Nowhǝɹǝ[cross]

Объявление

Nowhere cross

Приходи на Нигде.
Пиши в никуда.
Получай — [ баны ] ничего.

  • Светлая тема
  • Тёмная тема

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Nowhǝɹǝ[cross] » [nikogde] » Незавершенные эпизоды » in cerebrum veritas


in cerebrum veritas

Сообщений 1 страница 12 из 12

1

https://i.imgur.com/T6ccv5Z.jpg • • https://i.imgur.com/JDzAlhy.jpg • • https://i.imgur.com/JedI469.jpg

но оН
ьтажлодорп тедуБ
,«enuL ed erialC» ьтаргИ
,мёнд аз ьнеД
,откин — тишылсу ен ,ано — тишылсу ен илсе ежаД
.алрему ен — анО

Но он
Будет продолжать
Ставить над ними эксперимент,
День за днём,
Превращать разум подопытных в подобие — своё,
Но не в себя, не в неё.

!аруаЛ

Лаура...

Имение Викториано — не ждёт непрошенных гостей.
С портрета, фамильного, в центре холла, взирают мёртвые глаза — на входные двери,
Презирают всякого, кто посмеет вторгнуться без его воли, без его ведома,
Немо говорят: здесь вас ждёт 「биологическая смерть」 служение высшей цели —
「 аномальная мозговая активность,
повышение пульса, частоты дыхания, кровяного давления, температуры тела,
остановка сердца, без прихода в сознание,
невозможность реанимации 」

— созданию STEM.
[nick]Ruben Victoriano[/nick][icon]https://i.imgur.com/X9EddsV.gif[/icon][status]」「[/status]

Подпись автора

AU:
Inside the Fire [BNHA]
Пранк вышел из под контроля [BNHA]


BREAKING THE SILENCE [BNHA]

Личная тема:
— элегантный бомж-алкоголик;

Фэндомка, сюжет каста:
даби вынеси мусор

+1

2

Пустая глазница смотрит на него из зеркала холодным равнодушием: воспалённые шрамы тянутся от рваных краёв к переносице, корнями ползут под кожей, по виску. Стефано касается их пальцами, болезненно морщится, тихо выдыхая. Боль — не проходит. Выписанные лекарства — не помогают. Мысль формируется несколько месяцев, медленно и осторожно, но постепенно приобретая незыблемую значимость: Стефано не хочет, чтобы боль уходила, теперь она — неотъемлемая его часть. Доказательство и подтверждение. Она — шрамами по телу стелится, оставляя белесые полосы по правой стороне: груди, плече и на ладони. Стефано касается скулы и прикрывает единственный видящий глаз, уголки губ дрогнут в едва различимой улыбке. Из гостиной чётко слышны отзвуки оркестра, исполняющего любимые композиции Валентини — Чайковского. Голос скрипки мягкостью ломает тишину в квартире, нарастает и кружится в танце с отзвуками духовных инструментов. Музыка, порывистая и уверенная вначале, находит свой конец в гибели и разрушении, сменяется светлым, что ломается о разочарование и замирает. Стефано наизусть знал многие партитуры его композиций, ноты неровным строем вставали каждая на нужное место, эхом мелодичным отзывались в голове. Многие, но не эту. Симфония в тональности Es-dur так и не была им закончена, её восстанавливали, но это всё не то: оно содержит лишь отзвуки души автора — не более. Чайковский говорил: «Мне ужасно хочется написать какую-нибудь грандиозную симфонию, которая как бы была завершением моей сочинительской карьеры ... надеюсь не умереть, не исполнив, этого намерения», — но, в конце концов, работа была брошена, уступив место другим, а после и тому, чего он так боялся — смерти. Переломный момент жизни Чайковского нашёл выход именно в этой композиции и, наверное, главной проблемой, что так и не позволило родиться величайшему его произведению, было в том, что он всегда слишком много вкладывал в свою музыку, отражая в ней реальную жизнь, свои настроения и мироощущение. Момент прошёл и возвращаться к нему он больше не хотел: не удивительно, что для «Жизни» была выбрана именно ми-беноль мажор, что имела жёсткий и суровый мотив, что звучала величественно, объятая насыщенным красным. Стефано досадно морщится и методично укладывает волосы на правую сторону, надевает чёрную повязку на глаз, поправляет чёлку. Его собственное ощущение мира, даже спустя года, находило отклик в работах этого композитора: сила и страсть, стремление к большему, столкновение с жёсткой действительностью — это одно из главного, что есть в каждом человеке, через что проходит каждый и что не каждый готов принимать. Действительность — вот, что многие отрицают и обо что обжигают крылья, слишком быстро взмыв к свету, точно слепые мотыльки. Стефано хотел открыть глаза каждому, показать завораживающее в обычном, вывернув его так, как никто не решался, вытаскивая наружу всё то, чего боялись и что скрывали. Расширить границы красоты. Ему нужно было что-то более откровенное и искреннее. Стефано всегда считал искусство тонкой психологией — оно проникало глубоко во внутренний мир человека и с неподдельной искренностью показывало всё самое сокровенное. Стефано не хватало малого: найти средства — помимо камеры — что помогли бы выразить в полной мере то, что видит и чувствует он сам, что воспринимались бы, по итогу, как его, Стефано Валентини, индивидуальный стиль. 


Стефано больше не возвращается на войну. Ему бы и не позволили, учитывая, что последняя работа на фронте едва не отняла его жизнь. Стефано чувствует себя униженным, но соглашается с предложением сменить направление и становится модельным фотографом. Даже из поверхностных, казалось бы на первый взгляд, фотографий можно сделать искусство — это успели доказать и до него, другие фотографы. Настоящий художник сможет сотворить шедевр из любого материала и, в конце концов, Стефано принимает это как вызов, как отправную точку. Ему нужно было время, а за данную работу, помимо прочего, хорошо платили.

— Она дочь местного губернатора и только начинает свою карьеру, будь с ней помягче, — визажист коротко хлопает Стефано по плечу и Валентини едва заметно дёргает левым уголком губ: он не особо терпел чужие прикосновение, неуместные прикосновения — панибратства. Стефано всё равно кто её родители, какой у неё достаток и чем она занимается. Ему важно только то, как она работает и что может показать, дать ему, способна ли она обнажить себя, свою душу перед камерой.

— Вы издеваетесь что ли? Я не собираюсь фотографироваться в таком виде!
— Элизабет, пожалуйста, успокойтесь.
— Успокоиться? Как я могу успокоиться!

Стефано делает глубокий вдох и медленно выдыхает. Чужие голоса вкручиваются в виски тупой болью и первым всполохом раздражения, что неуверенно, но уже жадно лижет рёбра, вспышкой обжигает солнечное сплетение.

— Что у вас происходит? — он подходит к ним бесшумно, девушка поджимает губы и переводит взгляд кристально-чистых, серых глаз на него, но тут же осекается: Стефано смотрит внимательно и выжидающе, будто пронзая её насквозь, будто заглядывает глубже, роет, проникая в сознание — видит всё. Она невольно ёжится, сжимает тонкие пальцы левой руки на плече правой и понимает, что не может — не хочет — отвести взгляда. Завораживает. Гипнотизирует.

— Я выгляжу отвратительно, — уже спокойнее отзывается, но смотрит всё так же упрямо, с вызовом. Стефано отвечает не сразу, окидывает её долгим, изучающим взглядом — хочется прикрыться; хочется, чтобы продолжал. Она чувствует, как в груди что-то обрывается, с грохотом ухает к ногам, как живот обжигает спазмом. Стефано подходит к ней, опускает одну ладонь на плечо и мягко, но настойчиво разворачивает девушку к зеркалу в полный рост. Кожа перчатки не кажется холодной — тоже обжигает; она хмурится и тут же вопросительно вскидывает брови, встречаясь с его взглядом уже в отражение. Стефано плавящей нежностью придерживает её за плечи, стоит позади.

— Посмотрите на себя, Элизабет, — тонкая, она кажется хрупкой столь же, сколь и самый дорогой фарфор. Кожа светлая, почти прозрачная, ничем, кроме джутового каната не прикрытая: он огибает таз и грудь — аспидом обвивает шею. Огненные волосы небрежным всполохом, акцентом, что не отвлекает, но дополняет. — Вы прекрасны.

Элизабет — забывает собственное возмущение, давится им и сглатывает. Элизабет не может отвести взгляда, ей кажется, что она тонет и растворяется под чужими чуткими прикосновениями.

— Пожалуйста, оставьте своё недовольство — вы должны уметь работать при любых условиях, если желаете задержаться в этом бизнесе. Модели вынуждены работать в неудобной обуви с высоким каблуком или одежде, сковывающей движения, но ваше настроение не должно отражаться на фотографиях: как только вы ступаете на площадку — всё остальное остаётся позади. Останется только свет — поймайте его. Останется только камера — покажите мне эмоции, которые я от вас потребую. Вам придётся стать марионеткой, куклой на сегодняшней съёмке, но я не хочу вялости и безликости — ваш взгляд всё равно должен прожигать. И если вы сможешь оживить бездушное — я сделаю вас ещё прекрасней.


— Porca miseria! [1] — срывается с губ хриплое рычание, когда Стефано сбивает колено о деревянный пол, рухнув. Он сипло выдыхает и закусывает губу, опуская взгляд на вторую ногу, пульсирующую агонией; ощущение, что твёрдую кость раздробило насквозь, жар расползается по коже и поднимается выше, боль — жгучая и резкая, заставляет рвано вдохнуть. Стефано едва сдерживается, чтобы снова не выругаться: голень намертво сжата медвежьим капканом, костюм теперь только выкидывать — никакое ателье после такого не сможет привести его в порядок. Стефано чувствует, как тёплое и липкое — неприятным по коже. Смотрит, как по половицам стекает багровая кровь, дерево жадно её впитывает, она — кляксой небрежной, намертво въедается, гипнотизирует и возвращает в прошлое. Ломанная улыбка кривит тонкий изгиб губ, а в горле застревает колючий ком. Стефано сглатывает его вместе с непрошеной усмешкой и фантомным привкусом пороха. Какого чёрта он тут вообще забыл? Ещё на пол пути до, на первый взгляд, заброшенного особняка, Стефано задавал себе этот вопрос, но упрямо следовал за машиной впереди, слишком поглощённый, слишком жаждущий узнать правду, узнать — больше.


Стефано оставляет пиджак на заднем сидении машины, чтобы привлекать к себе меньше внимания, что, конечно, не особо помогает: слишком выбивается из общей картины, слишком опрятный. Поджимает губы откровенно брезгливо, когда только утром вычищенные ботинки тонут к грязи и делает глубокий вдох, оглядываясь. Небо сгорает заревом уходящего солнца, что тонет за высокими деревьями: они плотной стеной окружают особняк, скрадывают его от постороннего взора, мрачные тени их тянутся по земле, холодом обнимают всё и гнетущим. Ворон взмахивает крыльями, опускаясь на давно запущенный хозяевами фонтан, клонит голову в бок и смотрит непроницаемо, пытливо, кажется вот-вот сорвётся с места, вонзится острым клювом в глазницу — Стефано видит это так отчётливо, так ясно, что перестаёт дышать: ему жаль, что этого нет на самом деле — он бы сфотографировал. Идеально место для фотосессий. Вот где можно было бы сыграть на контрасте. Массивная дверь не заперта и Стефано легко попадает внутрь, не сдерживает усмешки, давится пылью, забившей в ноздри, оседающей в лёгких. Здесь бы не помешала прислуга, чтобы привести место хоть немного в порядок. Высокие потолки и вычурная люстра, с полыхающими огнями свечей, тускло освещающими помещение. Сколько лет этому месту? Как давно оно было построено и как много видело на своём веку? Но, что самое главное: что здесь забыл Хименес? Стефано знал, что тот живёт совсем в другой стороне, знал, что работает тоже — не здесь. Знал, что он был достаточно известным в узких кругах учёным и что готов был выдвигать смелые теории. Именно последнее и привлекло внимание Стефано, достаточно далёкого от науки и медицины. По крайней мере, в привычном их понимании. И подобное место, в отдалении от города — меньше всего вязалось со всем, что Стефано успел собрать на Марсело Хименеса. Тот уже уехал, он пробыл здесь от силы двадцать минут, но любопытство снедало и подталкивало между лопатки, заставляя задержаться, изучить и понять — найти то, ради чего учёный проделал столь долгий путь, чтобы в итоге так спешно уехать. Стефано не выдерживает и снимает одну перчатку: пальцами касается старых перил — уголки губ дрогнут в лёгкой улыбке, это навевает непрошеные воспоминания, отзывается болезненным теплом в груди и тут же глохнет, обращаясь в прах. Он резко одёргивает руку и сводит брови вместе: длинная заноза врезается под кожу среднего пальца, капли крови стекают по шрамам, очерчивают их по контуру, заполняют красным. Стефано тихо выдыхает, выдёргивая тонкую иглу старого дерева, и достаёт платок, смазывая кровь; снова надевает перчатку, обращая свой взгляд на отодвинутый портрет под лестницей в сторону. Задерживает на нём взгляд.
Удивительно даже: никогда больше, после отъезда из Флоренции, Стефано не видел столь искусных работ, запечатлевших всё семейство. Впрочем, о том, что здесь когда-то жила достаточно известная семья и, вероятно, с богатой родословной, было понятно изначально — подобные особняки не возводят просто так. В подобных местах — история, что шёпотом из стен, в причудливых узорах и убранстве. Примечательно, что глава семейства стоял, жена — сидела. Будь то более старая работа, то всё было бы с точностью до наоборот: значит, жену он уважал и ценил, а может просто — любил и потому не пытался принизить её демонстративностью, обращая всё внимание на себя и собственные заслуги. Тем не менее, фигура отца всё равно привлекает взгляд и Стефано какое-то время разглядывает его, коротко усмехается: любопытно, что манера написания его фигуры — размытая, в приглушённых тонах, он будто сливается с тенью, что-то желая скрыть, не позволяя художнику уловить точный его образ; стоит позади и всё равно — подавляет.
Лица, выражающие «ничего». Тот, кто контролирует свою мимику — контролирует и чувства, да? У женщины в ладонях — цветок подсолнечника. И Стефано почти любопытно: почему именно этот цветок? По одним из преданий, этот символ говорит о том, что возлюбленный отдалился и девушка всегда ждала его, устремив взор к солнцу. Символ счастья и долгожития, интеллекта — королевских семей; символ — Божьей любви. Стефано качает головой и тихо выдыхает: пытаться понять подобное — глупая затея, кто знает как они жили. Кто знает: может он и не значит ничего и просто любим матерью семейства. Мальчишка — подстать отцу, но во взгляде холода больше, чем у него, но пальцы скрещивает, словно желая отгородиться от внешнего мира, выставляя перед собой прочную защиту, не подпуская никого. И лишь молодая девушка на портрете приподнимает уголки губ в лёгкой улыбке, настойчивой нежностью выбиваясь из общего ритма картины. Смотрит прямо в камеру без стеснения и страха, без вызова, но ласковым любопытством, мягкой уверенностью; в ней чувствуется сила, что сравнима с греческими богиням — столь же светлая и тёплая, столь же сокрушительная в своей красоте и неподкупной невинности. Стефано подходит ближе, пальцами касается старого холста, ведёт ниже, по небрежно распущенным волнам аспидных волос, что было столь несвойственно аристократам. Даже осанка у неё — другая: идеально прямая, но не знающая скованности. Она переняла всё лучшее от своих родителей: силу отца и красоту матери — она восхитительна. Стефано хотел бы её встретить. Стефано хотел бы сделать её своей моделью. Поймать объективом камеры то неуловимое, что застыло на картине — капнуть глубже: вывернуть её наизнанку, вытащить всё самое сокровенное, откровенное и обличающее. Стефано хотел бы заставить её расцвести, стать ещё краше, снять цепи, сковывающие её магнетизм и манящее, завораживающее; приоткрыть занавес — она бы могла стать его лучшим шедевром. Он всё же заставляет себя отстраниться, переводит взгляд дальше. Потайная комната? Железная дверь, больше уместная для какого банка, чем здесь, поддаётся с трудом, но Стефано всё же открывает её, губ касается лисья улыбка, когда перед ним предстаёт длинный коридор, освящённый лишь канделябрами на стенах. Интересно, кто их зажигает? Тихо, как в склепе. Лишь треск огня ломает тишину, тени расползаются по стенам, словно живые, стелятся по камню причудливой фантасмагорией. Коридор выводит в небольшую комнату и первое, что привлекает взгляд Стефано — стеллаж, заставленный книгами. Значит, здесь всё-таки и правда кто-то живёт. Интересно, как он вообще выживает в подобных условиях? Стефано касается пальцами корешков старых фолиантов, подцепляет за край один из них.

Скрежет металла ломает тишину, ввинчивается в виски и отдаёт огнём в правой части лица — левую ногу пронзает острой болью и Стефано выдыхает болезненное проклятье, рухнув на одно колено.


[1] Чёрт возьми![nick]Stefano Valentini[/nick][status]appreciate the art[/status][icon]https://i.imgur.com/Micm142.png[/icon]

Подпись автора

AU:
Inside the Fire [BNHA]
Пранк вышел из под контроля [BNHA]


BREAKING THE SILENCE [BNHA]

Личная тема:
— элегантный бомж-алкоголик;

Фэндомка, сюжет каста:
даби вынеси мусор

+1

3

C12H22O11, бесцветные кристаллы дисахарида — погружаются в воду, небрежным перемешиванием хирургической кюретки против часовой стрелки — доводятся в стакане до состояния однородного гомогенного раствора, пальцами дрожащей руки (гипогликемический тремор) направляются к пересохшим губам в давних заскорузлых ожогах, торопливыми глотками орошают горло — ощущение вкуса на языке — отвратно, напоминает о том, что организм — функционирует.
Всё ещё.
На пределе.

Центр голода в гипоталамусе — подвержен расстройству, ибо голод, несмотря на нарушение пищевого поведения — давно его не беспокоит, не тревожит сигналами, отнимающими время. Однако, он — понимает: для бесперебойной работы мозга и нервной системы необходим постоянный приток глюкозы в крови, около ста двадцати граммов ежедневно, и это — только для поддержания необходимых жизненных функций, передачи нервных сигналов, воспроизведения элементарнейших операций мозга; впрочем, он — понимает, что нуждается — хотя бы в этом.

Он почти не ест — недостаточно много. Спит — непозволительно мало для того, кто работает двадцать три часа в сутки к ряду. Но это — неважно, это — несущественный фактор, значение имеет только — его разум. Разум, собственный, восставший — против, со времён «того инцидента», опустошавший беспрестанной головной болью, спутанностью сознания: иногда, изредка, почти никогда в последнее время — он снова видит её. Являлось ли то побочной реакцией мозга на хроническую усталость, повышенную температуру тела из-за отсутствия функции терморегуляции кожи ввиду отсутствии большей части потовых желез, либо то было реакцией на тяжёлые болеутоляющие — он не мог сказать определённо, его не волновала истинность собственного восприятия в этой точке (потому что она — реальнее всего того, что он когда-либо видел), покуда это придавало ему силы идти до конца в своих научных изысканиях. Однако, в момент, когда ему понадобился организм — собственный, пребывавший на пределе возможностей физических, человеческих в целом, в момент, когда он — испытал своё детище, дело всей своей жизни — на себе, когда он — разместил электроды в подготовленные, обработанные разъёмы, внедрённые в участки правого полушария своего собственного — «вскрытого», трепанированного головного мозга, защищённого вшитой пластиной из свето-прозрачного синтетического полимерного материала вместо костного каркаса, от анальгезирующих средств пришлось отказаться: только его разум, гениальный, его психика, уже переломленная до основания, среди всего подопытного материала — оказались достаточно выносливы для того, чтобы выдержать «новые измерение». К его — ярости, к его — разочарованию, к его — исключительности, ни один из «образцов» не способен вынести нагрузку на психику — обычную, ежедневную, ежесекундную — для него.
Разумеется, эффективность последующих исследований качественно изменилась, с тех пор как Мобиус и Хименес начали поставлять подопытных из «Маяка» — в его руки. О-о, ментальные возможности некоторых экземпляров, в отличие от второсортных паразитов, добытых в близлежащих захолустных трущобах, годных лишь для вскрытия, отбрасывавших прогресс в его исследованиях назад на четверть века, когда под его скальпелем оказывались мелкие хордовые животные — во истину превосходили его самые смелые ожидания.

Но они — не подходили.
Но они — не были совместимы.
Последнее звено — оно ему — необходимо.

А значит сейчас, когда он — в шаге от своей цели, ему не до — голода, не до — сна, не до — физиологии собственного изувеченного, делающего его — омерзительным, наделившего его — уродством, тела. Ему только — до его исследований, не до чего больше. Он должен — работать. Его больше не волнует Хименес, в который раз явившийся — без предупреждения, в который раз — взявшийся за проповеди о том, чего он, Рубен Викториано, должен, кому, и по какой причине более он не работает в их, оборудованных по последнему слову техники, лабораториях. Его не волнуют условия, навязываемые — «теми людьми». Они — ничто без него, Хименес, это напыщенное насекомое, паразитирующее не на своих лаврах — и мизинца его выеденного не стоит: он — превзошёл их всех, у него — есть все необходимые данные, претворение теории в практику — всё, что осталось.

Осталось найти его — субъект, совместимый.

Но даже без этой жизненно-необходимой детали для его машины, у него — существуют все основания полагать. Домысел. Гипотеза. О том, что рецепторы возможно использовать для передачи мозговых сигналов подопытным — на расстоянии, распространять действие STEM подобно механизмам беспроводной сети. Он — проанализирует это, обдумает как следует это, произведёт все необходимые расчёты на предмет доказуемости гипотезы, это — много упростит достижение его цели, возвращение — Лауры, но об этом — позже. Не сегодня. Сегодня — его ничто не остановит.

Сегодня он — в очередной раз совершает ладонью равномерное прямолинейное движение от исходного положения, отжимает рычаг — вниз, дождавшись, когда шаги Хименеса, унёсшегося прочь вместе со своим уязвлённым изнеженным эго, стихнут в катакомбах, приводит в действие оборудование, прототип STEM, машину, что вернёт ему отнятое — вероломно. Рубильник подаёт заданное напряжение, стимулирует кортикальные области мозга испытуемых волнами номинальной частоты: синоптическая передача посредством проводящей среды в терминалах — монооксида дигидрогена, воды обыкновенной — становится всеобщей, нарушение электрической непрерывности в распространении нервных импульсов — обрывая, электрические движения в синапсах нейронов разных подопытных — объединяя, разумам противоположным, двум, разным, позволяя — перетекать друг в друга, создавать ум — единый, границы воспоминаний — стирая.

— Начало процедуры. Выявлена аномальная мозговая активность.

Механизм прототипа STEM — вращается, генерирует высокочастотный шум, заставляя освещение меркнуть и вспыхивать снова, на этот раз генератор выдержит нагрузку, в случае экстренном — портативные аккумуляторы обеспечат оборудование электроэнергией, не допуская аварийного отключения, как то было — в прошлый в раз, в предыдущий.
Щелчок — нажимает на кнопку, слышит, как крутится катушка старого кассетного диктофона — словесно описывает полную клиническую картину, анамнез субъектов, наблюдает за показаниями электроэнцефалограммы, выводимой на мониторы.
Подопытные, субъекты №91, №92, размещённые в двух из пяти предпроектных терминалов, проявляют стандартную психомоторную активность, направленную на создание громкого голосового сигнала; непроизвольные судорожные сокращения мышц. Они — «кричат», как свиньи во время убоя. Но это — не «крик», это — ничто в сравнении с тем как кричала Лаура.
Психолептик, синтезированный им собственноручно, не угнетает психическую активность субъектов, они — пребывают в полном сознании; их — всего лишь частично парализует. К счастью, подвал его родового имения — глубок, оборудован соответствующе, шумоизолирован для остальной «жилой» части, в отличие от времён его здесь заточения — звуконепроницаем, отвечает — всем требованиям предосторожности, его — почти усыпленной бдительности, грани паранойи. Крики «Выпустите меня! Выпустите меня!», беспрестанные стуки по металлическим дверям камер содержания подопытного материала — больше, не отвлекают, не навевают — свои собственные, аналогичные, воспоминания. Седативное — делает своё дело. С некоторых пор, истинная реакция подопытных, доведение их психики — ломание её до предела — более не приносит удовлетворения. С некоторых пор, за чередой беспрестанных экспериментов, один труп, два трупа, тридцать трупов — становится рутиной, его одержимая тяга — причинять боль, сообщать подопытным каждую подробность, каждую деталь того, что он собирается с каждым из них сделать, того, что им предстояло — всё это обращалось пеплом безудержной тоски, тлеющей, сжигавшей заживо, по Лауре, вместе с нею.

— Пульс, частота дыхания, кровяное давление, температура повышаются. Подопытный номер девяносто два: пришел в сознание. Стабилизация жизненно-важных функций. Остановка сердца у субъекта номер девяносто один. Реанимация невозможна.

В очередной раз — два расходных материала, которые теперь необходимо — утилизировать: одна единица — труп биологический, одна единица — труп ментальный, способный к повторной попытке синхронизации с минимальным процентом. Снова. Возникновение аберраций при ассимилировании сознаний двух подопытных для него — не ново. Общим фактором у обоих субъектов является схожесть мозговых паттернов. Подобные подопытные, в теории, способны не просто обладать общим сознанием: один разум, «ядро», доминирующий, способен абсорбировать другой разум, подавлять, вытеснять. Однако, все попытки принудительного делегирования функции «ядра» системы, на данный момент — необширной, состоящей из «хоста» и «клиента», в разум, для этих целей неподходящий, с этими функциями несовместимый, не способный стать «ядром» — проваливаются, снова. Разумеется, он способен использовать в качестве ядра — свой мозг, но для дальнейшего прогресса в исследованиях, ему не хватает мозга с его собственным мозгом — совместимого, поэтому, на данном этапе ему необходимо выявить алгоритмы, обнаружить недостающий фактор, служащий причиной тому, согласно каким критериям субъект, выполняющий функции «ядра», способен зафиксировать отпечатки своей личности в разуме, ему подконтрольном. Только методом подобного опытного исключения он сможет подобрать субъект, полностью совместимый — с ним.

Провальные попытки — утомляют. Он — устало трёт глаза, пальцами, обожжёнными, с ничего не чувствующей «кожей». Отключает запись, переводит рычаг в исходное положение. Идеально ровной линией перечёркивает записи в учётной тетради. Топтание на месте. Где-то глубоко начинает вскипать — холодная ярость, готовая раскрошить шестигранную форму карандаша — в щепки. Первый монитор со «спящей» энцефалограммой — гаснет, в блёклой матрице отражая изуродованный бледный силуэт в капюшоне, напоминавший скелет, обтянутый изрубцованной кожей. Ему не нравилось смотреть на себя, на лицо, которое у него — забрали, в этом поместье — не было зеркал, кроме использованных для собственной трепанации, в этом вместилище — тюрьме из обожжённой оболочки и обугленной плоти, там, где он по праву рождения являлся — не тем, кем быть должен; жил жизнью той, которую у него — отняли все они.

Монитор — второй, с энцефалограммой, фиксирующей минимальную мозговую активность — функционирует, пока что. С субъектом №92 он — ещё не закончил, и, видимо, закончит позже: красный диод-индикатор — загорается в верхнем углу монитора, привлекает внимание, вызывает — некоторое беспокойство и вместе с тем, любопытство, некоторого рода: только Хименесу дозволено входить в его владения; все прочие, местные из «Элк-Ривер» и «Сидар-Хилл», необразованные идиоты, суеверные религиозные фанатики на манер его отца-святоши, считали особняк — проклятым, держались подальше, обходили стороною. Тем лучше. Превосходно. С его благосклонного позволения — только Хименесу известно точное расположение его ловушек, Хименес — не угодил бы в них, определённо.
Щелчок переключателем — монитор исполосован ровными прямоугольными сегментами, передающими записи системы видеонаблюдения: в подвале, у входа в коридор, ведущего в катакомбы под особняком, зафиксировано движение. Мужчина. Белый. Не Хименес. Привёл в действие самую простейшую ловушку из всех возможных — капкан. Опознать возраст — невозможно. «Жертва» — ожидаемо, на коленях. Классический стиль одежды. На шее, на ремне — аппаратура. Очередной репортёр. Хименес упоминал о каком-то журналисте из «Кримсон-пост», совавшем свой нос туда, куда — не следует. Зачем он здесь. Какие тайны пытается вынюхать. Узнать — необходимо.
Уголки рта едва поддёргиваются в ухмылке: ранен — на одну ногу, далеко — ему не убежать. Жаль, испытать древнюю фамильную «игрушку» Викториано, оставшуюся на верхних этажах — собственноручно переделанный арбалет — сегодня не представится возможным. Тогда бы его точно ждала — натуральная агония.

Он — преодолевает запутанные коридоры подвальных катакомб имения Викториано, больше двадцати лет являвшихся ему — тюрьмой, его — домом. Сперва — насильно. Затем — добровольно. Он — поднимается по лестнице, ступень за ступенью, не торопится, призраком проскальзывает в тёмное помещение, касается канделябра, настенного, жгучим скрипом поворачивает его под прямым углом, вправо, активируя старые механизмы: шестерёнки вращаются, открывая проход — узкий, ступень за ступень взвинчивающийся снова вверх, ведущий к «настоящему» подвалу, к его «святая святых», к его — детской «лаборатории», через книжный стеллаж, вот это ирония. Похоже, предки его семейства, заложившие особняк, не потрудились придумать нечто в большей степени не вызывающее подозрений.
Его взгляд — не задерживается на останках прошлого, своего собственного, от которого «отец» пытался избавиться тщательно, фанатично: здесь остались только стены, испещрённые блёклыми чертежами его собственной версии «витрувианского человека», но даже они — отдавали здесь гарью. Это — неважно.
Он — покидает «святая святых», снова ступает по коридору, снова — поднимается по ступеням, наконец, толкает, отворяя со скрипом, железную дверь, ведущую из подвала к входным в особняк, «парадным», дверям, слышит воющий сквозняк, в комнате, отделанной выцветшим багровым, сколотым, растрескавшимся, обнажавшим гнилую древесину.  Он — видит его, вероятно, свой новый материал, в коридоре потайного хода, стоя — напротив. Надвигается бесшумно, будто из ниоткуда.

— Вы.

Он — является из кромешной тени в тусклых отсветах редких настенных канделябров, неспешно вышагивая босыми ногами по коврам столетней давности, потом — по камню, растаптывая, пересекая собственные чертежи и выкладки «устройства для мозга», выцарапанные на полу на стенах посреди безумия десятилетнего здесь заточения. На незваного гостя — взирая, презренно, высокомерно. Лицо своё — в тени капюшона глубже — скрывая, будто в попытке с чужих глаз — исчезнуть, сделаться — невидимым вовсе.

— Вижу — угодили в капкан. О-о, здесь иногда пробегают...крысы. Вы ведь понимаете... что вторглись в частные владения, — запускает руки — в карманы, пальцы нащупывают сталь и пластик. Орбитокласт или шприц. Паралич или смерть. Впрочем, первое не исключало второго. Во истину — сложный выбор.
[nick]Ruben Victoriano[/nick][status]you will suffer[/status][icon]https://i.imgur.com/X9EddsV.gif[/icon]
[fandom]The Evil Within[/fandom][lz]I know what you crave, what you fear.[/lz]

0

4

— Стефано, ты куришь?
— Нет.
— Покури.

Стефано удивлённо приподнимает брови и смотрит на протянутую Кэннеди сигарету. Медлит, но всё же принимает её молча, делает глубокую затяжку и морщится, скривившись, подавившись дымом.

— И что, помогает? — возвращает её, облизывает губы, чувствуя горький привкус и как голова едва ощутимо начинает идти кругом.
— Как видишь. — Кэннеди смеётся и широко улыбается, хитро щурится, берёт скрутку большим и указательным пальцем, с удовольствием затягиваясь и вновь протягивая её Стефано.
— Нет, друг, я пас, — качает головой и откупоривает фляжку, делает несколько глотков родниковой воды, что уже давно не холодная, обжигает горло, нагревшаяся под палящим солнцем — то лениво растворялось за горизонтом, словно акварель, на которую разлили стакан воды.
— Отвратное место. — Кэннеди не умел молчать. Наверное, его это успокаивало. Стефано понимал почему ему не нравилось, где они остановились в этот раз: кладбище, выстроенное ещё в девятнадцатом веке, судя по надгробиям, не добавляло оптимизма. Смерти насмотрелся каждый — слишком. И некоторых это вгоняло в тоску и заставляло ощутить приближающуюся неизбежность. Некоторых, но не всех. Стефано было всё равно, он успел сделал несколько кадров, что, возможно, в итоге окажутся удачными: заброшенных захоронений, сохранившихся памятников, солдат, устроившихся на каменных плитах для скудной трапезы. Солдат — решивших попытать удачу и разорить, осквернить могилы. Стефано не меняется в лице, наблюдая за происходящим с холодным равнодушием и ленивым интересом через объектив камеры, Кэннеди — тяжело вздыхает и качает головой. Кэннеди говорит:

— Зря они. Это богохульство. Ты веришь в Бога, Стефано?

Стефано не успевает ответить. Выстрел дробовика оглушает, отдаёт звоном в ушах. Один из тех, кто решил примерить на себя роль расхитителя могил, падает замертво: у основания шеи, в грудине — дыра от мощного выстрела, от неё тянутся багряные разводы по военной форме, глаза открыты и Стефано ловит себя на мысли, что хочет заглянуть в них, но не двигается с места, заставляет себя отпустить фотоаппарат и переводит взгляд на Кэннеди. Тот бледнеет, кривит губы в ужасе и докуривает сигарету в несколько затяжек.

— Я же говорил. Зря. — Хрипло отзывается и сводит брови вместе, встречается взглядом со Стефано. — Ты знал, что раньше часто похищали трупы? Для науки. Для лёгкого заработка. Именно поэтому могилы защищали ловушками. Не знал, что такие места сохранились ещё. — Достаёт ещё одну скрутку, дрожащими пальцами поджигает её. — Хотя конечно знаешь, ты же умный. — Усмехается, прикрывая глаза, тянет едкий дым, пропуская в лёгкие, и снова смотрит. — Знаешь, а ведь мой отец был охотником. Я с детства знал как нужно держать оружие в руках. Убивал. Однажды он напоролся на капкан в лесу...


Стефано стискивает зубы до боли в скулах и сипло выдыхает, пытается вспомнить всё, что знает о подобных ловушках. Ничего. Ничего, кроме того, что рассказывал ему Кэннеди. Боль тянется от голени к колену, по венам раскалённым поднимается выше, путая мысли, эхом пульсирующим отдаёт в висках. Стефано закрывает глаза, считает вдохи-выдохи: главное не паниковать и оставаться спокойным, не двигать ногой по возможности вообще, чтобы не затянуть капкан ещё сильнее, не позволить ему пробить кожу и кость сильнее. Медленно выдыхает и снова смотрит на повреждённую ногу. Артерию не задело, значит часа два-три у него точно есть, прежде чем потеря крови даст о себе знать. Первое, что необходимо было сделать, это перевязать ногу, чтобы остановить кровотечение и выиграть себе больше времени. Насколько он помнил, одеждой так же можно зафиксировать капкан и, если сделать всё правильно, то даже открыть его. Но это только при условии, что все истории Кэннеди не были байками и лишь богатым его воображением. Капкан. Стефано снова матерится и шумно вздыхает. Какой идиот устанавливает подобные ловушки у себя дома? Явно ненормальный и больной на всю голову. Необходимость портить ещё и рубашку ему не нравилась, но других вариантов не было и Стефано всё же заставляет себя расстегнуть её, стягивает и рвёт на две части. Это раздражает. Хименес слишком дорого ему обходился. Его собственное любопытство слишком дорого ему обходилось.


Стефано иногда называли одержимым: за хорошим кадром он, в буквальном смысле, готов был идти в самое пекло. К каждой съёмке он готовился слишком основательно. И это касалось не только того, что необходимо было подготовить место фотосъёмки, продумать всё до мелочей, проверить свет и исключить все эксцессы. Стефано, помимо этого, изучал каждого заказчика. Узнавал о нём всё: его хобби, по возможности его черты характера и предпочтения. Это значительно упрощало дальнейшую работу, помогая соединить чужой интерес с его собственным видением завораживающим пазлом, что не оставил бы равнодушным ни одну из сторон. В том числе и прямых участников съёмки, что играли главную роль в этом, помогая распуститься чужим идеям, словно бутонам роз, в невероятной красоте и магнетизме, привлекая и приковывая взгляды, заставляя задержать внимание. Стефано нравилось проникать в сознание смотрящего с помощью своих фотографий. Люди науки, доктора и учёные были крайне редкими гостями в его фотостудии, но именно один из них, пришедший к нему вместе со своей молодой дочерью, стал для Стефано бифуркацией.


Перспектива стоять на коленях в заброшенном особняке в одних штанах, истекая кровью, ему совершенно не нравилась. Но это, напротив, лишь ещё больше подначивало: теперь он просто обязан был добраться до сути и не имел права бросить всё. Стефано болезненно сводит брови вместе и закусывает губу изнутри, сперва перевязывает туго ногу, а остальную часть ткани осторожно протягивает через пружины ловушки. Одно хорошо: капкан небольшой и ногу ампутировать точно не придётся. Совсем не смешно было бы вернуться с подобным повреждением не с войны, а из чужого дома. Стефано хватает один край ткани зубами, натягивает её, помогая рукой, чувствуя и напряжённо наблюдая за тем, как металл нехотя и со скрежетом, но поддаётся. Вздрагивает от неожиданности, когда слышит чужой голос, и резко вскидывает голову. Кривит губы в сдержанной ухмылке-оскале, встречаясь с чужим, скрытым за капюшоном, но всё равно прожигающим пренебрежением взглядом. Стефано не нравится этот человек. Но он засматривается, напряжённый. Мышцы ноют и тянут от нагрузки, нога горит агонией и напоминает о себе, пульсирует жаром, а Стефано так и не двигается, ничего не говорит и не только потому что рот у него сейчас занят. Стефано отстранённо думает, что это, наверное, и есть тот больной хозяин особняка, что решил, что мысль раскидать по дому ловушки — хорошая мысль. Что ж, с заочной диагностикой психопатии у того Стефано, кажется, не ошибся. Меньше всего незнакомец походил на адекватного человека. Стефано очень хочет спросить: «Не холодно? Почему босиком?» — сам он ни за что в таком доме не снял бы обувь. Для начала тут слишком грязно. Не говоря уже о том, что дом не выглядел достаточно утеплённым для этого. Стефано хочет сказать ему пару ласковых, высказать всё что думает о его гостеприимстве, но он заставляет себя вернуться к тому, на чём остановился и вновь натягивает ткань — сильнее и резче. Капкан поддаётся, острые лезвия продирают кожу, отпуская её из тисков, и Стефано быстро выдёргивает ногу, отползает назад, спиной опираясь о стеллаж, выплёвывает ткань и хрипло выдыхает. Болезненно морщится, чувствуя очередной приступ боли: лязг железа эхом застревает в углах комнаты и лишь сильнее выкручивает её. Он всё же заставляет себя вновь посмотреть на хозяина — хотя тот больше походил на местное приведение, пережиток прошлого — рассмотреть его внимательнее. Стефано не нравился он. Всё ещё. Не нравилось то, как тот с ним разговаривал. Не нравилось как смотрел на него. И уж тем более ему не нравилось то, как его встретили. Но Стефано ловит себя на мысли, что хотел бы его сфотографировать, что это именно то, что он искал всё это время. Незнакомец был живым воплощением искусства, его олицетворение. Хотелось рассмотреть ближе, снять с него плащ, изучить с каждого ракурса, поставить под правильный свет. Наверное, это был тот самый мальчишка с портрета. Красота — в не-идеальности. В жестокости и тщательно спрятанном, что на теле человека, словно на холсте, вырисовывает шрамами неприглядную и обличающую правду, самое сокровенное и откровенное.

— Полагаю, вам не только помешало бы нанять пару домработниц, но и научиться манерам, — едко замечает и заставляет себя встать, — господин ... как, говорите, вас зовут? — Это тяжело. Любое движение тут же парализует и сопровождается тёмными пятнами перед глазами, но Стефано лишь сжимает зубы до скрипа, опирается опасливо на книги, всё же поднимаясь. Стефано перекладывает весь вес на правую ногу, стараясь левой лишний раз не двигать, у него, не смотря на ситуацию, идеально прямая осанка, цепкий взгляд, изучающий, полный взаимного пренебрежения:

— Интересно. Что, столь уважаемый в своих кругах, доктор Хименес, забыл у подобного вам? — Стефано говорит медленно, с едва прорезавшимся итальянским акцентом, привычно растягивая слова. Стефано точно не учили подобному тону: насмешливому, откровенной издёвкой, но ему хотелось поддеть его. Тот ему должен был. — Или вы, господин, его вдохновение для новой статьи? Стоит признать, прошлая была занимательной. Читали? Что же там было ... — замолкает, в равной степени небрежным и изящным жестом поправляя чёлку, будто бы и правда пытаясь вспомнить ускользающее, — что-то про эксперименты на мышах, — улыбается жёстко, но почти сразу берёт себя в руки, сменяя хищный оскал на вежливую улыбку, — не вы ли — та самая мышь?[nick]Stefano Valentini[/nick][status]appreciate the art[/status][icon]https://i.imgur.com/Micm142.png[/icon]

Подпись автора

AU:
Inside the Fire [BNHA]
Пранк вышел из под контроля [BNHA]


BREAKING THE SILENCE [BNHA]

Личная тема:
— элегантный бомж-алкоголик;

Фэндомка, сюжет каста:
даби вынеси мусор

+1

5

Шаги стелются — размеренно, уподабливаясь отстуку метронома, давно нетронутому, водружённому рядом с нотным пюпитром рояля. Темп биения — монотонный, угрожающий, одинаковый, повторяющий амплитуду с течением времени, обличающий «грязь» — незваную, в исполнении неизменной отрепетированной мелодии. Слепое подчинение метрономическим ударам приводит к зависимости от контроля — скрытого. Свои шаги он контролирует — наподобие, тщательно, ибо с некоторых пор каждый из них оказался тождественным — превозмоганию увечья — своего собственного, на которое обречён он был — по чужому волеизлиянию.  Но он знал, кому оно принадлежало. Знал, кто был виновен.

Каждая из этих крыс.

Субъект номер 12, тест 71-B. Субъект номер 14, тест 88-C. Субъект номер 58, тест 92-А. Электроды размещены в зоне А-2. В зоне С-4. В зоне М-33. Стимуляция кортикальных областей максимальной чистотой не оказала должного эффекта. Подопытные кричали, не переставая, однако остановка биологических и физиологических процессов с угасанием мозговой активности происходила слишком быстро.  Слишком для этих крыс.

Субъект номер 12, 182 см, 79 кг, Элк Ривер.
Субъект номер 13, 175 см, 67 кг, Элк Ривер.
Субъект номер 14, 178 см, 65 кг, Ренделл’c кроссинг.
Возраст варьируется в незначительном диапазоне: почти ровесники его покойного «отца». Говорят, они — раньше владели землями, позже выкупленных «отцом». Говорят, они — выражали недовольство, в одна тысяча девятьсот восемьдесят четвёртом, ненавидели «богатого ублюдка Викториано». Как и он сам — теперь. Как и он сам — всегда.   

Стимуляция миндалевидной железы, центра эмоций, памяти и страха, выявила наибольшую прогрессию в последующем замедлении деградации при поглощении «системой» самосознания подопытного. Разум с психикой надломленной — вследствие чрезвычайно-травмирующего опыта — подвержен наиболее устойчивой и длительной синхронизации в сравнении с субъектами без выявленных психических патологий. Увы, весь его материал в большинстве своём не испытывал подобный опыт.  Что ж. Он организует его — для них всех.
Разумеется, он обнаружил это — опытным путём, экспериментальным, методом научного исследования, в точности, как учил Хименес. Но методы Хименеса — сродни методам неискушенного дилетанта.  Он, Рубен Викториано, сделал — гораздо больше, шагнул — на шаг выше. Он — раздвинул границы их сознания, границы их болевого предела, границы их страха, границы к ним, к этим бактериям, — презрения: как жалки они были в эти минуты, в течение которых звуковыми колебаниями разрывало барабанные перепонки вследствие их сенсорных и эмоциональных переживаний, связанных с потенциальными, не фатальными повреждениями организма. С тем, что они — действительно заслужили (быть загнанными в ловушку). С тем, как они (меньшее, чем животные, ниже, чем микробы) — поступили с ними.  В те времена, он иногда жалел, что «отец» не удостоился подобной «чести», но затем приходил к заключению, что быть частью его исследований Эрнесто — недостоин. Был.
В любом случае, теперь эти жалкие паразиты на своём положенном месте — контролируются его волеизлиянием, служат — его целям. Чужие жизни, угодившие в его руки, загнанные — в капкан, захлопнувшиеся с помощью хирургических инструментов — он контролирует их, как удары метронома контролируют каждую ноту, созданную пальцами начинающего пианиста.
Разве справедливость не восторжествовала? Нет. Ничто в этом мире не уменьшит его жажду мести, чужая боль, какой бы сладкой ни была — не утолит его (одной на двоих) боли, не заживит шрамов, покуда он не увидит её. Покуда не коснётся её. Покуда не вернёт Лауру.

Шаги его стелются — неторопливо, нет нужды спешить: в ближайшие десять минут всё будет окончено. Он подходит ближе, но блюдёт дистанцию. Пока что. Всё это время Рубен — наблюдает, с малой толикой любопытства.
Он — не ждёт ответа. Это — меньшее, что его сейчас интересует. Взгляд его — сужен, не смотрит — анализирует очередную бактерию на пригодность её размещения в «чашке Петри». Его мало волнует внешность, в тусклом отсвете свечей — не дать объективной оценки. Он — изучает «повадки» загнанного в угол зверя, механизмы — поведенческие, когнитивные, защитные. Психологическая нагрузка в экстремальной ситуации многократно возрастает, поведение — меняется, происходит нарушение координации движений, не только ввиду болевого шока. Понижается восприятие и внимание, меняются эмоциональные реакции. У большинства его маленьких «крыс» наблюдается деорганизованность поведения, резкое торможение активных действий, панический крис. Данный экземпляр — занимателен с этой точки зрения: субъект, продолжавший пребывать на одном колене, воспользовался рубашкой в качестве перевязи; судя по характеру кровотечения, не обильного — артерия не задета. О, кажется, даже жаль? Несмотря на не внушительные габариты, из этого капкана — выбраться непросто, если только до этого не имел дело с подобным, несколько грубым, механизмом, и всё же, это — не ловушка, это — детское развлечение на фоне того, куда этот репортёр мог угодить. Везунчик. О-о, знает, как разомкнуть капкан при помощи куска ткани? Занятный навык. Повышенный самоконтроль, чёткость восприятия, невзирая на не прямую стимуляцию центра боли посредством ранения, форма реагирования — желательная, предпочтительно, приоритетная.
Правая ладонь выскальзывает из кармана с орбитокластом. Без орбитокласта. Пожалуй, сегодня его эксперимент — продолжится. Он — «сломает» новый материал, самостоятельно пришедший в его руки, раздвинет его границы понимания боли, а потом — сделает шестерёнкой в своём будущем механизме. Сколькое этот «человек» выдержит? Под силу ли его психике вытерпеть нормальную, ежедневную, ежесекундную для него, Рубена Викториано, нагрузку, оставаясь не сломленным? Увидят. Они оба. Рубен позаботится о том, чтобы субъект пребывал в сознании, не потерял много крови.
Лязг металла выбивает из ощущения предвкушения, пасть капкана раскрывается, субъект — резко выдёргивает ногу, отползает назад, принимает иное положение в пространстве: опирается о стеллаж, хрипло выдыхая, поднимается на ноги, раскрывает рот — увы, даже значительные травмы у некоторых его подопытных не избавляют их от словесного недержания, и всё же — этого почти невидно в полумраке его собственных владений, но боль — отражается в мимике «субъекта», а это — приносит низшее подобие удовлетворения.

— Разумеется, — порой игнорирование доходчивее слов: он тихо соглашается, не отвечая на вопрос, не предоставляя информацию — лишнюю, ту, которую знать — не нужно, бледной тенью себя в своей отобранной жизни медленно продолжая приближаться к не званному не гостю, вышагивая демонстративно, почти. Он даже не знает, на чью территорию вторгся. Бедняга. Или, делает вид что не — знает.
— Полагаю, вам не помешает переливание крови. Очень скоро, — травма от капкана — не серьёзна. Не настолько, чтобы сиюминутно угрожать жизни. Рубен подмечает, понимает, сейчас — тот старается не совершать лишних движений, переносит вес на здоровую ногу — память, его собственная, всё ещё веет из глубин подвальных лабиринтов катакомб его десятилетнего в них заключения, о том, как с переломанными ногами он пытался встать и достучаться до «отца», но «униженный» его манерами и «оскорблённый», видимо, не собирался прекращать. Секундная злоба сменяется нарастающей едва заметной презрительной усмешкой при имени Хименеса, при словах, описывающих «доктора», и желанием вонзить орбитокласт этому бульварному репортёру промеж глаз. «Подобного ему» — о, ему не стоило лишний раз напоминать о том, во что превратили его вместе с сестрой все эти люди, включая «Мобиус».
Теперь понятно, по какой причине Хименес задирает нос в последнее время выше, чем своим жалким умишком способен дотянуться.
Но не понятно — с каких это пор его персона с сомнительной компетенцией и рядом скандалов в Маяке стала «широко» известна в этих его «своих» кругах.

— Столь уважаемый Хименес, — повторяет вслух, сопровождая беззвучным надменным насмешливым выдохом, столь неуважительным, переполненным сарказмом, — Разве он сделал что-то, заслуживающее «известности»?
Ответ — не заставил себя ждать. «Новая статья». «Эксперименты на мышах».  «Он — мышь».  Он не замечает, как его рука скользнула в карман. Его пальцы — не чувствуют холода металла, его ступни — не ощущают структуры материала пола, ни единого его свойства. Для него не приложна одна истина. Он — стоит. Он — держит тонкий стержень инструмента для лоботомии.  Он — снова надвигается на «субъект».

— Ваши выводы — в корне неверны. Эксперименты проводились не на мышах. На крысах. Повторюсь: капканы — как раз для них. Может, вам продемонстрировать? — орбитокласт вращается между пальцев, как вращается мысль: если Хименес посмел, то…
— Разумеется, если мы говорим об одной и той же статье.
[nick]Ruben Victoriano[/nick][status]you will suffer[/status][icon]https://i.imgur.com/X9EddsV.gif[/icon]
[fandom]The Evil Within[/fandom][lz]I know what you crave, what you fear.[/lz]

0

6

Миновав кованные скрипучие ворота, Хименес покинул «лабораторию» своего «протеже», быстрыми чвакавшими по грязи шагами дошёл до своей отнюдь не самой последней модели (если не старенького) «Форда», беглым нервозным взглядом окинув напоследок некогда величественный многовековой особняк, уже давным-давно напоминавший заброшенное место. Рубен временами откровенно пугал его. Рубен не в полной мере отдавал себе отчёт в том, какую беду может навлечь на них обоих. Рубен вспылил, тихой яростью на его замечание, о том, что подобное пренебрежительное обращение к ним, к Мобиусу — сравни играм с огнём. Да, Марсело готов был признать, что выбрал не совсем удачное сравнение, и всё же кто бы мог подумать, что мальчишка, которого он взялся обучать науке с самых юных лет, весьма одарённый, впрочем, «вундеркинд», как говорят о таких уже в наши дни — превратится в «это». Что бы об этом сказал покойный Эрнесто, «естественную» кончину которого сам Марсело давно начал ставить под сомнение, впрочем, Марсело же догадывался и об «истоках» психических отклонений самого Рубена: он отчётливо помнил, как Эрнесто буквально выпроводил его из своих владений, перед этим уведомив, что больше не нуждается в его «медицинских» услугах для реабилитации пострадавшего в ужасном пожаре сына. Немного погодя по Элк-ривер (куда он частенько заезжал к брату, владевшего местным хосписом), начали ползти слухи, что мальчик якобы умер. Тогда Марсело был даже несколько расстроен этим фактом, хотя, признаться, больше переживал за то, уж не лишится ли «Маяк» регулярных пожертвований от мецената Викториано, ведь от финансирования психиатрической больницы, где он работал, напрямую зависело будущее его собственных исследований, как карьера учёного в целом. В любом случае, Марсело предпочитал закрывать глаза на всё это, чужой дом — потёмки, его это не касалось. Единственное, что его беспокоило сейчас, так это то, что Рубен стал совершенно неуправляем, его поведение — слишком агрессивным, а от методов исследования просто волосы вставали дыбом. И с каждым годом всё становится только хуже, до такой степени, что даже сам он уже был не в состоянии отрицать — Рубен болен. Ему нужна  помощь, но без него, вся работа над «СТЭМ», дело всей его жизни, пойдёт коту под хвост. Впрочем, как и вся его жизнь. Марсело — не мог этого допустить.

Он отключил сигнализацию, хотя в этих дебрях она была несколько излишней, сел за руль, поправил зеркало заднего вида — там отражался журнал, лежавший на заднем сиденье. На короткий миг он ощутил укор совести, но быстро от него отмахнулся, вспомнив, что о его… то есть об их совместных исследованиях изъявили желание написать статью даже в «Кримсон Пост». Разумеется, эта газета — ничто на фоне уважаемого научно-исследовательского журнала, однако, научные круги были слишком узки в этот штате, куда уже аудитории местной газетёнки.

Машина трогается, буксуя по грязи, отъезжает от ворот по размытой заброшенной дороге, ведшей к поместью Викториано. Что ж, если всё пройдёт удачно, вскоре он сможет позволить себе не иначе как «Крайслер». Как только «СТЭМ» будет готов, он получит не только всемирную известность в научных кругах, открыв новый способ терапии сотен неподдающихся диагностированию и лечению психических заболеваний головного мозга, но и приличную сумму денег, а пока, стоило заняться делами в «Маяке». Хотя, что-то ему подсказывало, что у Мобиуса были совсем иные цели, но уже слишком поздно идти на попятную, без их финансирования они бы с Рубеном не достигли прогресса. Мобиус, конечно, прикрывал их деятельность, полиция не вмешивалась в массовые исчезновения пациентов, но то количество испытуемых, которое требовал для себя Рубен, то, что он с ними делал — начинало во истину ужасать.  К счастью, «Маяк» и этот город не испытывают недостатка в расходных материалах. Наверное, он, Марсело, должен испытывать муки совести, однако, по ночам он спал на удивление спокойно, кроме того, он давно оставил Клятву Гиппократа: научный и медицинский потенциал этого исследования слишком велик, чтобы отрицать всё его значение. Но Рубен и эта его кровожадность… Только мысль о собственном скором мировом признании, о том — скольких в будущем он сможет спасти при помощи этой технологии — немного унимала его тревогу. С ней, с этой благой мыслью, он вывернул на расхлябанную колею давно заброшенной дороги. Довольно зловещая местность, под стать хозяину.
[nick]Marcelo Jimenez[/nick][icon]https://i.imgur.com/FthNfbv.jpg[/icon][status]ARS LONGA, VITA BREVIS[/status][fandom]The Evil Within[/fandom][lz]that mind of yours, that's all that matters[/lz]

0

7

Вопрос, конечно же, этот bastardo [1] игнорирует. Не то чтобы Стефано на самом деле ожидал услышать ответ на него, но это всё равно заставляет раздражённо скривиться. С воспитанием и манерами у того явно были проблемы — матушка с отцом явно недоглядели где-то за своим чадом — что невольно вызывало теже самые проблемы и у самого Стефано. Слишком взвинченный, натянутый до предела, словно струна, готовая вот-вот лопнуть и больно вдарить по нервам, которые и без того жалобно скулили, готовые выплеснуться наружу в любой момент. Стефано думает, что после того, как выберется от сюда и, наконец, разрешит эту небольшую головоломку, из-за которой вообще оказался в такой ситуации, необходимо будет побольше разузнать об этом ... мужчине.

— А вы что, доктор? — Стефано не сдерживает очередной издёвки в голосе и на мгновение прикрывает глаз, удерживая желание ладонью коснуться второго, спрятанного за чёлкой и повязкой. Стефано прекрасно знал — и без его замечания! — что ему «не помешает» переливание крови. Как и не помешает более адекватная медицинская помощь, чем собственное перевязывание на скорую руку. Раздражение скребётся, чутко реагирует и приобретает более осязаемую форму, обжигает грудную клетку всполохом и Стефано сжимает пальцы в кулак, впиваясь тонкими ногтями в кожу, не позволяя ему вырваться, выдать себя больше нужного. Но как же, maledizione [2], он раздражал! Его манера речи. Его повадки: ну право животное, с претензией на аристократичность; дикое, и безумное сочетание, что неумолимо приковывало взгляд. И тоже раздражало.

— О, так вы и правда несведущи, господин? — издевательским тоном отмечает, привычно, как и положено, обращаясь на «вы», но в этом обращении пренебрежения почти столько же, сколь же и в чужих словах, когда тот говорит о Хименесе. Интересная деталь. Нужно будет запомнить. Они не ладят? Что же всё-таки здесь происходит на самом деле? Что свело их вместе? — что ж, вас можно понять, — притворно-доброжелательно, театрально взмахнув рукой, но тут же болезненно поморщившись, забывшись, что любое движение — всполохами боли, которая отзывается яркими вспышками перед глазом, — живёте затворником, гостей не принимаете, — Стефано даже не уточняет, не спрашивает это — утверждает: не нужно быть гением, чтобы понять столь очевидный факт, — до вас, наверное, даже почтальон не доходит, да? В такой-то глуши живёте, — и это уже откровенной ухмылкой, язвительностью, — рад скрасить ваше одиночество, но, пожалуйста, в следующий раз пересмотрите свои методы гостеприимства, могу дать пару советов, — усмехается и не сводит с него внимательного взгляда, намеренно удерживая зрительный контакт, жадно считывая чужие эмоции, реакции на собственные слова, привычно запоминая и изучая, как личность новую, пусть и раздражающую, но любопытную. 

— А сейчас позвольте объяснить.


Дэвид Визел являлся достаточно известным современным нейрофизиологом. Он был одним из тех, что кто заявлял, что для того, чтобы браться утверждать связь мозга и сознания, необходимо понять: что именно считывает и декодирует информацию, которая приходит от органов чувств? Научно это было невозможно доказать и споры учёных о том, связано ли сознание с мозгом напрямую, или же информация берётся извне были бесконечны. Кто-то даже утверждал, что собственное сознание не более чем иллюзия, порождённая мозгом, что скрывает всё лишнее, мешающее, создавая ощущение собственного и независимого «Я». Стефано не нравилась эта мысль. Примитивная. На такое способны были лишь упрямые мозги учёных, что отказывались видеть и понимать дальше, что едва ли могли понять замысел человека, чьё восприятие выходило за рамки привычного и «естественного». Стефано не читал все статьи досконально, но некоторые запомнились, въелись разводами и отпечатались яркими, несмываемым — новыми идеями, ещё пока лишь набросками о том, какой тон можно было бы задать грядущей фотосессии. На чём сделать акцент и в какую идею вдохнуть жизнь, при этом не отходя от заданного, имеющегося, модельной съёмки. Эта работа будет сложной и тонкой, кропотливой больше прочих, но если всё получится, то, пожалуй, она будет иметь успех. Одна из таких статей разительно отличалась от взглядом доктора Визела: она раскрывала возможности объединения двух сознаний, создавая единое, общее, приводила в качестве весьма весомых доказательств выдержки из экспериментов. Как можно делать опыты на том, что многие учёные считают невозможным доказать? Что может ощущать человек, когда его сознание вплетено в чужое? Что он увидит? Что почувствует? Сколь завораживающим может стать мир и какие раскроются возможности? Стефано даже ловит себя на мысли, что мог бы согласиться на подобный эксперимент. Если бы был уверен в его успехе. Сможет ли он передать собственные ощущение другому, поделиться ими? Болью, что пульсирует шрамами на коже, восприятием собственным окружающего, эмоциями, что чувствовал, когда видел осознание во взгляде бывшего боевого товарища, подорвавшегося на мине, погибшего? Неидеальностью мира, спрятанную за глянцем и красотой — за его пределами? Стефано не сразу понимает, как сильно увлекается этой мыслью, но даже не думает останавливать себя, подстёгиваемый собственным любопытством. Стефано находит автора — Марсело Хименеса — изучает его: ничего примечательно до этой статьи, скандалы, но всё он равно следует за ним, жаждущий узнать больше, подробностей.


— Знаете о таком журнале, как «JAMA»? — Стефано позволяет себе вольность и приваливается спиной к стеллажу, немного расслабляется, сохраняя непринуждённость и упрямо расправленные плечи, — среди прочих он считается самым престижным, поддерживается американской медицинской ассоциацией, — Стефано говорит неспешно, размеренно, не особо пытаясь скрыть акцента: чётче нужного проговаривает — тянет — каждую гласную, вибрацией тонкой тянет «р», — Стефано краем глаза улавливает движение руки, мысленно подбирается, но внешне никак не выдаёт этого, лишь губы тянет в более явной улыбке, — недавно там была опубликована весьма занимательная статья, — Стефано касается пальцами камеры нежностью, немного клонит голову в бок, позволяя чёлке сползти чуть в сторону, обнажить лишь слегка неприглядные шрамы, что словно лозы, корни под кожей тянутся к переносице, но тут же оправляет волосы, снова, словно чувствуя изуродованной кожей холодный воздух, — об объединении двух сознаний и том, какую пользу это может принести в мир медицины и психологии.

Стефано всё же переводит взгляд на чужую руку, что почти завораживающей непринуждённостью между пальцами перекатывала хирургический инструмент. Он не очень хорошо разбирался в медицине — не в современной — но имел смутное представление о том, для чего это применялось и более явное о том, что ничего не стоит распороть им кожу. Тем не менее, Стефано старается держаться спокойно, не выдавать ни собственного дискомфорта, ни не утихающей боли. О, Стефано был слишком гордым: он ни за что не доставит ему такого удовольствия!

«Может, вам продемонстрировать?»

Стефано не сдерживает снисходительной, издевательской улыбки, выразительно косится на капкан и ... не сдерживается: удобнее перехватывает фотоаппарат в руках. Направляет его на это старомодное и столь неуместное орудие, кривится тому, что ракурс не самый удачный, но, настроив зум, всё же добивается желаемого кадра: острые, проржавевшие — ничем хорошим это для тебя не кончится, Стефано — зазубрины с разводами его собственной крови, оставивший несмываемый след на полу. Идеальный свет для подобного снимка. Яркая вспышка на мгновение освещает полумрак, Стефано выдыхает медленно, тихим восторгом откровенно неправильным и опускает камеру, возвращая взгляд к затворнику.

— Боюсь, вы уже продемонстрировали, — едко, как ни в чём не бывало, подмечает очевидный факт, — к слову, если вам любопытно, я не остался в восторге.


[1] Ублюдок
[2] Чёрт
[nick]Stefano Valentini[/nick][status]appreciate the art[/status][icon]https://i.imgur.com/Micm142.png[/icon]

Подпись автора

AU:
Inside the Fire [BNHA]
Пранк вышел из под контроля [BNHA]


BREAKING THE SILENCE [BNHA]

Личная тема:
— элегантный бомж-алкоголик;

Фэндомка, сюжет каста:
даби вынеси мусор

+1

8

— Психохирург.
Рубен отвечает — коротко, голову в бок — почти клонит, поддаваясь интересу — почти исследовательскому. Их — было не так много. Его «пациентов», со времён, когда он приступил к «ассистированию» в психотерапевтической практике — Хименесу, разумеется, в интересах — собственных, ради своего исследования исключительно.
Cубъект 61 («Марта Мартин», 12 лет, 4’7 фута) — последний из, в голове ещё держит данные и анамнез испытуемого, показатели — почти занятные: разум был подвержен наименьшей степени деградации во время синхронизации относительно показателей прочих подопытных (он — наблюдает за состоянием подопытного с течением времени). Но этот субъект — не панацея. Не то, что ему необходимо. С шестьдесят первым он закончит — позже, когда вернётся к прототипу STEM, созданному в недрах Мобиуса.
Если вернётся.

Он — почти улавливает чужие реакции, взглядом — препарирующим, вычленяя каждую отдельно взятую из бесконечного словоблудия, подобно наблюдающему за подопытной крысой в ожидании отклика на примитивные манипуляции. Реакции эти — почти развлекающие. Стены этого особняка, этого подвала, давно не «дома», не тюрьмы — его персональной лаборатории — «помнят» «гостеприимство». Аналогичное. Каждое.  Как и сейчас, как и тогда, подопытные крысы не отдают себе отчёта в том, что вся их жизнедеятельность сведена к совокупности реакций на внешние раздражители.

«— К-кто здесь?
— На помощь! Помогите!
— Вы не посмеете! Я вызову полицию!
— Доктор, можно мне увидеть папу?
— Эй ты! Выпусти меня! Выпустите меня отсюда!»

Слуховые образы — воспроизводятся в памяти. Слуховые образы, равно как и память в целом — всего лишь следствие реакции нервной системы. Реакции вынужденной, компенсаторной по классификации.  Слуховые образы — вызвали бы движение углов его сомкнутого рта — самопроизвольное. Улыбку-реакцию, условно-рефлекторную, вызванную — не «подсознанием», ибо это понятие — существует отнюдь не в когнитивной нейробиологии, исключительно в псевдо-головах, именующих себя «психиатрами», которым — невдомёк: улыбка — не более, чем мозговой процесс, инициированный возбуждением передней зоны гипоталамуса, не более, чем поток нервных импульсов, поданный в лимбическую систему, отвечающую за эмоции, контролирующую мимические движения. Эмоции, испытываемые испытуемыми из «слуховых образов», воспроизведённых собственным разумом — вызвали бы его «улыбку», определённо, почти неприметную, ибо реакции их — находились чётко в пределах клинической нормы субъектов психически-здоровых, обременённых инстинктом самосохранения, в противовес реакциям субъекта — данного: у «репортёра» Хименеса наблюдаются некоторые девиации.
Субъект испытывает болевой синдром: расширение бронхиол и учащённое дыхание — присутствуют, признаки периферической вазоконстрикции — не выявлены в виду недостаточного освещения, предположительно — присутствуют, общая бледность тела — имеется, увеличенное напряжение мышц — присутствует.

Однако, в части регулирования вегетативной нервной системы субъект проявляет неадекватную реакцию: признаки стресса — отсутствуют, запах крови ощущается, запах пота — отсутствует, усиленное потоотделение — не наблюдается, механизмы общего адаптационного синдрома системы самосохранения в условиях угрозы для жизни — подавлены. Только симпатическая нервная система психопатов не реагирует в достаточной мере на стрессовые стимулы.

Ему ли не знать.

Жесты, движения, невзираемо на боль — гипертрофированно наигранные, сходные с театральными, постановка речи с иностранным акцентом — импульсивно-манипуляторная: с большей степенью вероятности субъект проявляет тенденции к «гистрионическому» поведению, граничащему с нарциссическим, предшествующему клиническому психопатическому расстройству личности, предположительно — приобретённому вследствие травматического события: расстояние между ним и субъектом сокращено достаточно для того, чтобы разглядеть у правого глаза в неудачной попытке скрыть чёлкой, съехавшей набок — свежий, шрам, едва стянувшийся.
Характер шрама — исключает колотое ранение, слывшее «аккуратным», исключает — ранение огнестрельное в виду несоответствия формы рубцевания, после пулевого — пациенты скорее мертвы, чем живы; остаётся — «бытовой инцидент», «поножовщина», несоблюдение требований безопасности при выполнении некоторых видов работ, бытовой газ, несчастный случай, либо…  осколочное ранение. Возможно, военный корреспондент, учитывая «специфические» навыки высвобождения из капкана, впрочем, причины — меньшее, что его интересует. Даже без причин этот «субъект» вызвал бы — «улыбку». Реакции — нетипичны даже для материала, поставляемого из «Маяка». Там водились — полоумные, но не психи. Да, это — вызвало бы «улыбку». Если бы не подозрения относительно деятельности Хименеса. За его спиной. Подтверждённые. Раскрывшиеся в потоке не затыкаемых избыточных слов. В его лимбической системе — нет места для улыбки. Там — преобладает гнев.

— Разумеется, — знает — он цедит это слово медленно, перед этим — игнорирует все «язвительные» выпады в свой адрес от очередного «паразита», ибо отвечать ему — рациональнее — необязательно, но ноздри после слов о публикации в «престижном журнале» — раздуваются с каждым вдохом и выдохом, с каждым толчком крови, пульсирующей в выпирающих на висках венах, между бровей — пролегает глубокая морщина, рассекающая мертвенный череп на две половины, два полушария, вскрытого и нет. Ладонь стискивает орбитокласт, готовая вогнать его первому попавшемуся одним выверенным движением с постановкой диагноза «биологическая смерть». Хименесу. Разумеется — он этого не сделает. Разумеется — до поры до времени. Пока что. Хименес — ему ещё нужен, хотя скорее — ему нужен Мобиус. Как бы не хотелось признавать — он зависим от них, от их технологий, ресурсов, от их — покровительства. Но и он сам — нужен им не меньше. Они не посмеют перечить его воле. Он — обязательно перестрахуется. И будет «смеяться» — последним, взирая на жалкие попытки этого кретина сотворить настолько же жалкое подобие его машины, насколько жалким сам же и является, своими мозгами не способный ни на дюйм приблизится к тому в своих исследованиях — чего достиг он. Хименес знает. Что он, Рубен — превосходит его во всём.

Не затыкающийся «репортёр» косится на капкан, орудие своей боли, наводит на него фотоаппарат. Щелчок. Пространство озаряется секундой вспыхнувшего в амбаре пламени, обесцвеченного, пожирающего — Рубен, чьё лицо в мертвенной вспышке на доли секунды мертвеет больше прежнего, понимает, осознаёт, теперь чётче, чем когда-либо до этого: всё что ему нужно — это как можно скорее закончить «машину».
Здесь.
Сейчас.
Поэтому — он даст то, чего данный «субъект» так жаждет, чтобы получить от него то, что нужно — ему. Ему нужен — новый подопытный.

— Раз уж вы — репортёр, должен поставить вас в известность: это — наше «совместное» исследование. С Хименесом. Но, в отличие от него, я — позволю вам увидеть это — воочию. Вы останетесь в восторге. Гарантирую. Но прежде, вам следовало бы оказать помощь, верно? Вы — в состоянии идти?  — но истина в том, что его сейчас — это не волнует.
Он — медленно разворачивается, бросает взгляд — через плечо — приглашение, и медленно ступает туда, откуда явился минутами ранее. Сомнений не было — этот «экземпляр», в своей жажде добиться желаемого, последует — сам, без постороннего манипулирования. Если не последует, что ж. В его кармане всё ещё находится шприц с психотропным собственной химической формулы.[nick]Ruben Victoriano[/nick][status]you will suffer[/status][icon]https://i.imgur.com/X9EddsV.gif[/icon]
[fandom]The Evil Within[/fandom][lz]I know what you crave, what you fear.[/lz]

0

9

«Психохирург?»

Эхом проносится в голове, не высказанным: Стефано слишком занят, Стефано не сбивается с изначальной мысли и не отвлекается, но запоминает. Разве это не тот, кто проводит хирургические операции на головном мозге, когда ничто другое не способно помочь, излечить? Разве он похож на того, кого следует допускать в медицину или психиатрию? Он скорее покалечит, не вылечит. Стефано уверен в этом. Стефано чувствует непроизвольную дрожь вдоль хребта, что ввинчивается под кожу, натягивает нервы узлами, голосом в голове отзывается насмешливым, настойчивым и зудящим: «Он представляет опасность. Беги, убирайся прочь, пока ещё можешь.» — Стефано его, конечно же, не слушает, заглушает обжигающим восторгом иррациональным, чувствуя на себе чужой прожигающий взгляд, изучающий. И Стефано — тоже изучает.

Он напоминал ему дикое животное, хищника, загнавшего свою жертву в угол. Стефано жертвой себя не считал, но отделаться от этой ассоциации не получалось. Беззвучный шаг, поразительная плавность движений, леденящий холод во взгляде равнодушном, пытливом и физически ощущаемая сила, которая совсем не вязалась с образом: слишком худой, слишком болезненный, покалеченный.
Ожоги — грубая кисть неуравновешенного художника, небрежными, неаккуратными мазками заполняет весь холст, пишет лишь ему одному понятные образы.
Ожоги — проступающие пятна под шкурой животного-меланиста. Такие можно встретить у чёрных пантер, приобретших свой окрас из-за того, что они слишком долго находились в непроходимых лесах, куда солнечный свет почти не попадал. Особняк — лес для этого психохирурга. Своенравие и свирепость исключают любые попытки сделать зверя домашним: индивидуалист по своему складу, он загрызёт любого, кто осмелится попробовать сделать его ручным животным, слишком яро отстаивая свои границы и свободу. Кровожадный хищник, у которого нет страха ни перед чем, который не остановится ни перед чем, чтобы утолить свой голод. Стефано кажется что человек перед ним именно такой и он не особо пытается скрыть свой интерес, разглядывая его, словно желая запомнить, разобрать на ноты: о, он даже при желании не смог бы его забыть — после такой-то встречи! И когда чужое лицо искажает гнев, Стефано давится воздухом: это первая настолько яркая эмоция на чужом лице, — торопливо облизывает губы и вновь подносит камеру к лицу, быстро вдавливает кнопку спуска.

Стефано хочет поправить его, сказать, что никакой он не репортёр: и рядом не стоял с этими продажными лицемерами, готовыми вгрызться в чужую глотку сенсации ради, — но что-то останавливает и он лишь кривит губы в ухмылке, не скрывает пренебрежительного удивления.

— Вы? С ним? Тогда почему вы работаете здесь? — широким жестом правой руки окидывает помещение, но не поясняет: в том не было необходимости. Серьёзные исследования не проводят в заброшенных домах, по крайней мере, Стефано всегда так казалось. И, быть может, то навязанный стереотип, но, как ни посмотри, это место меньше всего подходило для подобного. Разве не должна быть специально оборудованная лаборатория для этого? Разве может она находиться в подобном захолустье? Несанкционированные опыты? Им есть что скрывать? Впрочем, последнее было очевидно с самого начала: если столь известный в своих кругах учёный, как Хименес, не жалеет времени, чтобы добраться до всеми забытого места, да ещё и к тому, кто больше походил на ходячий труп, чем человека, то тут явно было что-то не так.

«Я — позволю вам увидеть это — воочию.»

Стефано хмурится, смотрит с откровенным недоверием и отталкивается от стеллажа, выпрямляясь.

— Зачем вам это? — Стефано даже не пытается скрыть скепсис, смотрит прямо, пытливо, но чувствует, как сердце предаёт, срывается с ровного ритма, пропускает удар: он хочет увидеть, он хочет понять. Разве не ради этого он приехал? Глупо, как же глупо.

— Вы не похожи на гостеприимного хозяина, — всё же поясняет, — скорее на маньяка, готового свернуть мне шею при первой же возможности за то, что нарушил ваш покой и вторгся в частные владения, — усмехается, не сдерживается, вспоминая чужие же слова, напоминает сам себе о «дружелюбии» скупого на слова собеседника, о том, что ещё мгновение назад тот готов был вогнать свой инструмент ему в глаз — Стефано готов поклясться, что он сделал бы это без колебаний, — а теперь предлагаете мне медицинскую помощь? Вы думаете, что я настолько глуп или же что просто жадный до наживы и вас задевает то, что в статье не было ни одного упоминания о вас? — Стефано сам не сразу понимает, но он отчаянно ищет причину, чтобы последовать за ним, чтобы не слушать доводы разума и узнать наконец какого чёрта тут происходит. И узнать наконец: это правда возможно? То, что было описано в статье. Стефано медленно выдыхает, чувствует бьющееся от нетерпения в глотке сердце и сжимает пальцы в кулак, до побелевших костяшек, делает первый уверенный, но аккуратный шаг и сипло, болезненно выдыхает, когда острой болью пронзает ногу, разрывая мышцы, пробивая висок. Но заставляет себя разжать пальцы, заставляет себя игнорировать её, переключая внимание на другое, переключая внимание на спутника и собственную жажду узнать, что скрывают стены этого дома, какие тайны они хранят, — в таком случае, возможно я смогу это исправить, — негромко заканчивает, так и не отвечая на вопрос. Это почти унизительно слышать: конечно он в состоянии идти! Главное не спешить, нужно просто правильно распределять вес, не думать, не зацикливаться на боли. И он следует за ним, в глубине души благодарный за медленную поступь, но чертыхается, не сдержавшись, когда они доходят до лестницы и болезненно сводит брови вместе. Голос внутри насмешливо смеётся: «Это стоит того? Зачем тебе это? Чего ты добьёшься?» — Стефано упирается ладонью в стену, вдыхает полной грудью и задерживает дыхание, мучительно медленно спускаясь по ступеням. Каждый шаг — агонией, что выжигает кожу, мышцы, кости. Каждый шаг — пульсирующим в пустой глазнице, горящими шрамами, что чутко откликаются на каждую вспышку боли. Та тянется от голени, расползается по бедру, с каждым разом становится всё настойчивее, доводит до мелкой дрожи, заставляет прилагать больше усилий, чтобы сделать хотя бы малейшее движение; протестует тому.
Следуя по запутанным коридорам, которые кажутся бесконечными, настоящим лабиринтом, развернувшимся под особняком, кажется что охватывающим и территорию рядом — много дальше, больше — Стефано вспоминает Парижские катакомбы: из всех возможных вариантов, они первое, что приходит в голову и это вызывает кривую ухмылку. Наверное, на него так влияет общая гнетущая атмосфера этого места. Тяжёлый, затхлый воздух, тёмные коридоры, освещённые лишь беспокойным огнём свечей. Стефано вдруг представляет, как этот нелюдимый человек ходит и зажигает каждую из них, и это настолько не вяжется с чужим образом, что он едва сдерживает короткий смешок. Заброшенные каменоломни Парижа изначально были временной мерой для того, чтобы скидывать в них трупы людей, которым уже не находилось места на кладбищах. За короткое время их число превысило шесть миллионов, катакомбы расширили, превратив их в лабиринт смерти, усеянный от и до костями погибших, не погребённых, не упокоенных. Стефано чувствует, как червь сомнений вновь пробирается под кожу, душит подозрением, извивается, требует всё бросить.

— К чему все эти сложности? — он всё же подаёт голос, не скрывает звенящего раздражения, желая заглушить другой свой голос: слишком гордый, слишком упрямый — он не может позволить себе повернуть назад, когда столь близок к правде, — вам самому не надоедает постоянно проделывать такой путь?[nick]Stefano Valentini[/nick][status]appreciate the art[/status][icon]https://i.imgur.com/Micm142.png[/icon]

Подпись автора

AU:
Inside the Fire [BNHA]
Пранк вышел из под контроля [BNHA]


BREAKING THE SILENCE [BNHA]

Личная тема:
— элегантный бомж-алкоголик;

Фэндомка, сюжет каста:
даби вынеси мусор

+1

10

«Зачем» ему, Рубену Викториано, «это», испытуемому знать преждевременно — не следует, до непосредственно начала процедуры, разумеется. Шаг за шагом, ответ, незначительный, за ответом, Рубен понимает: усердное извлечение звуков, ненужных, из тела предполагаемого подопытного, его горла, голосового аппарата — столь расточительно сотрясавшие сужающуюся, окружающую со всех сторон темноту затхлого пространства — раздражительно.
Слишком.
Рубен, ступая «на ощупь» в этих коридорах в прошлом — наказания, не ощущая ничего, смыкая веки от тлетворной боли в раскалывающейся голове, от повторяющихся щелчков и вспышек, почти улыбается: он ведь, «доктор», он над этим поработает; обычно он стремился добиться эффекта прямо противоположного, однако всегда бывают исключения: виски буквально разрываются от этого голоса, назойливого, псевдо-смелого. Фотографирующие вспышки уже осуществили постановку смертельного диагноза, выписали приговор.

Нисшествие, почти долгое, по ступеням — заканчивается, ступени — обрываются, прекращают существование, уступая каменной плоскости, ведущей к его личным стихийным лабораториям, прототипу «STEM», камерам «содержания» подопытных.
После очередного эксперимента, неоконченного, прерванного, в них покоилась — тишина, мертвенная, буквальная. Непритворная. (Ненадолго.) Теперь заполненная эхом беспрестанных расспросов, призванных для собственного «уговаривания» вопреки логике: не нужно ступать за этим «скорее маньяком, готовым свернуть шею при первой же возможности», верно?
Дрожащие свечи, чередованные с их полным отсутствием, сменяются тусклой рябью «шахтного» освещения, искробезопасного, замершего на высоких сводах канализационной наружности посреди «оголённых», неприкрытых проводки и кабелей.

— Только не говорите, что напуганы этим местом, — точно хищник чует истекающую кровью дичь, он чует беспокойство, непонимание со стороны «репортёра» (запах крови — тоже чует), объясняет, даже почти не лжёт, поэтому — усыпить бдительность, дать понять, «к чему эти сложности» — необходимо.
— У этого места — богатая история. Под особняком расположены катакомбы. Мной и доктором Хименесом они были оборудованы под научную лабораторию, — поясняет до того, как будет задан очередной вопрос в беспрестанном потоке слов голосом, грозившим очередным приступом агонии, — семья Викториано, моя семья, — уточняет почти с отвращением, — больше века финансирует «Маяк», исследования доктора Хименеса — не исключение. Почему здесь? О, доктору Хименесу не хотелось, чтобы кто-то украл моё исследование. Я, — пауза незначительно, подавляющая ярость на Хименеса, сглатываемая, — мы — держим это подальше от любопытных глаз. Можете считать себя — «счастливчиком».

«Доктор» проводит «пациента» на не-далёкое расстояние, у ближайшего проёма останавливаясь, толкает дверь, испещрённую ржавчиной точно язвами, с подобным изрубцованному шраму высеченным по железу на ней — символом: вертикальной чертой, разрезанной четырьмя линиями под сорок пять градусов, образующими два примыкающих к черте правильных треугольника с продолженными за пределы вершины сторонами. Символ напоминал примитивное утрированное начертание — глаз с вертикальным зрачком, разрезанный с внешнего и внутреннего углов, рассечённый одним вертикальным ударом — в самый центр, точно осколочное ранение. Символ культа «Сидар хилл», фанатиков с Кедрового холма. Символ исступленного омерзительного идолопоклонничества. Пережиток прошлого, перемалёванный с символики «Масонской ложи». Символ вечной жизни, которую он, Рубен Викториано, всё равно — отнял у (отца и матери, и не только) них. Отнимет у всех, у тех, у кого потребуется на пути к его цели. Единственно-важной.

Дверь медленно отворяется, скрип её неотвратимо стонет детским голосом, голосом Рубена Викториано — его собственным. Из глубин темноты вьётся сквозняк, бьётся концентрированным запахом медикаментов и антисептиков. Пальцы касаются выключателя, почти надавливают, размыкают цепь. Свет, вспыхивает, непродолжительное время подёргивается, мигает, напоминая конвульсии последней стадии умирания. Лампы цокают через равные промежутки времени прерывистым механическим дыханием. Её дыханием. Стерторозным. Дыханием Лауры Викториано в её последние мгновения.
Это его — преследует. Это — чужими криками (какую бы боль он им всем не причинял) — не заглушаемо.
Миг. Один. Два.
Освещение стабилизируется, становится стерильным, режущим, ярким — сверхнеобходимого. Помещение — просторно. Симбиоз операционной и прозекторской. Пол и стены — чисты, «на удивление», обложены серым кафелем. На стене, напротив стального стола, расположенного в центре «процедурной» со шкафами и тумбами по бокам, предназначенных для инструментов, многочисленных препаратов и медикаментов, микроскопа, висят анатомические «плакаты», скалькированные от руки, рукой — его собственной.
«Systeme nerveux», «Circulation lymphatique», «Cerveau», «Cervelet», «Cordon medullaire», «Schema d'un neurone»[1] — человеческое тело в продольном сечении упорядочено — педантично, тщательно зафиксировано особой техникой нанесения рисунка самого Да Винчи — «серебряная игла»: каждая линия мышечной ткани, каждый нерв — на положенном статистической физиологией месте, каждый орган, каждое сухожилие, каждая кость — разложена на соответствующее название, выстроена в практически-изученный список, выведена чертёжным шрифтом, на столь любимым Лаурой французском.

«Ils n'ont pas l'air de croire а leur bonheur»[2] — Поль Верлен, чьи стихи Лаура щебетала воскресными утрами наизусть, оказался всецело прав — материал, почти благородно пожертвовавший свои продольные сечения для его исследований, оказался не способен поверить в своё «счастье». Поверит ли в своё «счастье» данный, тот, которому он — жестом, не терпящим возражений, в противовес не обременительному «прошу», указывает прилечь на металлический стол.

Во времена своего «восхождения» на пути к созданию «STEM», когда его познания в анатомии человеческого мозга, человеческого организма — были ограничены теорией, он использовал это помещение для полной аутопсии «материала», предоставляемого Хименесом. Необходимость в данных действиях давно отпала, перешагнула на новую ступень: сухая констатация биологической смерти и копошение в её отходах его давно не интересовала. Все его пациенты должны быть живы, пребывать в полном сознании. Только так возможно подсоединить один разум к другому.

Он — бесшумно огибает стол, со скрипом поворачивает вентиль в мойке, омывает обугленную кожу на собственных руках, после — неспешно подходит к металлическим тумбам, вынимает из ящиков необходимые предметы: хирургические ножницы, несколько ампул, бутыли, бинты, пакетик с коагулянтом способным пресечь даже артериальное кровотечение менее, чем за три минуты — получил распространение в военно-полевой хирургии.
— Вы удивитесь, насколько у меня богатый опыт в наложении бинтов, — голос сквозит насмешкой, лицо, изуродованное пламенем, даже в ярком свете — неявное, тень от капюшона поглотила каждое уродство, каждый ожог; вода из крана прерывисто капает, будто призрачный кардиограф, отсчитывающий финальные удары сердца; лампа время от времени цокает, нависает, её свистящим хриплым дыханием, напоминая — Лаура не может ждать вечно. Этот субъект действительно не осознаёт своего счастья: возможно, он станет первым, кто покинет это помещение не вперёд ногами — на своих ногах. Но только если — такова будет — его воля.


[1] В подвале особняка, а также по всему STEM, обозначения на анатомических плакатах не на латыни/английском, а на французском.
[2] «Они не верят в собственное счастье» — строка из стихотворения Поря Верлена «Clair de Lune», которую шепчет Анима во время погони за Себастьяном в tew2.
[nick]Ruben Victoriano[/nick][status]you will suffer[/status][icon]https://i.imgur.com/X9EddsV.gif[/icon]
[fandom]The Evil Within[/fandom][lz]I know what you crave, what you fear.[/lz]

0

11

«Только не говорите, что напуганы этим местом.»

Стефано кривится, лицо искажает слишком явное раздражение, которое он даже и не пытается скрывать: это один из тех редких случаев, когда Стефано позволяет собственным эмоциям взять вверх, когда позволяет собственным эмоциям быть немногим выше выжженных под кожей светского воспитания и манер. О какой учтивости можно вообще говорить, после подобного задушевного приветствия?

Стефано не напуган. Он видел места и похуже. Страшнее. По крайней мере, так говорят. Говорят, война — это страшно; это чистый ужас, обличающая жестокость и людское безразличие. Он этот «страх» показывал через камеру, на снимках своих фотографий. Его фотографии — это солдаты, поднимающиеся по каменным ступеням, не замечающие, равнодушные к погибшим в шаге от них. Это дым, прах и пепел на руинах города: под обломками трупы мирных жителей, солдатов, детей. Это шаг после взрыва, ведущего к неизбежному. Мёртвые туши лошадей, расстрелянные вместе с вражескими артиллеристами. Это — изуродованные лица, вывернутые тела в неестественных позах и тела мертвецов, скинутых в одну кучу.

Стефано неведомо такое чувство, как страх.

Лишь единожды он чувствовал нечто схожее, когда пришёл в себя в больнице Кримсон-Сити.
Не потому что боль была нестерпимой, сжигающей плоть и кости, и даже не потому что его тело теперь тоже, навсегда, было изуродовано. Потому что Стефано не знал удалось ли спасти последние кадры. Потому что не знал: сможет ли снова взять в руки камеру?

Стефано не по себе, но интерес сильнее дискомфорта. Сильнее ломоты в ноге, пульсирующей жаром, отзывчивой к ещё свежим шрамам после войны. Сильнее всего. Стефано упрям и ничто не свете не могло бы заставить его свернуть назад, так не узнав правды. Стефано заворожен. Домом и общей гнетущей атмосферой: закрой глаза и можно почувствовать дыхание призраков прошлого, шёпот стен, надёжно охраняющих историю старого особняка, своего хозяина.

Стефано жаль.

Ему нужно больше времени. Он хочет запечатлеть каждый тёмный угол старых катакомб, мерцание свеч, обожжённые руки, ледяной взгляд, таящий в себе чёрное пламя неудержимого, слишком сильного, пока ещё неясного до конца ему самому: Стефано хочет сфотографировать «доктора» крупным планом, прочитать этот взгляд и понять — он уверен, что то, что горит внутри этого странного человека, в конце концов, сожжёт дотла всё, к чему прикоснётся, и прахом обратится тот, на кого направлена эта почти физически ощутимая, едва ли не подавляющая мощь. У Стефано в груди сердце срывается от адреналина, разгоняет кровь по венам, обжигая нутро, отодвигает физическую боль глубоко внутрь, позволяя ей затаиться.

«... семья Викториано, моя семья.»

Стефано гулко усмехается: он и правда тот парень с портрета; сильно же его потрепало за эти года. Как это произошло? Почему он всё ещё жив? Стефано впервые отвечает не сразу, Стефано жадно разглядывает чужую фигуру, взглядом цепляется за чужое лицо, скрытое капюшоном старого балахона: считывает, запоминает так же, как каждом нажатием затвора увековечивает момент камера фотоаппарата. Обжигающее спокойствие спутника — голубое пламя преисподней. Жарче всего остального, жестоко и неудержимо. Каждое слово, вдох и выдох — вспышкой незначительное, характерное — отвращением, яростью, пренебрежением. Удивительный контраст, слишком противоестественным в том, как гармонично вписывается в чужой образ, холодный расчёт.

Стефано чувствует, как сердце замирает в предвкушении тайны, как горячо пульсирует пустая глазница, а в животе скручивается огненная саламандра, притаившись, щекочет языками пламени, дразня. Он рефлекторно поправляет перчатки, сжимает пальцы левой руки на правой и завороженно наблюдает за тем, как господин Викториано открывает старую дверь; цепляется взглядом за символ высеченный на ней, что клеймом в памяти, будто бы это важно, будто бы это может хоть что-то значить для него; Стефано этот символ не знаком. Запах медикаментов забивается в ноздри, першит в горле. Помещение оживает, словно коматозник, вышедший из комы, Стефано выдыхает медленно, с затаённым восторгом. Он сам не понимает, почему так волнуется, он чувствует, что совсем рядом с разгадкой.

Хозяин дома не врал. Словно кадры из фантастического фильма, с каждым миганием света, комната наполнялась новыми деталями, пока не замирает, высеченная будто бы из другого места, никак не связанного с мрачным особняком Викториано. Трудно было поверить, что ещё совсем недавно они шли по тёмным коридорам, что совсем недавно он касался перил, покрытых пылью и паутиной.

— Я и есть «счастливчик», — наконец подаёт голос и не отказывает себе в удовольствии снова поднести фотоаппарат к лицу, отключив заранее вспышку, направляет объектив камеры на стену с рисунком удивительно детализированном, — но всё же, почему вы мне это показываете? — Стефано игнорирует жест — пока — через камеру следит за чужими действиями, спускает затвор, ещё раз и ещё, захватывая чужой силует, струю воды и руки, — вы так и не ответили мне на этот вопрос, — Стефано понимает, что поздно для таких вопросов, но он всё ещё способен рассуждать здраво и следующий шаг взрывом боли, дробящей кости, услужливо напоминает, что этому господину Викториано едва ли можно доверять. Едва ли. Но он тем не менее находится здесь, тем не менее  пошёл за ним, тем не менее — доверяет свою жизнь ему.

Стефано чувствует себя неуютно. Холодный металл в равной степени обжигает, заставляя вздрогнуть, и успокаивает. Он забирается на стол с ногами: это оказывается труднее, чем кажется, приходится придерживать повреждённую ногу, чтобы поднять её, — но не ложится, садится, вновь цепляется взглядом за чужую фигуру. Так и не снимает с шеи фотоаппарат.

— Расскажите мне о своём исследовании.
______________________
Темнота ледяной лаской обнимает со спины, дышит в затылок, длинными пальцами, острыми когтями вспарывает кожу и раздвигает грудную клетку. Заполняет его от и до: он чувствует её холодные щупальца, что забиваются в рот и выходят через глазницу, он чувствует её между рёбрами, как она сжимает в сердце и растворяется в нём — течёт по венам, заменяя собой горячую кровь.

Он чувствует, что не чувствует боли и дышать становится невообразимо легко.[nick]Stefano Valentini[/nick][status]appreciate the art[/status][icon]https://i.imgur.com/Micm142.png[/icon]

Подпись автора

AU:
Inside the Fire [BNHA]
Пранк вышел из под контроля [BNHA]


BREAKING THE SILENCE [BNHA]

Личная тема:
— элегантный бомж-алкоголик;

Фэндомка, сюжет каста:
даби вынеси мусор

+1

12

Обугленное лицо смотрит на него из зеркала жестокой апатией: мертвенный огонь по-прежнему сжирает его, от горла по подбородку к щекам до тёмных впадин, залёгшими под измученными глазами; вплавленный в череп скальп сползает воском, изнанкой выворачивая выжженную дерму: к этому он — не прикасается, к омерзительному, это он — изолирует, оборачивает стерильными бинтами, слой за слоем, загрубевшими не разгибающимися, уже перебинтованными, пальцами: прочь из глаз, покуда не вернёт своё лицо, которое у него отняли. Покуда не вернёт её.   

— Существуют разные способы реабилитации, трансплантация кожи восстановит термолрегуляцию организма, полагаю, именно с этим связаны твои... твоё самочувствие. Дерматопластика и реплантация кожных покров способна помочь даже таким…застарелым травмам. У меня есть кое-какие связи, я мог бы посодействовать в этом деле, — Хименес, тщательно подбирающий слова — вызывает раздражение. Хименес — надоедает назойливым жужжанием. Хименес — не понимает, что и следовало ожидать от бактерии: не поймёт, даже если Рубен обольёт его горючим и чиркнет спичкой, но сейчас это было бы расточительством. Хименес, прискорбно, нужен.

— Ты думаешь, что в этом мире нет того, чего я не смог бы купить? Ты лжёшь. Тебя заботит только то, не скажется ли «моё самочувствие» на проекте. Разум — единственное, что имеет значение — я это помню. Без меня тебе не закончить «машину». Люди, которые тебя финансируют, они ведь не прощают ошибок, верно? В любом случае, это только моё дело, и это — моё исследование.
— Но…
— Вам пора, «доктор».

Боль — не проходит. Каждую минуту, каждую секунду. От болеутоляющих он — отказывается в пользу ясного разума, в пользу собственной гениальности. Мысль формируется десятилетием заточения, врывается посреди агонии в темноте, где его утешали лишь галлюцинации собственного разума, капает кровавыми каплями на ковёр с лезвия кухонного ножа, кровью отца и кровью матери напитываются бинты — мысль приобретает незыблемую значимость: Рубен не хочет, чтобы боль уходила. Теперь она — неотъемлемая часть. Доказательство. Напоминание. Ничто не остановит его на пути к своей цели, на пути, в котором он — вернёт её. Ни «отец». Ни «мать». Ни Хименес. Ни «эти люди». Каждый выведенный в тот день шрам, каждый полученный ожог — каждую минуту, каждую секунду он помнит, что ощущала Лаура, брошенная ими, им, в амбаре сгорать заживо. Каждую минуту, каждую секунду он — сгорает заживо. И на бинтах будут проступать ржавые разводы — не его крови, столько, сколько потребуется.

Она не умерла.

«Счастливчик», способный поверить в своё «счастье», подаёт голос и фотографирует, Рубен ощущает мнимое торжество, часть его гения жаждала признания, но она — мизерна, она — ничто. «Счастливчик» ищет причины для своего счастья. Почему бы не поделиться правдой? Он всё равно умрёт, как и десятки других субъектов. Рубена это по-прежнему не волнует.

— Потому что я преодолел границы человеческого разума и превзошёл их всех даже в том, чего они не способны себе представить. Мир должен увидеть этот «проект». Вы поможете мне в этом, — он не даёт выбора. Всё уже предрешено, — в его голосе — гордыня, в его голосе — презрение, в его голосе — отчуждение. Он знает, что он близок, и использует столько субъектов, сколько потребуется.
«Счастливчик» располагается на металлическом столе, у него нет — выбора. Рубен подходит к нему, выверенными бесшумными шагами — единственная тень в свете бестеневой хирургической лампы: обугленное лицо смотрит на субъект жестокой апатией, едва дрогнули уголки губ — их глаза встречаются, они впервые разглядывают друг друга: правый глаз подопытного всё ещё скрыт чёлкой, но теперь отчётливо заметны проступающие рубцы. Догадки об осколочном ранении подтверждаются, проникающая корнеосклеральная травма с последующим выпадением внутренних структур — после подобных травм глазное яблоко не функционирует, удаляется: у субъекта отсутствовал один глаз, но это не имело значения для его исследования — глаза не более, чем инструмент для разума.

— Вам лучше не дёргаться, — Рубен берёт в руки ножницы, точными движениями разрезает продранную капканом ткань, освобождая рваные раны на икроножной мышце, из которых медленно сочилась тёмная, бордовая кровь с металлическим запахом.
— Венозное кровотечение не представляет угрозы для жизни в скоротечной перспективе, однако, если повязку наложить неправильно, это приведёт к отмиранию конечности, — он приподнимает пострадавшую ногу, немым указанием зафиксировать её в подобном положении, коагулянты не требуются — достаточно перетянуть жгутом ниже ранения, обработать края раны спиртом, поражённую поверхность — антисептиком, туго перебинтовать.

— Инфицирование раны маловероятно, но вы, как участник боевых действий, наверняка заметите первые признаки. Повышенная температура тела, озноб, гнойные выделения в области ранения, пульсирующая не прекращающаяся боль, — он делает всё — быстрыми отработанными движениями, как положено, в латексных перчатках — так делают настоящие хирурги, ограниченные статистикой смерти от сепсиса: субъект необходим ему живым в ближайшие часы.

— Что до вашего вопроса о моём «STEM», — пальцы, загрубевшие и покрытые ожогами, обтянутые тонкой стерильной полимерной резиной, оборачивают ногу стерильными бинтами, слой за слоем, проступают красные разводы — он обматывает до тех пор, пока не остаётся стерильный цвет белых бинтов. Покончив с этим, он — стягивает перчатки, убирает инструменты и медикаменты, медленно отступает в сторону.

— Представьте, что у вас появится способность проникнуть в чужой разум. Стать единым с ним, в альмагаме мыслительного процесса создавая совершенно новое измерение: эта «машина» объединяет сознания на электрохимическом уровне, — он не утруждает себя научным синтаксисом, медицинскими терминами. За него это сделал Хименес — Рубен «отблагодарит» его по заслугам. Как только закончит с последним субъектом за день.
— Этого — не объяснить словами. Это можно только ощутить, мистер…— он — вытаскивает из кармана шприц, и снова приближается к субъекту.
— Валентини, но позвольте…
— И да, мистер Валентини, вам следует сделать укол от столбняка, — один выверенный удар, и поршневое давление вводит седативное в организм субъекта: на некоторое время он потеряет сознание, и этого времени будет достаточно, чтобы вывезти субъект на каталке из «прозекторской» и подсоединить его к прототипу STEM.

Катушка кассетного диктофона крутится, фиксирует эксперимент. Рычаг переводится в активное положение, разряд:
— Субъект номер пятнадцать. «Валентини.» Мужчина. Предположительный возраст от двадцати трёх до двадцати до двадцати семи лет. В анамнезе предполагается посттравматический синдром. Начало процедуры. Выявлена аномальная мозговая активность.[nick]Ruben Victoriano[/nick][status]you will suffer[/status][icon]https://i.imgur.com/X9EddsV.gif[/icon]
[fandom]The Evil Within[/fandom][lz]I know what you crave, what you fear.[/lz]

0


Вы здесь » Nowhǝɹǝ[cross] » [nikogde] » Незавершенные эпизоды » in cerebrum veritas


Рейтинг форумов | Создать форум бесплатно