помешает переливание крови. Очень скоро, — травма от капкана — не серьёзна. Не настолько, чтобы сиюминутно угрожать жизни. Рубен подмечает, понимает, сейчас — тот старается не совершать лишних движений, переносит вес на здоровую ногу — память, его собственная, всё ещё веет из глубин подвальных лабиринтов катакомб его десятилетнего в них заключения, о том, как с переломанными ногами он пытался встать и достучаться до «отца», но «униженный» его манерами и «оскорблённый», видимо, не собирался прекращать. Секундная злоба сменяется нарастающей едва заметной презрительной усмешкой при имени Хименеса, при словах, описывающих «доктора», и желанием вонзить орбитокласт этому бульварному репортёру промеж глаз. «Подобного ему» — о, ему не стоило лишний раз напоминать о том, во что превратили его вместе с сестрой все эти люди, включая «Мобиус».
Теперь понятно, по какой причине Хименес задирает нос в последнее время выше, чем своим жалким умишком способен дотянуться.
Но не понятно — с каких это пор его персона с сомнительной компетенцией и рядом скандалов в Маяке стала «широко» известна в этих его «своих» кругах.

— Столь уважаемый Хименес, — повторяет вслух, сопровождая беззвучным надменным насмешливым выдохом, столь неуважительным, переполненным сарказмом, — Разве он сделал что-то, заслуживающее «известности»?
Ответ — не заставил себя ждать. «Новая статья». «Эксперименты на мышах».  «Он — мышь».  Он не замечает, как его рука скользнула в карман. Его пальцы — не чувствуют холода металла, его ступни — не ощущают структуры материала пола, ни единого его свойства. Для него не приложна одна истина. Он — стоит. Он — держит тонкий стержень инструмента для лоботомии.  Он — снова надвигается на «субъект».

— Ваши выводы — в корне неверны. Эксперименты проводились не на мышах. На крысах. Повторюсь: капканы — как раз для них. Может, вам продемонстрировать? — орбитокласт вращается между пальцев, как вращается мысль: если Хименес посмел, то…
— Разумеется, если мы говорим об одной и той же статье.
[nick]Ruben Victoriano[/nick][status]you will suffer[/status][icon]https://i.imgur.com/X9EddsV.gif[/icon]
[fandom]The Evil Within[/fandom][lz]I know what you crave, what you fear.[/lz]

Вопрос, конечно же, этот bastardo ^[1] игнорирует. Не то чтобы Стефано на самом деле ожидал услышать ответ на него, но это всё равно заставляет раздражённо скривиться. С воспитанием и манерами у того явно были проблемы — матушка с отцом явно недоглядели где-то за своим чадом — что невольно вызывало теже самые проблемы и у самого Стефано. Слишком взвинченный, натянутый до предела, словно струна, готовая вот-вот лопнуть и больно вдарить по нервам, которые и без того жалобно скулили, готовые выплеснуться наружу в любой момент. Стефано думает, что после того, как выберется от сюда и, наконец, разрешит эту небольшую головоломку, из-за которой вообще оказался в такой ситуации, необходимо будет побольше разузнать об этом ... мужчине.

— А вы что, доктор? — Стефано не сдерживает очередной издёвки в голосе и на мгновение прикрывает глаз, удерживая желание ладонью коснуться второго, спрятанного за чёлкой и повязкой. Стефано прекрасно знал — и без его замечания! — что ему «не помешает» переливание крови. Как и не помешает более адекватная медицинская помощь, чем собственное перевязывание на скорую руку. Раздражение скребётся, чутко реагирует и приобретает более осязаемую форму, обжигает грудную клетку всполохом и Стефано сжимает пальцы в кулак, впиваясь тонкими ногтями в кожу, не позволяя ему вырваться, выдать себя больше нужного. Но как же, maledizione ^[2], он раздражал! Его манера речи. Его повадки: ну право животное, с претензией на аристократичность; дикое, и безумное сочетание, что неумолимо приковывало взгляд. И тоже раздражало.

— О, так вы и правда несведущи, господин? — издевательским тоном отмечает, привычно, как и положено, обращаясь на «вы», но в этом обращении пренебрежения почти столько же, сколь же и в чужих словах, когда тот говорит о Хименесе. Интересная деталь. Нужно будет запомнить. Они не ладят? Что же всё-таки здесь происходит на самом деле? Что свело их вместе? — что ж, вас можно понять, — притворно-доброжелательно, театрально взмахнув рукой, но тут же болезненно поморщившись, забывшись, что любое движение — всполохами боли, которая отзывается яркими вспышками перед глазом, — живёте затворником, гостей не принимаете, — Стефано даже не уточняет, не спрашивает это — утверждает: не нужно быть гением, чтобы понять столь очевидный факт, — до вас, наверное, даже почтальон не доходит, да? В такой-то глуши живёте, — и это уже откровенной ухмылкой, язвительностью, — рад скрасить ваше одиночество, но, пожалуйста, в следующий раз пересмотрите свои методы гостеприимства, могу дать пару советов, — усмехается и не сводит с него внимательного взгляда, намеренно удерживая зрительный контакт, жадно считывая чужие эмоции, реакции на собственные слова, привычно запоминая и изучая, как личность новую, пусть и раздражающую, но любопытную. 

— А сейчас позвольте объяснить.


Дэвид Визел являлся достаточно известным современным нейрофизиологом. Он был одним из тех, что кто заявлял, что для того, чтобы браться утверждать связь мозга и сознания, необходимо понять: что именно считывает и декодирует информацию, которая приходит от органов чувств? Научно это было невозможно доказать и споры учёных о том, связано ли сознание с мозгом напрямую, или же информация берётся извне были бесконечны. Кто-то даже утверждал, что собственное сознание не более чем иллюзия, порождённая мозгом, что скрывает всё лишнее, мешающее, создавая ощущение собственного и независимого «Я». Стефано не нравилась эта мысль. Примитивная. На такое способны были лишь упрямые мозги учёных, что отказывались видеть и понимать дальше, что едва ли могли понять замысел человека, чьё восприятие выходило за рамки привычного и «естественного». Стефано не читал все статьи досконально, но некоторые запомнились, въелись разводами и отпечатались яркими, несмываемым — новыми идеями, ещё пока лишь набросками о том, какой тон можно было бы задать грядущей фотосессии. На чём сделать акцент и в какую идею вдохнуть жизнь, при этом не отходя от заданного, имеющегося, модельной съёмки. Эта работа будет сложной и тонкой, кропотливой больше прочих, но если всё получится, то, пожалуй, она будет иметь успех. Одна из таких статей разительно отличалась от взглядом доктора Визела: она раскрывала возможности объединения двух сознаний, создавая единое, общее, приводила в качестве весьма весомых доказательств выдержки из экспериментов. Как можно делать опыты на том, что многие учёные считают невозможным доказать? Что может ощущать человек, когда его сознание вплетено в чужое? Что он увидит? Что почувствует? Сколь завораживающим может стать мир и какие раскроются возможности? Стефано даже ловит себя на мысли, что мог бы согласиться на подобный эксперимент. Если бы был уверен в его успехе. Сможет ли он передать собственные ощущение другому, поделиться ими? Болью, что пульсирует шрамами на коже, восприятием собственным окружающего, эмоциями, что чувствовал, когда видел осознание во взгляде бывшего боевого товарища, подорвавшегося на мине, погибшего? Неидеальностью мира, спрятанную за глянцем и красотой — за его пределами? Стефано не сразу понимает, как сильно увлекается этой мыслью, но даже не думает останавливать себя, подстёгиваемый собственным любопытством. Стефано находит автора — Марсело Хименеса — изучает его: ничего примечательно до этой статьи, скандалы, но всё он равно следует за ним, жаждущий узнать больше, подробностей.


— Знаете о таком журнале, как «JAMA»? — Стефано позволяет себе вольность и приваливается спиной к стеллажу, немного расслабляется, сохраняя непринуждённость и упрямо расправленные плечи, — среди прочих он считается самым престижным, поддерживается американской медицинской ассоциацией, — Стефано говорит неспешно, размеренно, не особо пытаясь скрыть акцента: чётче нужного проговаривает — тянет — каждую гласную, вибрацией тонкой тянет «р», — Стефано краем глаза улавливает движение руки, мысленно подбирается, но внешне никак не выдаёт этого, лишь губы тянет в более явной улыбке, — недавно там была опубликована весьма занимательная статья, — Стефано касается пальцами камеры нежностью, немного клонит голову в бок, позволяя чёлке сползти чуть в сторону, обнажить лишь слегка неприглядные шрамы, что словно лозы, корни под кожей тянутся к переносице, но тут же оправляет волосы, снова, словно чувствуя изуродованной кожей холодный воздух, — об объединении двух сознаний и том, какую пользу это может принести в мир медицины и психологии.

Стефано всё же переводит взгляд на чужую руку, что почти завораживающей непринуждённостью между пальцами перекатывала хирургический инструмент. Он не очень хорошо разбирался в медицине — не в современной — но имел смутное представление о том, для чего это применялось и более явное о том, что ничего не стоит распороть им кожу. Тем не менее, Стефано старается держаться спокойно, не выдавать ни собственного дискомфорта, ни не утихающей боли. О, Стефано был слишком гордым: он ни за что не доставит ему такого удовольствия!

«Может, вам продемонстрировать?»

Стефано не сдерживает снисходительной, издевательской улыбки, выразительно косится на капкан и ... не сдерживается: удобнее перехватывает фотоаппарат в руках. Направляет его на это старомодное и столь неуместное орудие, кривится тому, что ракурс не самый удачный, но, настроив зум, всё же добивается желаемого кадра: острые, проржавевшие — ничем хорошим это для тебя не кончится, Стефано — зазубрины с разводами его собственной крови, оставивший несмываемый след на полу. Идеальный свет для подобного снимка. Яркая вспышка на мгновение освещает полумрак, Стефано выдыхает медленно, тихим восторгом откровенно неправильным и опускает камеру, возвращая взгляд к затворнику.

— Боюсь, вы уже продемонстрировали, — едко, как ни в чём не бывало, подмечает очевидный факт, — к слову, если вам любопытно, я не остался в восторге.


^[1] Ублюдок
^[2] Чёрт[nick]Stefano Valentini[/nick][status]appreciate the art[/status][icon]https://i.imgur.com/Micm142.png[/icon]

Подпись автора

AU: 'till everything burns [BNHA] You know my name. [BNHA] Inside the Fire [BNHA]

BREAKING THE SILENCE [BNHA] sorry not [BNHA] Don't touch me. [BNHA]

Сюжет: I remember your name we'll can

«Психохирург?»

Эхом проносится в голове, не высказанным: Стефано слишком занят, Стефано не сбивается с изначальной мысли и не отвлекается, но запоминает. Разве это не тот, кто проводит хирургические операции на головном мозге, когда ничто другое не способно помочь, излечить? Разве он похож на того, кого следует допускать в медицину или психиатрию? Он скорее покалечит, не вылечит. Стефано уверен в этом. Стефано чувствует непроизвольную дрожь вдоль хребта, что ввинчивается под кожу, натягивает нервы узлами, голосом в голове отзывается насмешливым, настойчивым и зудящим: «Он представляет опасность. Беги, убирайся прочь, пока ещё можешь.» — Стефано его, конечно же, не слушает, заглушает обжигающим восторгом иррациональным, чувствуя на себе чужой прожигающий взгляд, изучающий. И Стефано — тоже изучает.

Он напоминал ему дикое животное, хищника, загнавшего свою жертву в угол. Стефано жертвой себя не считал, но отделаться от этой ассоциации не получалось. Беззвучный шаг, поразительная плавность движений, леденящий холод во взгляде равнодушном, пытливом и физически ощущаемая сила, которая совсем не вязалась с образом: слишком худой, слишком болезненный, покалеченный.
Ожоги — грубая кисть неуравновешенного художника, небрежными, неаккуратными мазками заполняет весь холст, пишет лишь ему одному понятные образы.
Ожоги — проступающие пятна под шкурой животного-меланиста. Такие можно встретить у чёрных пантер, приобретших свой окрас из-за того, что они слишком долго находились в непроходимых лесах, куда солнечный свет почти не попадал. Особняк — лес для этого психохирурга. Своенравие и свирепость исключают любые попытки сделать зверя домашним: индивидуалист по своему складу, он загрызёт любого, кто осмелится попробовать сделать его ручным животным, слишком яро отстаивая свои границы и свободу. Кровожадный хищник, у которого нет страха ни перед чем, который не остановится ни перед чем, чтобы утолить свой голод. Стефано кажется что человек перед ним именно такой и он не особо пытается скрыть свой интерес, разглядывая его, словно желая запомнить, разобрать на ноты: о, он даже при желании не смог бы его забыть — после такой-то встречи! И когда чужое лицо искажает гнев, Стефано давится воздухом: это первая настолько яркая эмоция на чужом лице, — торопливо облизывает губы и вновь подносит камеру к лицу, быстро вдавливает кнопку спуска.

Стефано хочет поправить его, сказать, что никакой он не репортёр: и рядом не стоял с этими продажными лицемерами, готовыми вгрызться в чужую глотку сенсации ради, — но что-то останавливает и он лишь кривит губы в ухмылке, не скрывает пренебрежительного удивления.

— Вы? С ним? Тогда почему вы работаете здесь? — широким жестом правой руки окидывает помещение, но не поясняет: в том не было необходимости. Серьёзные исследования не проводят в заброшенных домах, по крайней мере, Стефано всегда так казалось. И, быть может, то навязанный стереотип, но, как ни посмотри, это место меньше всего подходило для подобного. Разве не должна быть специально оборудованная лаборатория для этого? Разве может она находиться в подобном захолустье? Несанкционированные опыты? Им есть что скрывать? Впрочем, последнее было очевидно с самого начала: если столь известный в своих кругах учёный, как Хименес, не жалеет времени, чтобы добраться до всеми забытого места, да ещё и к тому, кто больше походил на ходячий труп, чем человека, то тут явно было что-то не так.

«Я — позволю вам увидеть это — воочию.»

Стефано хмурится, смотрит с откровенным недоверием и отталкивается от стеллажа, выпрямляясь.

— Зачем вам это? — Стефано даже не пытается скрыть скепсис, смотрит прямо, пытливо, но чувствует, как сердце предаёт, срывается с ровного ритма, пропускает удар: он хочет увидеть, он хочет понять. Разве не ради этого он приехал? Глупо, как же глупо.

— Вы не похожи на гостеприимного хозяина, — всё же поясняет, — скорее на маньяка, готового свернуть мне шею при первой же возможности за то, что нарушил ваш покой и вторгся в частные владения, — усмехается, не сдерживается, вспоминая чужие же слова, напоминает сам себе о «дружелюбии» скупого на слова собеседника, о том, что ещё мгновение назад тот готов был вогнать свой инструмент ему в глаз — Стефано готов поклясться, что он сделал бы это без колебаний, — а теперь предлагаете мне медицинскую помощь? Вы думаете, что я настолько глуп или же что просто жадный до наживы и вас задевает то, что в статье не было ни одного упоминания о вас? — Стефано сам не сразу понимает, но он отчаянно ищет причину, чтобы последовать за ним, чтобы не слушать доводы разума и узнать наконец какого чёрта тут происходит. И узнать наконец: это правда возможно? То, что было описано в статье. Стефано медленно выдыхает, чувствует бьющееся от нетерпения в глотке сердце и сжимает пальцы в кулак, до побелевших костяшек, делает первый уверенный, но аккуратный шаг и сипло, болезненно выдыхает, когда острой болью пронзает ногу, разрывая мышцы, пробивая висок. Но заставляет себя разжать пальцы, заставляет себя игнорировать её, переключая внимание на другое, переключая внимание на спутника и собственную жажду узнать, что скрывают стены этого дома, какие тайны они хранят, — в таком случае, возможно я смогу это исправить, — негромко заканчивает, так и не отвечая на вопрос. Это почти унизительно слышать: конечно он в состоянии идти! Главное не спешить, нужно просто правильно распределять вес, не думать, не зацикливаться на боли. И он следует за ним, в глубине души благодарный за медленную поступь, но чертыхается, не сдержавшись, когда они доходят до лестницы и болезненно сводит брови вместе. Голос внутри насмешливо смеётся: «Это стоит того? Зачем тебе это? Чего ты добьёшься?» — Стефано упирается ладонью в стену, вдыхает полной грудью и задерживает дыхание, мучительно медленно спускаясь по ступеням. Каждый шаг — агонией, что выжигает кожу, мышцы, кости. Каждый шаг — пульсирующим в пустой глазнице, горящими шрамами, что чутко откликаются на каждую вспышку боли. Та тянется от голени, расползается по бедру, с каждым разом становится всё настойчивее, доводит до мелкой дрожи, заставляет прилагать больше усилий, чтобы сделать хотя бы малейшее движение; протестует тому.
Следуя по запутанным коридорам, которые кажутся бесконечными, настоящим лабиринтом, развернувшимся под особняком, кажется что охватывающим и территорию рядом — много дальше, больше — Стефано вспоминает Парижские катакомбы: из всех возможных вариантов, они первое, что приходит в голову и это вызывает кривую ухмылку. Наверное, на него так влияет общая гнетущая атмосфера этого места. Тяжёлый, затхлый воздух, тёмные коридоры, освещённые лишь беспокойным огнём свечей. Стефано вдруг представляет, как этот нелюдимый человек ходит и зажигает каждую из них, и это настолько не вяжется с чужим образом, что он едва сдерживает короткий смешок. Заброшенные каменоломни Парижа изначально были временной мерой для того, чтобы скидывать в них трупы людей, которым уже не находилось места на кладбищах. За короткое время их число превысило шесть миллионов, катакомбы расширили, превратив их в лабиринт смерти, усеянный от и до костями погибших, не погребённых, не упокоенных. Стефано чувствует, как червь сомнений вновь пробирается под кожу, душит подозрением, извивается, требует всё бросить.

— К чему все эти сложности? — он всё же подаёт голос, не скрывает звенящего раздражения, желая заглушить другой свой голос: слишком гордый, слишком упрямый — он не может позволить себе повернуть назад, когда столь близок к правде, — вам самому не надоедает постоянно проделывать такой путь?[nick]Stefano Valentini[/nick][status]appreciate the art[/status][icon]https://i.imgur.com/Micm142.png[/icon]

Подпись автора

AU: 'till everything burns [BNHA] You know my name. [BNHA] Inside the Fire [BNHA]

BREAKING THE SILENCE [BNHA] sorry not [BNHA] Don't touch me. [BNHA]

Сюжет: I remember your name we'll can

«Только не говорите, что напуганы этим местом.»

Стефано кривится, лицо искажает слишком явное раздражение, которое он даже и не пытается скрывать: это один из тех редких случаев, когда Стефано позволяет собственным эмоциям взять вверх, когда позволяет собственным эмоциям быть немногим выше выжженных под кожей светского воспитания и манер. О какой учтивости можно вообще говорить, после подобного задушевного приветствия?

Стефано не напуган. Он видел места и похуже. Страшнее. По крайней мере, так говорят. Говорят, война — это страшно; это чистый ужас, обличающая жестокость и людское безразличие. Он этот «страх» показывал через камеру, на снимках своих фотографий. Его фотографии — это солдаты, поднимающиеся по каменным ступеням, не замечающие, равнодушные к погибшим в шаге от них. Это дым, прах и пепел на руинах города: под обломками трупы мирных жителей, солдатов, детей. Это шаг после взрыва, ведущего к неизбежному. Мёртвые туши лошадей, расстрелянные вместе с вражескими артиллеристами. Это — изуродованные лица, вывернутые тела в неестественных позах и тела мертвецов, скинутых в одну кучу.

Стефано неведомо такое чувство, как страх.

Лишь единожды он чувствовал нечто схожее, когда пришёл в себя в больнице Кримсон-Сити.
Не потому что боль была нестерпимой, сжигающей плоть и кости, и даже не потому что его тело теперь тоже, навсегда, было изуродовано. Потому что Стефано не знал удалось ли спасти последние кадры. Потому что не знал: сможет ли снова взять в руки камеру?

Стефано не по себе, но интерес сильнее дискомфорта. Сильнее ломоты в ноге, пульсирующей жаром, отзывчивой к ещё свежим шрамам после войны. Сильнее всего. Стефано упрям и ничто не свете не могло бы заставить его свернуть назад, так не узнав правды. Стефано заворожен. Домом и общей гнетущей атмосферой: закрой глаза и можно почувствовать дыхание призраков прошлого, шёпот стен, надёжно охраняющих историю старого особняка, своего хозяина.

Стефано жаль.

Ему нужно больше времени. Он хочет запечатлеть каждый тёмный угол старых катакомб, мерцание свеч, обожжённые руки, ледяной взгляд, таящий в себе чёрное пламя неудержимого, слишком сильного, пока ещё неясного до конца ему самому: Стефано хочет сфотографировать «доктора» крупным планом, прочитать этот взгляд и понять — он уверен, что то, что горит внутри этого странного человека, в конце концов, сожжёт дотла всё, к чему прикоснётся, и прахом обратится тот, на кого направлена эта почти физически ощутимая, едва ли не подавляющая мощь. У Стефано в груди сердце срывается от адреналина, разгоняет кровь по венам, обжигая нутро, отодвигает физическую боль глубоко внутрь, позволяя ей затаиться.

«... семья Викториано, моя семья.»

Стефано гулко усмехается: он и правда тот парень с портрета; сильно же его потрепало за эти года. Как это произошло? Почему он всё ещё жив? Стефано впервые отвечает не сразу, Стефано жадно разглядывает чужую фигуру, взглядом цепляется за чужое лицо, скрытое капюшоном старого балахона: считывает, запоминает так же, как каждом нажатием затвора увековечивает момент камера фотоаппарата. Обжигающее спокойствие спутника — голубое пламя преисподней. Жарче всего остального, жестоко и неудержимо. Каждое слово, вдох и выдох — вспышкой незначительное, характерное — отвращением, яростью, пренебрежением. Удивительный контраст, слишком противоестественным в том, как гармонично вписывается в чужой образ, холодный расчёт.

Стефано чувствует, как сердце замирает в предвкушении тайны, как горячо пульсирует пустая глазница, а в животе скручивается огненная саламандра, притаившись, щекочет языками пламени, дразня. Он рефлекторно поправляет перчатки, сжимает пальцы левой руки на правой и завороженно наблюдает за тем, как господин Викториано открывает старую дверь; цепляется взглядом за символ высеченный на ней, что клеймом в памяти, будто бы это важно, будто бы это может хоть что-то значить для него; Стефано этот символ не знаком. Запах медикаментов забивается в ноздри, першит в горле. Помещение оживает, словно коматозник, вышедший из комы, Стефано выдыхает медленно, с затаённым восторгом. Он сам не понимает, почему так волнуется, он чувствует, что совсем рядом с разгадкой.

Хозяин дома не врал. Словно кадры из фантастического фильма, с каждым миганием света, комната наполнялась новыми деталями, пока не замирает, высеченная будто бы из другого места, никак не связанного с мрачным особняком Викториано. Трудно было поверить, что ещё совсем недавно они шли по тёмным коридорам, что совсем недавно он касался перил, покрытых пылью и паутиной.

— Я и есть «счастливчик», — наконец подаёт голос и не отказывает себе в удовольствии снова поднести фотоаппарат к лицу, отключив заранее вспышку, направляет объектив камеры на стену с рисунком удивительно детализированном, — но всё же, почему вы мне это показываете? — Стефано игнорирует жест — пока — через камеру следит за чужими действиями, спускает затвор, ещё раз и ещё, захватывая чужой силует, струю воды и руки, — вы так и не ответили мне на этот вопрос, — Стефано понимает, что поздно для таких вопросов, но он всё ещё способен рассуждать здраво и следующий шаг взрывом боли, дробящей кости, услужливо напоминает, что этому господину Викториано едва ли можно доверять. Едва ли. Но он тем не менее находится здесь, тем не менее  пошёл за ним, тем не менее — доверяет свою жизнь ему.

Стефано чувствует себя неуютно. Холодный металл в равной степени обжигает, заставляя вздрогнуть, и успокаивает. Он забирается на стол с ногами: это оказывается труднее, чем кажется, приходится придерживать повреждённую ногу, чтобы поднять её, — но не ложится, садится, вновь цепляется взглядом за чужую фигуру. Так и не снимает с шеи фотоаппарат.

— Расскажите мне о своём исследовании.
______________________
Темнота ледяной лаской обнимает со спины, дышит в затылок, длинными пальцами, острыми когтями вспарывает кожу и раздвигает грудную клетку. Заполняет его от и до: он чувствует её холодные щупальца, что забиваются в рот и выходят через глазницу, он чувствует её между рёбрами, как она сжимает в сердце и растворяется в нём — течёт по венам, заменяя собой горячую кровь.

Он чувствует, что не чувствует боли и дышать становится невообразимо легко.[nick]Stefano Valentini[/nick][status]appreciate the art[/status][icon]https://i.imgur.com/Micm142.png[/icon]

Подпись автора

AU: 'till everything burns [BNHA] You know my name. [BNHA] Inside the Fire [BNHA]

BREAKING THE SILENCE [BNHA] sorry not [BNHA] Don't touch me. [BNHA]

Сюжет: I remember your name we'll can